я сразу вспомнил Пятерых,
шагнувших в бабкин погреб;
где ведьмин сын – был скор и лих,
как все: рука не дрогнет…
взглянуть в окно, где темнота?..
залезть? – незваный зритель…
не удивлюсь, увидев там…
не знаю, что увидев…
боюсь… светлей, чем от костра
в глазницах дома темень…
но любопытство гонит страх,
забыв о нём на время;
и вот я, сам не свой уже,
в бурьян под окна лезу,
не помня всех подобных жертв,
трясущийся, но трезвый.
на подоконнике ладонь,
нога – и вот я в доме;
один: в тиши застывший дом,
дай Бог, но час неровен.
прогнивший пол… ступаю… шаг…
плыву, как туча в небе;
повсюду только гул в ушах,
навязчивый, как мебель.
иду вдоль комнат пустоты:
диван, что въелся в стены,
стул деревянный, свис надрыв
обоев жёлто-серых…
и кучки по углам, что прах,
со стен побелки крошев;
гниения Времени размах
посеял дыр горошек…
два раза обошёл весь дом:
молчит, а сердце мучит;
отсюда начинался дол
во сне – Лесной дремучий…
беру какой-то древний стул,
сажусь на центр зала,
прикрыв глаза, и много дум
как пятен, замелькало.
что в этом доме я забыл?
к чему мне эта правда?
и непонятен мой же пыл,
зачем всё это надо?..
но, побывав уже во сне,
явившись в тайн обитель,
найти бы оправдание мне
того, что там увидел.
я чую сырость этих стен –
молчат, времён остатки,
и понимаю вместе с тем,
что, в общем, нет загадки;
и снова мысли движут явь,
и Три глаголют стража,
и не пойму опять, где я,
но мне уже не важно…
*
я сердцем слышу голоса –
гудят над крышей хлипкой;
три Матери, роднят леса:
Берёза, Ель и Липа.
как будто в кронах высоко,
где птицы стелют гнёзда,
детишки ходят босиком
и всё не так серьёзно.
там словно знают больше нас
и помнят тоже больше…
столкнуть сей молчаливый пласт
навряд ли что поможет…
а на груди у них – сова,
в ногах – ухмылка лисья;
как не прислушаться к словам,
что напевают листья?..
я в старом доме, я заснул
опять – из сна не выйти;
Трёх голосов неслышный гул
поёт про ход событий…
вдали – сиреневый погост,
а я иду по хляби;
– он всё воспринимал всерьёз,
а потому ограблен.., –
так говорила молча Ель;
показывая правду,
и я покорно шёл за ней,
идти, не зная, надо ль…
местами не видать ни зги,
где в мае ночь повисла;
вот я уже среди могил
иду один, как призрак.
горят пять сигаретных искр;
смеются, молодые,
и смех летит – не вверх, а вниз,
к тем, кто лежит под ними.
– в последний час их было пять
друзей, да с пойлом едким;
дразнить Удачу каждый рад,
решили сесть…в рулетку;
достали только револьвер, –
гудела Липа с мощью, –
вдруг силуэт, как гриб в траве;
прохожий? тут, да ночью.
– Удачу испытают все,
не всем, – Берёза молвит, –
дано; глядят, Пятёркой сев,
шестой им – брат по крови…
зовут они его к столу;
идёт, по виду: ранен;
сажают между бывших клумб
на стул – надгробный камень.
– скажи нам, брат, твоя беда
в глазах блестит сквозь полночь;
что привело тебя сюда,
как предложить нам помощь? –
и предлагают, а вот тьме
лишь видно: рыж, что Август,
Шестой молчит; бутыль на мель
сажал – в пол сотни градус.
и вдруг Шестой заговорил:
– мою печаль простите,
сижу теперь среди могил,
поэт и сочинитель.
я был не раз отвергнут той,
в которой видел душу,
Удача ходит стороной
и не ко всем радушна.
и глазом смотрит, но косым,
и меряет, но криво;
кто расставляет на весы
людские перспективы?
кто положил на полость чаш,
и кто настроил грузик?
до наших нету дела жажд…
кто у Судьбы во вкусе? –
проста задача и сложна;
смириться с нею можно,
но остаётся только ждать,
и мучиться дотошно…
рыжеволоса, полымя,
и водит, центрифуга…
взгляните ж, люди, на меня –
кто любит рожи пугал?
глаза тараща, запивал…
круглы, что дно печали;
и речи тяжелей кувалд
пяти сердцам стучали…
вот дым пошёл, а смех затих,
курить – в шестиугольник;
а я стою, гляжу на них
свидетелем невольным;
да посудачили о том,
расспрашивая честно;
молчать на кладбище ночном
довольно неуместно;
но вдруг ударил крепкий хмель;
– сидим чего же, братья? –
спросил один, – каких потерь
достойны, что сказать вам?
сыграем прямо здесь в игру,
чем жить на карауле!
Судьбы – полёт, Удачи – руль,
так пусть она и рулит! –
и выстрел близок, правда, чей?
хоть дулом тычет в воздух;
кружок огня, а в центре – чернь:
жжёт револьвер-подсолнух.
– когда закрыто – нужен взлом;
стреляй, Судьбу обрадуй!
чтоб в жизни нам всегда везло,
давай, плати за плату! –
и встал Шестой:
– как решето же сердце, не иначе!
ну как не сделаться шутом,
смеющимся, где плачут?
пробито дробью мелких дрязг –
не держит, только цедит…
пуститься бы в смертельный пляс, –
сказал пред ликом Смерти.
развеселившись от тоски,
печалью опьянённый,
металл с огнём – холодный сгиб
там каждый брал проворно…
одна была на шестерых
на круг до смерти пуля;
и, выпив, каждый тут затих,
в последний раз глотнули.
вот закрутился барабан
и тишина повисла;
к виску приставил первый…дан!
щелчок… не грянул выстрел.
погост от смеха дрогнул весь –
так радость тушит ужас;
храбрец, которому за спесь
Удача улыбнулась.
но каждый в этот миг озяб…
вот очередь второго,
и спасовать уже нельзя…
и…рухнул, замурован…
не шевелится больше он, –
поют над крышей Стражи, –
и чёрной кровью обагрён
с ним револьвер упавший…
и крик, который обозлил
всех Пятерых на Случай,
когда лежал поверх могил
живой!!! но невезучий…
склонились… он шагнул во Тьму;
трясётся бледный третий,
как не стрелять теперь ему,
кто испугался смерти?..
вставляет пулю он в гнездо,
и палец его мягок;
червь металлический, глистом
плоть продырявит яблок…
о, эта пуля-червячок…
незрячая неряха;
дарует ли Судьба щелчок?
но хмель был крепче страха…
пусть будет так… всё видел Бог;
глядят… Смерть на пороге…
к виску подносит… и оглох! –
щелчок был слишком громким.
и не поверил он ушам –
расхохотался дико,
заплакал вдруг, и плач мешал
с дрожащею улыбкой.
– я не хочу под свод могил! –
безумно взвыл четвёртый;
– как допустили, как смогли:
наш друг свалился мёртвым!
проклятый хмель всему виной!
стряхнём же чары эти,
пока не скошены слепой
рукой костлявой Смерти!
но третий взял его за грудь,
встряхнул, оскалив зубы:
– теперь ты хочешь умыкнуть,
мозги увидев трупа?
он был наш друг, наш пятый брат,
лежит в кровавой луже;
куда его глаза глядят,
но не тебе ли в душу?
мы вместе сели в ритуал,
все до тебя рискнули;
быть может, он в себя стрелял
твоей злосчастной пулей!
он жить достоин, он, резвей,
чем ты, курок нажавший! –
здесь только начали трезветь, –
поют над домом Стражи…
блестели слёзы на щеках,
пока буянил третий;
четвёртый с просьбой на устах
молчал – а что ответить?..
– давайте я нажму курок, –
тогда вмешался пятый, –
мы сели вместе, я игрок,
и нет пути обратно.
он дуло взял из наших рук
и ни о чём не думал, –
он, на второго глядя, –
друг, – сказал, – давайте дуло!
– не надо! – сник четвёртый, – ах! –
взял револьвер, готовясь,
и в этот миг, чем вечный страх
была сильнее совесть…
в его глазах блестит мольба,
дрожат стальные пальцы;
он долго крутит барабан,
готовится стреляться.
и вот он целится в висок…
глаза – как две черешни;
зажмурился, скривив лицо,
нажал! – живой, как прежде…
и тут же, всем не дав сказать,
от остальных отпрянул,
и крутит барабан опять,
стуча по барабану…
– уймись! – кричат, на револьвер
таращится нелепо,
подносит дуло к голове,
и выстрел! – грянул в небо –
в последний миг он дуло – вверх!
и сгорбился, как панцирь;
Шестой рванулся человек,
взял револьвер из пальцев
– с меня довольно, я не трус, –
взял пятый у Шестого, –
Судьбе покорный: застрелюсь,
а нет – сойдёмся снова!
за вас, друзья! в последний час
я говорю, быть может, –
он крутит пулю, дуло – в глаз,
щелчок! озноб по коже…
и улыбается друзьям;
на кладбище прохладно,
окончен круг Пяти, а там
Шестой стоит нескладный,
он беден, молчалив и рыж;
прикрикнул третий малость:
– бери стрелять, чего стоишь? –
и выпил, что осталось.
стоит Шестой, давно умолк,
а в мыслях комья каши;
тропой кладбищенских дорог
ходил, наверно, каждый;
и хоронил… как жить, но впрок,
когда уже не двадцать?
рискнёшь за всё нажать курок,
поймёшь, как добиваться…
где сна предвечного канун,
лишь пулю рок подкинет,
подумал, сколько помнит лун,
таких, как светит ныне?
и сколько там душевных войн? –
трёх Матерей я слышу;
а в меховых ветвях Шестой
макушкой светит рыжей.
и сколько раз он счастлив был –