зашёл в её чертоги.
*
живёт одна. дощатый пол,
старьём воняет мшисто,
перед окошком мальвы по
карниз бутоны-листья;
весь подоконник чеснока –
обшарпанный, разложен;
обоев цвет и потолка –
что псориазной кожи.
хоть я сегодня водонос,
сев, мутноглазо дышит –
она, чей дом бедняцки прост
и словно солнцем выжжен.
– сейчас попьём с тобой чайку,
смородина – как вата…
проверишь огород и кур,
чем рада и богата, –
и улыбнулась, посмотрев,
но глаз остался вреден;
и жухлый чайник на плите
котёл напомнил ведьмин.
и стала чашками греметь,
газ зажигая синий,
и я, не видя раньше ведьм,
за ней следил отныне…
варила чай, кряхтела мне,
шурша букетом серым,
и я кивал, болтая с ней,
следя за её делом.
– зачем тебе дом 26? –
спросила вдруг с опаской;
– …легенда о Пятёрке есть,
хочу понять, не сказка ль?
– чего ни скажут в колыбель,
чтоб дети спали крепче;
таких историй – уж поверь…
и увлекаться нечем;
– без по воде писавших вил
не может быть рассказа,
и пять могил… кто сочинил,
что все признали сразу? –
спросил – и вид на огород
из кухни перед взглядом,
где пугало своим трясёт
обкромсанным нарядом…
– …попей чайку из серых трав, –
скрипучий голос в ухе,
и тут же завтра и вчера
сошлись на этой кухне…
*
пространство заслонив собой,
стоит её фигура,
а под столом и подо мной
гурьбой гуляют куры…
– ну, раз ты хочешь правду знать,
в Канун с тобою сходим; –
в дверной проём заходит Пять –
они? светлы, как полдень.
мне не смешно уже совсем:
боюсь… смотрю на бабку,
а дом своих облезлых стен
как бы раскрыл изнанку,
он вывернул во двор нутро,
оставшись неизменным,
и мутной пелены покров
наполнил кухни стены;
а Пятеро шагнули вниз –
как будто в бабкин погреб,
от света не увидишь лиц,
стояли даже возле б;
как явный сон… отставил чай,
но было слишком поздно;
– пойдём с тобой в глубины тайн,
вдоль Времени откоса…
и календарь, где синим год,
висел там, между прочим:
и тысяча, и девятьсот,
и девяносто восемь…
…идём по улице, окрест
не замечаю вида;
подходим к дому 26,
а там уже открыто…
от страха кругом голова
и давит рудый воздух;
– ты Ель спроси зайти сперва,
и Липу, и Берёзу.
я над собою слышу гул,
как гул, зудящий в ножнах…
и в кронах платьев наверху
мне отвечают: «можно…»
я захожу в седую дверь
за бабкой, озадачен –
и вижу в доме… Лес, где серп
уже повис над чащей…
*
– пойдём с тобой в Канун, на горб,
где Время крючит спину,
я покажу тебе того,
кто застрелил мне сына…
кивнул в ответ, и мы пошли –
я и мой женский пращур,
из дома, где Времён отшиб,
в саму Лесную чащу.
я понимал, что это сон,
проснуться неспособный;
где не проедет колесо,
в глуши вели нас тропы,
а ночь по-летнему густа,
но Лес прохладой веет,
и под ногами, на кустах
жучки горят и феи.
– нас поведёт собачий нос, –
взглянув, сказала бабка, –
и тут же между крон, из звёзд,
вперёд пошла Собака;
– нас поведёт с тобою Крыс, –
из звёзд хвостом махнувший,
с небес к земле в полёте вниз
повёл нас в край заглушный;
– нас поведёт и Богомол, –
и он возник из точек,
на небе, где кудряшки сплёл
Лесной незримый зодчий;
– нас поведёт с тобою Кот, –
но не из звёзд, как раньше,
живой залез на небосвод,
явился, в дым раскрашен.
– нас поведёт с тобой Петух, –
в глуши: живой и красный,
где Август ублажает слух,
поёт медовый Праздник.
новопреставленный Июль
набух, в меду замочен;
на алтаре, готовый Культ
принять, лежит у Ночи.
а тут над алтарём возник
из россыпи созвездий
одушевлённый контур, лик
угрюмой Дамы Крести.
– нас дальше поведёт она,
где ветер дует в парус;
увидишь – полночь будет над,
когда наступит Август.
и мы спустились в темноте
травы колючей между,
где уже лодка на воде
ждала в кустах прибрежных;
река похожа на ручей,
с кувшинками и тиной;
ведёт она в прохлады чернь –
а там ни зги не видно…
…я раньше не держал весло
и грёб движением грубым,
а бабка на меня без слов
глядела, поджав губы;
– Ночь петуха прервёт полёт, –
сказала вдруг, – а в чаще
под полночь Август запоёт
и Пугало прискачет.
Июль горел, осталась треть,
над чащей плавал, сварен;
вдруг кто-то начинает петь –
в Лесу, как будто парень,
но голос звонок и высок –
прошил лесные стены,
а я к нему спиной, не мог
увидеть, кто же тенор;
и вот он слева, виден весь:
цветочный, белоснежный…
на берегу стоит Певец
и песнь поёт Надежды.
в рудбекий золотых шарах,
что в солнечных помпонах,
с калёной песней на устах,
холодный голос – в кронах…
рыжеволос он и кудряв,
по плечи длинный локон,
и борода в цветочный шарф
течёт густым потоком;
и ощущение того,
что тот, за ширмой леса,
поёт, невидим, каждый год –
вблизи сейчас, о, месяц…
ты будто раскопал сверчка,
твой взгляд, сплошной, как зрение,
навис над ним, как облака,
и зришь звукорождение;
но песня Августа – вино…
жжёт серебром холодным;
на голове несёт венок
в пастель цветов безродных,
и так он пел, как разве бог:
и нежный глас, и громкий,
что я наслушаться не мог,
застыли рядом в лодке…
и можно всё ещё успеть,
и сердце может верить,
невинна смерть, не будет смерть!
о, Август, неужели…
Лесной звенит от пенья дом;
всё выше, светлый, крепок! –
и завершает верхним До…
Июль летит на небо к…
развеян прах, нет никого
уже на певчем месте…
за полночь. Август. высоко
мигает Дама Крести…
– гляди, – вернула в явный сон,
меня окликнув, бабка, –
сейчас сюда прискачет он…
мне снова стало зябко;
– он мчит за ней Лесной тропой, –
и, перст кривой поднявши,
макнула в темень над водой,
да в звёзды, неба дальше;
и правда, скоро, у воды,
Наездника заметил;
ни старым был, ни молодым…
на лошади скелете…
черты знакомы, знать горазд,
гляжу на бабку:
– стойте… так это пугало у вас
висит на огороде!
что оно делает в Лесу,
куда за полночь скачет?
как живы – жерди рвань несут,
на этой мёртвой кляче…
– он человеком был рождён…
забыл людские песни;
теперь глядит на небосклон,
бежит за Дамой Крести…
в ту ночь крутил он барабан,
где спит могил долина,
где сын пропал и каждый пьян–
он застрелил мне сына…, –
и проводила Седока
тяжёлым взглядом долгим;
пока он прочь не ускакал,
не шевелилась в лодке,
а после оглянулась: резь
в глазах от её взгляда;
– он – житель дома 26,
там проживал когда-то…
его сгубил азарт… клянёт
себя за неудачу;
но помещён на огород,
и долг его оплачен,
и что положат на весы,
где куш сорвали честно?
пусть не в любви, так чей-то сын
него погибнет вместо?..
мы плыли долго… а река
стеклом шуршала чистым,
темна, как то, что с языка
людей срывает Мысли…
и вдруг петух взлетел на жердь –
на куст в прибрежный бархат,
и начал, дребезжа, хрипеть –
согнулся зоб, как арфа,
и Время, мёртвая звезда,
помчалось прочь по склону;
я вижу бабкины глаза,
а дальше что – не помню…
*
проснулся… свет – как сотни ламп,
и день ушёл за полдень;
я в доме, что снимаю… сам
сюда явился вроде…
но сладко двигаюсь едва,
лежу, уставший жутко,
что в яме сгнивший в холода,
листвой укрытый жухлой.
как будто выросли грибы
на мне и мох вонючий;
а то, что было – словно быль…
не знаю… странный случай…
каких фантазий колорит…
одно я понял тут же:
не стоит с кем попало пить
из незнакомых кружек;
но даже если это сон
и пьяное блуждание –
заросший дом стоит весом
теперь в его молчании…
а бабка, что живёт вблизи –
колдуньи вижу образ?..
набраться смелости, визит
ей нанести ещё раз?..
так думал я – про быль и миф,
лежал, постельный кокон;
где Август, только наступив,
уже гулял вдоль окон…
решился: к бабке в дом, где шест
несёт живые плечи…
а после – к дому 26,
где был Седок замечен…
…и, вскоре, только отпустил
меня отвар чудесный,
пошёл – как прежде Гавриил,
но я пошёл за вестью;
…теперь всё по-другому здесь,
а День шумит крикливо;
цветов предсмертная болезнь –
едва… пестра, красива…
как пахнет небо в волосах,
пастельным, томным лоском,
где Август с песней на устах
на Ново-Бочаровской.
вон двор, где сушится бельё –
там воду нёс для бабки,
а лопухи и василёк
забор подпёрли шаткий;
смотрю над ним на огород,
там Пугало повисло;
боюсь, и прошибает пот,
и мысль бежит за мыслью:
а дома, вроде, никого…
хватило мне дурмана:
где чай креплёный, что кагор –
пойду отсюда, ладно…
и, посмотрев ещё чуть-чуть,
но вроде не замечен –
ушёл, на край держа свой путь,
боясь там с ведьмой встречи.
дом 26, как и во сне,
стоял, а дверь закрыта;
зарос, как прежде, с виду нем,
одет в травы хламиду.