но без неё – сколь будет?
обратной нет уже тропы,
так жизнь есть дар минуте.
он револьвер берёт из рук,
Шестой, игрок последний;
курка обжёг холодный крюк,
а в мыслях вьются бредни…
он барабан перекрутил;
где ждал любовь, там пусто…
тревога серая в груди,
а значит, будут чувства.
из пятерых четыре – все
глядят, умолкли напрочь;
где страха семена – в посев,
взойдёт при жатве храбрость.
и вот он целится в себя…
щелчок! не вышло горя,
а сердце бьётся! из семян
взошёл соцвет покоя.
так, значит, велено Судьбой…
дрожит, уставший очень;
– закончен круг, – сказал Шестой,
для всех уже закончен.
развеян хмель… став горевать,
все над вторым склонились;
а у него осталась мать
одна… Фортуны милость…
кто скажет ей теперь о нём,
как ныне жить Четвёрке?
свалился горьких мыслей ком,
на всех свалился, горький…
– как были мы ослеплены, –
трезвея, всхлипнул третий,
и под ярмом стоят вины,
как что разбили дети.
но должно матери нам весть
сказать, дружили вместе…
тут глас Шестого:
– коль я здесь,
могу – сторонний вестник.
от вас услышать будет всё ж
страшней про гибель сына;
я ей скажу…
– да как пойдёшь,
коль мы, друзья, повинны…
и коль безумствовали мы,
все перед ним в ответе, –
так, молвив, пятый щёки мыл
слезами – горем съеден.
и думали все Вчетвером,
и странник тоже думал, –
Три Матери над потолком
дрожали в качке шума.
и вдруг четвёртый вскрикнул:
– о, я пьяница безмозглый!
как матери скажу о том? –
был искренним тот восклик…
другие тоже лишь теперь
узнали безвозвратность;
лазурной жизни менестрель
умрёт, как оказалось…
и не воскреснет – вечна смерть…
и пятый молвил:
– где ж ты…
не будет пусть Фортуны впредь,
но будет всё как прежде.
– и я б хотел, – четвёртый взвыл,
отдать своё везение,
чтоб друга оживить! – увы,
не будет воскресенья…
кривили, сокрушаясь, рты,
но молвил первый:
– хватит. мы похороним, ну а ты
известьем встретишь матерь… –
и на Шестого посмотрел;
тот, самый трезвый, замер,
и, как сожжённый на костре –
поблёк, снуёт глазами.
пока рыдали вчетвером,
узнал второго ближе;
– соседи мы…, – спросил, – не сон
ли я сегодня вижу?..
он редко в наших был краях,
но мать я вроде знаю, –
Шестой сказал, и, что маяк,
глаза горят печалью…
но, может, так тому и быть,
и никуда не деться;
а если б не было стрельбы –
не знал того соседства.
– о, бедный друг, как мы бедны,
была последней встреча;
кто умирает молодым,
живёт отныне вечно, –
так первый подытожил. юн
в ночь первомай рассветный.
я как число «один»– стою,
свидетель неприметный.
на том решили. тело – в плащ;
в лес подалась Четвёрка,
а странник – вестник, нёсший плач,
в деревню шёл дорогой.
и коль второму не спалось,
мог слышать их за мили –
друзья и странник, шедший врозь,
о нём лишь говорили.
*
деревьев хор гудит ведром;
проснулся… дом всё тот же;
– он хочет возвратиться в дом,
из-за себя не может, –
последнее услышал я,
и канул отзвук в нишу;
что положила бабка в чай,
что я такое вижу?..
но разве в чае дело лишь?..
с загадкой будет проще:
на что ты долго поглядишь,
увидишь в думах ночи.
но если дом его зовёт,
а чучело у бабки,
залезу я на огород,
верну, что кости, палки –
перенесу его сюда;
не та же дама крести
нас держит всех? себя отдав,
спастись – помогут если…
и купол пересох во рту:
явиться к бабке снова?
но если я не украду –
то сгинет… зачарован…
дом 26, ты стар и нищ,
вернуть бы то, что взяли;
вдруг по-другому поглядишь,
когда придёт хозяин?..
я выхожу через окно,
хочу с бурьяном слиться;
согнулся и бегу, что гном
в траве, что жук, мокрица.
я днём иду, но знаю ведь,
что ночь – пора свершений,
и что она же – время ведьм;
успеть скорей до тени!
теперь как будто был мой долг
исполнить ритуал сей;
испуг перебороть бы смог,
полезть не испугался…
морщинистый забор…полез! –
чего бояться буду?
в углу нырнул – трава, как лес,
шагаю вброд как будто.
и серый дом молчит вблизи;
на огород, увидев,
что пугало-Шестой висит,
в потрёпанной хламиде.
поникла тулья: скис колпак,
и взгляд мешка рассеян;
одна к нему ведёт тропа,
но не уйдёт по ней он…
– вставай, дружище! нам пора,
ты в смерти не повинен,
а бахрому заштопать ран
я помогу отныне!
и жерди плеч твоих, что крест,
я отнесу обратно,
где заждались, дом 26 –
свой дом – вернись, обрадуй!
одной ногой в могиле ты,
но не виновен в горе;
хранить да будет ведьмин тыл!
берусь за шест, за корень…
и только вытащил я крест
из насыпи покатой,
снежинки – вот ещё! – с небес
на листья стали падать…
я, испугавшись, побежал,
над грядками как будто,
а там, в жердях, скрипит душа,
и ткань от ветра вздута.
и слышу голос! но мешка
не дрогнула улыбка:
– я тут не совершу прыжка,
нас заберёт Снежинка, –
и здесь, как ниоткуда из,
бежит скелет кобылы;
хватаюсь, над забором – ввысь!
сел – и следы простыли.
*
чесали хлопьями лицо
воздушные порывы,
и лишь копыта – цок, цок, цок –
той лошади без гривы;
вот село пугало само,
я сзади на хребте там;
углы проносятся домов,
как снег, идущий летом,
и вот уже дом 26,
но так Шестой присвистнул,
что, лишь рванули – дыбом шерсть
моя, вверху и снизу.
– пятнадцатое октября, –
мне пугало сказало, –
туда мы скачем, где наряд
мой сшит, как одеяло.
и дня рождения канун
в пол осени наступит –
где буду стар и буду юн;
ты там держись на крупе, –
и мы помчались, сзади дом
оставив неприметный;
и Ели каждой шишки ромб
передавал приветы,
кивали радостно вослед
Берёзовые серьги,
и шариками, коль не слеп –
макала Липа в снег их.
а мы над Августом бежим,
лишь только наступившим,
туда, где часто ни души –
ни яблок нет, ни вишен,
где смрад и вонь, болотный мор,
да кислота трясины;
и меж коряг щербатых морд
копыта желчь месили;
вот мы бежим над Сентябрём –
Наездник, ну и лих ты!
сквозь бабье лето резво прём,
где ивы смотрят в пихты.
и листьев рой – вдруг с желтизной:
алея, жухнут листья.
– тут всё пока, – сказал Шестой, –
пока не возвратимся.
болото кончилось; погост
лежит навстречу полем;
над ним живая скачет кость
и пугало живое.
уж гол кладбищенский пустырь –
здесь наступила осень;
без трав осунулись кресты,
рога как будто лося.
и снова ускоряем бег
перед Лесной чащобой;
– за бедных, мёртвых и калек –
лихая прыть галопа! –
здесь пугало вскричало ввысь
и засмеялось звонко, –
за тех, кого не дождались,
кто потерял ребёнка,
и кто стоял, как помело,
в углу – пусть страхи канут!
с тобой помчимся в бурелом,
где настаёт блэкаут!
и счастлив был в тот миг Шестой;
встречавший только Август,
на воле он, украден мной,
и в Лес несётся сразу.
а Лес на нас разинул пасть,
смяв бороду-валежник;
кривых зубов тьма раздалась –
пеньков и сыроежек.
насупив брови воронья,
ресницы голых веток
подняв над снегом, на меня
гнилым пахнуло чем-то.
– а ты ускорил мой побег, –
Шестой в пол оборота
сказал, и тут же свет померк:
сошлись Лесные своды.
и наступила Темнота,
как только до рожденья;
а мы помчались… но куда? –
где снег несётся пеной.
о, кто узнал бы прежний Лес!
листвы – как суп на ужин;
опустошив, нага болезнь,
да оголяет души.
где только в полночь Август пел
в копне цветов и бликах –
Октябрь плешивый на тропе,
весь жёлтый и в снежинках.
а, в общем, даже всё равно
Наезднику как будто,
мол, скачка есть, и ей одной,
как чарами, окутан.
что есть блэкаут понял я,
кто беден, крив и холост:
я мчу – в том смысл бытия;
без карт, оставив компас…
я пугалом здесь буду чур;
душа моя похожа:
в глуши, во тьме – я просто мчу,
надежда – моя лошадь;
я мчу как в первородной мгле,
стремлюсь от рожи к лику –
всю свою боль и весь свой гнев
я гну дугой в улыбку.
и чувств ответных коляда –
блаженство недотроги,
что возвращается когда,
обычно ранит ноги.
о, пугало, ты будешь прав! –
мне тоже кто-то машет;
свет потушив, бежать пора,
бежать как можно дальше.
за дамой крести ли, да вброд,
верхом, идти пешком ли –
чтоб тот, где заперт, огород
не превратился в поле.
но мы неслись, и ветер нёс
навстречу снег осенний,
и я нисколько не замёрз,
в потоке снежной пены.
и чем темнее свод Лесной,
где только ветра вопли –
тем больше пугало-Шестой
менял свой прежний облик.
жердей осанка лишена,
тряпьё теперь одежды,
а из-под шляпы рыжина
волос отросших брезжит.
и лошадь не узнал бы, хоть
и думал – разлагалась
наоборот; срасталась плоть,
была обратной старость;
преображение её
почувствовал ногами;
и вот бежит в листвы проём