и с гривой, и с боками.
заржала, белая, как снег,
подпрыгнув, нас тряхнула,
и громко крикнул… человек,
без маски: видно скулы.
худой, носатый человек
с коровьими глазами;
колпак стал шляпой на главе,
и больше не засален.
– перед грозой взлетает стриж,
так я, излишне гордый,
но чем быстрее ты бежишь,
тем лучше видишь формы.
коль жизнь – движение миров,
и скорость – их основа,
ножами выточен ветров,
как брус, отполирован.
так вьётся плющ, так помидор
нарочно додетален;
в нём Мысль искала коридор
меж подсознания спален.
но коли ветром ты объят,
и гонишь, что есть дури,
всё упрощается назад
и видно суть фигуры, –
бросал Шестой через плечо
одними за другими,
что я подумал: звездочёт,
должно быть, и алхимик,
пока не вспомнил, что тогда
сказал Пятёрке ночью;
почудился поэта дар,
и дар узрел воочию…
– о, день рождения… рощи дол,
пою до хрипа в жабрах;
сегодня храбрость приобрёл,
а позже буду храбрым…
шёл снег, а мы неслись вперёд,
в блэкаут и потёмки;
стволов огромный хоровод
был долгим и высоким;
казалось, бесконечен Лес,
но бег замедлил Всадник;
притормозив, с кобылы слез,
и я, державшись сзади.
– о, разве это я? мой бред!
никто не любит чучел,
смотри! – и тычет: силуэт
во тьме висел на круче.
и я вгляделся: на шестах,
в глуши, как возле грядки,
висело пугало впотьмах –
кем был Шестой у бабки,
но не одно: недалеко,
держа в руке наброски,
чернобородый брёл…
– а кто?
– там скульптор Антокольский.
фонарь увидел хорошо –
светил издалека мне;
в плаще, накинув капюшон,
бродил, как перед камнем.
– он лепит сердца бурый ком
слияние чувств – в оправе,
чтобы запрятать глубоко,
да жерди в пляс отправить.
пусть голос будет зов рожка,
рука мастеровита,
а сердце… крепче, раз башка
соломою набита, –
так мне рассказывал Шестой,
с кобылой рядом стоя,
а снег уже был крупным столь,
как не всегда зимою;
окоченев в обносках кофт –
что двинет эти жерди?
вал: крутит руки, гонит кровь,
ужели ком предсердий?
лепи, мой скульптор, кровь и жир –
подобно человеку,
чтобы я чувствовал и жил,
для Дамы Крести некой…
из головы меня лепи,
ты, скульптор, гениален –
чтоб сердце было, как люпин:
по розовой спирали,
раскинув зелень листьев-вен,
кровь будоражит тельце;
с трухой одною в голове,
да лишь с горящим сердцем.
как сквозь кулису – через пар,
что из ноздрей кобылы,
глядели, как творец копал
для сердца в почве стылой.
как черпал тесто из земли,
дёрн поднимая с жаждой;
как сердце белое лепил,
бескровное пока что;
бугры проворно уточнял,
держа ком белый скользкий,
поглядывая на меня
зачем-то, Антокольский.
когда готово было то,
что нужно человеку,
ларец достал, затем в него
он положил поделку.
– о, этот маленький ларец,
уж очень многим нужен:
защита глиняных сердец
от пальцев неуклюжих, –
сказал Шестой, – я с ним пойду,
а ты седлай лошадку,
бегите прочь: я встречу ту,
что ставила на грядку;
не застрелившегося мать,
а та, ради которой
цветов беременная рать
моей была опорой.
Снежинка заберёт отсель –
из Леса, царства арок;
а я ларец заветный сей
ей отнесу в подарок.
благодарю тебя, мой друг,
за разум и за смелость, –
ушёл, не пожимая рук.
остаться мне хотелось,
но сел на лошадь – и несёт,
да по-живому грузно;
так живописно, как полёт
сороки над капустой.
а я, во времени застряв,
не знаю эти тропы –
из середины октября
как ехать в август тёплый;
один, да мистика вокруг…
боюсь, и дрожь – в колени…
Снежинка, твой белёсый круп
теперь моё спасение.
волшебный час, где сон за сном…
не удивляюсь ныне;
а снег, что хор, гудит псалом,
летя к земле с вершины.
гудит октябрьская метель
и листья белым красит;
о, Дама Крести, неужель
ты выйдешь в ипостаси?
ты выйдешь и покажешь лик,
в моё посмотришь рыло;
одной тебя не ради ли
со мной всё это было?
я этого не пропущу!
постой, Снежинка, рано –
и следом вожжи, как пращу,
на кисть мотаю рьяно.
пока совсем недалеко,
хочу узнать, хоть тресни!
взглянуть бы хоть одним глазком
на эту Даму Крести.
назад, Снежинка, говорю –
сильнее любопытство;
чтобы Шестой не видел, крюк
дадим – и лошадь мчится.
сгущает краски Лес ещё:
вот месяц встал из ножен;
что в этой даме он нашёл?
что я где дом заброшен?..
а снег не перестал кружить:
небесный хор настроен,
и мы несёмся во всю прыть
под сим поющим роем.
и вот уже метёт пурга,
мигая дискотекой,
вдруг спуск, затем подъём: курган,
на нём два человека…
остановились, и спина
в мурашках, да и тело…
Шестой, а рядом с ним она,
стоит в одеждах белых…
мы у подножья; снежный шум,
и плохо вижу внешность,
но сразу понял, почему
она такая нежность…
я сразу понял, для чего
всё было – то, что было;
застывший пугалом и горд,
и низок, птиц страшила…
*
– четыре дня я шёл к тебе,
отсчёт со дня рождения;
молчал и вдохновенно пел,
неся ларец с издельем.
я шёл всего четыре дня,
а путь казался долгим;
Ель перед домом, тряпки сняв,
набила мне наколки, –
так с нею говорил Шестой,
поглядывая скупо,
держа ларец перед собой,
где сердце прятал скульптор.
– а память – это мой двойник,
меня который лучше;
но я уже давно привык
жить между её кружев.
воспоминания – инсульт,
инфаркт – и дело в шляпе;
я заблудился в их лесу,
в воздушном замке заперт,
я не увижу мир вблизи,
я слишком много думал;
я это всё вообразил!
и даже ты мне – клумба.
сознание не померкнет ли?
но только так годится;
конечно, лучше журавли,
чем грешницы-синицы.
ведь мысли бьются в парус лбов,
и в мыслях всё иначе –
но как почувствую любовь,
так ускачу на кляче…
четыре дня к тебе я шёл,
тебя придумал всю я;
но вот – напротив, в белый шёлк
одета – здесь не всуе…
перед тобой мои слова
разбиты друг об друга…
и ты уже совсем не та,
что в мыслях, ох и мука!
и не сдержать наплыва чувств,
но буря будет благом:
что раз трепещет сердце – мчусь!
живу! перо, бумага!
схвачусь в мурашках за перо –
как будто оперенье
спина растит, и высь ветров
увижу с вдохновением!
таков лечу: воздушный змей,
коль бегал, ползал, плавал –
издалека, из-за полей,
с надеждой, как журавль…
когда прибоем будет Смерть,
порыв! напора скрежет,
да будет нерушима Твердь –
сама себя поддержит!
пусть волнорезом будет мыс! –
над морем вознесётся,
и остаётся трезвой мысль,
в прилив больших эмоций!
себя возьму; скажу тебе –
я нёс заветный ларчик;
внутри – причина многих бед:
возьми, а как иначе?..
возьми, и сердце крась в гуашь,
в сосуды влей чернила,
а после мне его отдашь,
чтоб сердце грудь носила.
и Дама Крести, как монарх,
спокойна в снежной пляске:
– как видишь, – говорит, – в руках
ни кисточек, ни краски;
я не художница, отдам
тебе таким же белым;
плету поводья лошадям,
конюшня – моё дело.
я не царица, не княжна;
мои – седло и вожжи;
но сердце красить не должна –
ты это сделать должен, –
и тут я, стоя у горы,
вдруг понял всю затею;
что сколько бы Шестой ни рыл –
безвыходна траншея.
хоть в дом вернётся – колпака
не снять с главы урода;
он будет пугалом, пока
не выйдет с огорода.
и бабка та, чьи васильки,
чей подоконник низок –
её же быть не может, сгинь,
видение и призрак!
тогда я только посчитал,
что быть её не может…
а следом – новой мысли залп:
узрел тогда кого же?..
но здесь уже не важно то…
вот две фигуры боком;
– окрасить сердце в красный тон,
о, ты способен только!
открой ларец, шкатулку, гроб –
взгляни, что сделал скульптор;
о, этот ком, клубок бугров –
и море, и каюта.
прими его – отождествлён
с эмоцией, ком сердца;
носи его, как медальон,
создание умельца…
…не по пути с тобою нам,
хоть путь твой будет ярок;
вернись домой, и весь бедлам
свой преврати в порядок…
а я пойду… – скривил лицо
Шестой: молчал напротив…
– остерегайся только псов,
и бешеных отродий…
ты слишком далеко в Лесу –
вернёшься с опозданием;
прощай… – снежинки рыжей суть
исчезла, как в тумане…
и он теперь стоит один –
мал, силуэтик куцый…
и лишь снежинки: динь-динь-динь,
что друг о дружку бьются.
и лошадь рядышком со мной
легонько встрепенулась;
но он не слышал всё равно,
стоял, одетый в юность.
– спасибо, – молвил, – ты права…
мой дом, что я забросил…
буянит сорная трава,
там, где ещё не осень…
пора домой, но вязну: юз…
шаг утопает в почве;
каким отсюда я вернусь?
уверен только Отче, –
он с нею будто говорил,
и вслух, но сам с собою;
– ларец, и белый ком внутри…
пора, – и выдох с болью, –
Надежда, Вера и Любовь –
три дамы, каждой – рыцарь: