Дайка Бедоносова. Или приключения геофизиков

– Ну вот, парень, можно поздравить тебя с боевым крещением.

– Главное не увлекаться этим, а то станешь таким, как Сиплый.

– На себя посмотри, дед. Сам же за рюмку Родину продашь.

– Не бреши, паскуда монгольская. Я это дело хоть и люблю, но до последнего края никогда не дохожу. В луже совесть не терял.

– А я предлагаю спеть, – перебивая всех, выкрикнул Рыжий. – Нашу отрядную.

– Началось. Выпили чуть, а тебя уже растащило.

– Лучше уж петь, чем вашу ругню слушать. Давайте. И-и…

Рыжий затянул первым, а другие подхватили: «Светит незнакомая звезда, снова мы оторваны от дома…» Пели они с чувством, но не всегда попадали в такт. Сиплый дирижировал, Рыжий энергично кивал свой медной шевелюрой, а у Митяни во время пения было такое зверское лицо, как будто он находился на баррикадах и пел, как минимум, «Интернационал». Голоса Шурика слышно не было, хотя рот он открывал, и взгляд у него был осмысленный. «Надежда! Мой компас земной. И удача награда за сме-э-лость».

Командир улыбался одними глазами, посматривая на эти разные лица, едва подернутые хмельком, и был как бы немного в стороне. Он и сам любил вот эту начальную стадию веселья, когда алкоголь еще не въелся в корни разума, а только бродил где-то на поверхности.

– А ты чего же, Практикант, не пел? – заметил неугомонный азиат, когда стихла последняя строчка песни, и все схватились за кружки.

– Чего тебе не сидится, егоза басурманская? Проверяет тут, кто сколько выпил, да кто сколько спел. Может быть, он слов не знает, вот и не пел.

– Да кто же эту песню не знает? Они ее в институте должны были перво-наперво изучить. Сначала ее, а потом уже математику. Ну-ка, Практикант, давай запевай заново, а мы подхватим.

– Уймись, монгольская харя, а то я сейчас дрын березовый вырублю. Не хочет малец горлопанить с тобой на пару, пусть не горлопанит.

Они выпили еще по одной, потом снова спели про «звездные огни аэродромов». Виталик на этот раз пробовал хотя бы открывать рот, чтобы не раздражать по пустякам общественность. Сиплый в пылу вдохновения обхватил его за плечи и стал раскачивать из стороны в сторону, словно они сидели в немецкой пивной.

– Вот ты мне скажи, Практикант, как ты относишься к женскому полу? – спросил Рыжий, когда были выпиты почти все запасы.

У Виталика шумело в голове, рот был полон вязкой слюны. Ему хотелось просто прилечь на травку и больше не вставать до самого окончания практики.

– Опять ты со своими бабами, маньяк, – Сиплый навалился на Рыжего сзади. – Он сегодня в первый раз выпил, а ты к нему с бабами пристаешь. Дай человеку смысл бытия осмыслить. Ты лучше меня спроси, как я к ним отношусь.

– Нет, я хочу, чтобы он ответил.

– Бабы все дуры. Они не стоят того, чтобы в такую минуту о них говорить. Еще великий поэт сказал: «Чем меньше женщину мы хочем, тем больше хочет она нас»… Или как-то в этом духе.… Давай лучше споем, Рыжий.

– Не буду я с тобой петь. Ты не потчи… Не потчительно говоришь о женщинах. Давай лучше выпьем.

– Еще бокалов жажда просит залить горячий жир котлет!…

В это время на противоположной стороне костра глубоко нетрезвый Митяня атаковал почти трезвого Ткача:

– Не может такого быть, Командир. Вы с Рыжим просто проглядели эту тропу. Если она есть на карте, то она должна быть. Это серьезный документ, а не какая-то записулька.

– Скажи, мне как на духу, Командир, – протиснулся к ним Рыжий, – как ты относишься к женскому полу?

– Уйди отсюда, шмакодявка патлатая! – заорал старик. – Не видишь, мы с Командиром стратегические задачи решаем.

– А ты мне… Не надо! – взвизгнул вдруг Рыжий и погрозил старику пальцем.

«Ну все, – понял Ткач, – культурная часть закончилась, начался бардак».

– Рыжий, сейчас же спать, – приказал он. – Завтра рано вставать.

– Я еще не хочу.

– Спать, я сказал!

Последнее, что увидел Виталик – плачущего над костром Митяню. Он сидел в обнимку с Сиплым и всхлипывал:

– Ты знаешь, какая у меня была старуха? Золото, а не человек.

– Все бабы дуры, – еле ворочал языком азиат.

– Ты про мою старуху так не говори, басурманская нечисть…

Виталик проснулся от холода. Что-то монотонно шумело, и он не сразу сообразил, что это шумит река. Было очень темно, и дул ветерок. Несколько крупных капель упали на лицо. Сверкнула молния. На фоне размытых теней вспыхнул и тут же погас серебряный корпус вахтовки. Через несколько секунд небо оглушительно загромыхало.

Он вскочил и, шатаясь, побрел к машине. Ее не было видно, он шел почти на ощупь, выставив руки перед собой. Земля под ногами то проваливалась вниз, то дыбилась вверх. Следующий проблеск молнии высветил вахтовку совсем не в той стороне, куда он двигался. Виталик постоял в нерешительности, ожидая, пока глаза снова привыкнут к темноте, и пошел обратно, но споткнулся обо что-то мягкое и упал. Под ним раздался человеческий стон.

Щелкнула отворившаяся дверца машины.

– Эй! – кликнул Командир. – Забирайтесь все в будку! Дождь начинается.

Никто не отозвался.

– Вставай! – Ткач принялся тормошить уткнувшегося лбом в руль Рыжего. – Слышишь? Просыпайся и включи фары!

– Это ты, Командир? – встрепенулся Рыжий.

– Совсем память пропил. Вставай, говорю, и включай фары!

Капли дождя падали все чаще. Виталик сделал еще одну попытку подняться. Яркий свет фар ударил ему прямо в глаза. Он заслонился ладонью.

– Ну, чего ты расселся на дороге!? Иди в машину, не видишь, дождь начинается! – крикнул Ткач.

Виталик невнятными жестами и словами попытался объяснить, что на дороге кто-то лежит в бесчувственной позе. Ткач подошел и перевернул на спину лежащее тело.

– Сиплый. Я так и знал, – он стал трясти азиата за плечо.

Тот промычал в ответ что-то невразумительное, но вставать и не думал.

– Это называется, дал ребятишкам пошалить. В последний раз. Слышишь, Сиплый? В последний…

Командир взял Сиплого под мышки, встряхнул его и волоком потащил к машине. Тот что-то бормотал по пути, но глаза не открывал.

– Ищи других, Практикант. Где-то еще Митяня должен валяться. Удирать надо отсюда, дождь будет сильный, того и гляди дорогу размоет, не выберемся тогда отсюда еще дней пять.

Виталик огляделся по сторонам. Ему и самому-то было не очень хорошо: ноги не держали, в голове шумело, а тело знобило уже так, что зубы стали мелко постукивать друг о дружку.

В кустах возле реки послышался громкий хруст. Шурик тащил Митяню, которого нашел у самой воды. Старик не подавал никаких признаков жизни. Даже не мычал. Одежда его насквозь промокла.

Дождь, наконец, осмелел и с очередным проблеском молнии громко застучал по листве, по корпусу машины, по забытым у кострища жестяным мискам. Он лил сплошным потоком, завивался вихрами в двух пересекающихся конусах света.

– Ну, где вы там?! – сквозь шум дождя и ветра раздался беспокойный голос Ткача.

Виталик и Шурик показались на свет. Они тащили Митяню за руки, за ноги. Яркий зигзаг с электрическим треском разорвал небо на две части. Мелькнули голубые березы. Вода вязко сползала по лобовому стеклу толстым шлейфом.

– Ты в состоянии вести машину, или мне сесть за руль? – спросил Ткач Рыжего.

Тот держался за баранку и старательно изображал из себя трезвого человека. Голова слегка покачивалась, затуманенные глаза смотрели в одну точку.

– Я в полном порядке, Командир, – ответил он голосом робота и повернул ключ зажигания.

Машина захрипела, но не завелась.

– Стартер… падла.

Он еще раз повернул ключ. Мотор не хотел схватываться.

– Что делать будем?

– Я думаю, Командир.

– Ты давай быстрее думай, Аристотель. Дороги уже не видать из-за этого ливня.

– Придется через пускач. Нужно крутануть ручку.

– Где твоя ручка?

– Где-то здесь была.

– Где-то здесь была, – проворчал Ткач. – Сколько раз говорил, наведи в своем хозяйстве порядок. Ищи быстрее!

Пока машина заводилась, Виталик с Шуриком возились с телом Митяни. Земля быстро превратилась в кисель и разъезжалась под ногами. Они несколько раз чуть не уронили старика под колеса, насилу втолкнули его внутрь будки, но голова Митяни все равно вывалилась наружу. Шурик напрягся и протолкнул старика резким движением, словно баул с тряпьем. Тот даже не пикнул в ответ.

Стартер машины усиленно тужился расшевелить двигатель.

– Давай! – орал Ткач и изо всех сил крутил ручку.

Мокрое лицо Командира блестело металлическим блеском. От губ брызгами отскакивали то ли слюни негодования, то ли рикошетные капли дождя.

Наконец мотор уверенно набрал холостые обороты. Шурик с Виталиком залезли в будку, бросили в темноту наспех собранные у костра миски и кружки. Те брякнули о пол. Сиплый снова застонал во сне.

– Поехали, – приказал Ткач, захлопнув дверцу кабины. – Аккуратно, но быстро. Понял?

– Не беспокойся, Командир. Через два часа будем на шоссе. Я однажды в армии тоже вот так в дождь…

– Молчи, Рыжий, я тебя умоляю.

– Молчу, Командир. Молчаливее меня только рыбы.

– Практикант, – раздался тихий, жалобный голос Сиплого, когда они уже отъехали от места ночной стоянки на пару километров.

Виталик к этому времени успел согреться. Он лег на лежак старика, пользуясь тем, что Митяня заснул на полу, накрылся чем-то ворсистым, подвернувшимся в темноте под руку, и задремал.

– Практикант, – снова позвал Сиплый.

Виталик сделал вид, что не слышит. Вылезать из-под одеяла ему не хотелось.

– Что? – спросил Шурик, наклонившись над азиатом.

– Пить, – произнес тот.

Шурик стал шарить впотьмах в поисках канистры, но пальцы упорно натыкались то на бочку с бензином, то на ноги Виталика.

– Умру сейчас, – стонал Сиплый.

Шурик открыл форточку и выставил наружу сложенные горстью ладони. Хватило мгновения, чтобы горсть наполнилась дождевой водой. Он быстро поднес ее ко рту Сиплого. Тот ткнулся носом, словно поросенок пятачком. Послышались жадные, прихлебывающие звуки.

– Еще, – попросил он.

Процедура повторилась. Она повторялась три раза. Наконец Сиплый булькнул блаженно горлом и отвалился на спину.

– Где мы, Практикант? – спросил он спустя несколько минут.

– Едем, – отозвался Шурик.

Сиплый, удовлетворившись таким ответом, вздохнул, причмокнул губами и опять заснул.

Митяня по-прежнему не подавал признаков жизни. Он даже, кажется, не дышал.

День второй

В этом же самом ущелье, только в нескольких километрах вглубь от того места, где геофизики устроили пьяный ночлег, расположилась добротным лагерем небольшая буровая бригада. Чтобы добраться до нее, нужно было немного подняться по дороге вверх, а потом спуститься вниз. Здесь река делает крутую излучину и в ее полукруге, под пологим склоном безымянной залесенной горы, разместилось несколько дощатых бараков.

Буровая бригада принадлежала одной частной артели, созданной в самом начале 90-х годов двумя предусмотрительными братьями-грузинами. Обычно она занималась тем, что бурила скважины под воду тем же колхозам, у которых подрабатывали геофизики, но в последнее время колхозы сильно обеднели и резко сократили число заказов. Братья-грузины быстро переориентировались и нашли других заказчиков. Что это были за заказчики не знал даже начальник бригады (бугор). Ему было только указано пробурить по сетке несколько скважин в этом ущелье и весь керн самосвалом отправить в город. Работы тут хватало до конца сезона. В распоряжении бригады помимо небольшой буровой установки имелось еще три бульдозера и два самосвала, один из которых, правда, не так давно вышел из строя. Буровики работали в две смены в любую погоду, поэтому рев реки здесь все время соперничал с ревом машин.

В ту ночь самосвальщику Семену Заводному спалось очень плохо. За окном шумел дождь, ветер ломился в стекло, и иногда казалось, что он его вот-вот выдавит. На улице брюзгливо дребезжал клочок отошедшей жести. Семен то и дело просыпался и тревожно думал о размытой дороге и о скользком подъеме, по которому с утра ему придется вести машину. Он ворочался с бока на бок, шептал какие-то проклятия и снова погружался в зыбкий сон. Рядом покашливал и стонал Авоська. Из кубрика Бугра раздавался мощный храп. Спертый воздух в бараке пропах табаком, портянками, потом – всем тем, чем пахнет мужское жилище.

Окончательно Семен проснулся под утро. Еще не рассвело. Дождь по-прежнему шелестел за окном, но уже вяло, а ветер и вовсе затих. Заводной тихо прокряхтел, нащупал под кроватью папиросы, достал одну из пачки.

– Ты чего? – встрепенулся Авоська.

– Спи, едят тебя мухи, – пробурчал Заводной и стал надевать сапоги на босые ноги.

– Сколько времени?

– Спи, – повторил Заводной, – рано еще.

– Хватит там бубнить, – раздался недовольный сонный голос из другого конца барака. – Дайте поспать.

Заводной вышел в предбанник, зачерпнул из ведра ковшом воды, жадно выпил, потом чиркнул спичкой, закурил и открыл дверь барака. По жизни он почти не курил, разве что когда выпьет, или во время жестокой бессонницы.

Дождь чуть шуршал по земле. Небо над горами клочками прореживалось темной синевой и грязными размывами. У реки слышался монотонный рокот бульдозера – там ребята заканчивали вторую смену.

– Я не понял, – неожиданно раздался за спиной голос Бугра. – Кому не спится в ночь глухую?

Заводной вздрогнул и чуть не выронил папиросу в грязь у порога.

Бугор тоже выпил водички из ведра, вытер губы ладонью и встал рядом, скрестив руки на груди. Семен макушкой своей головы едва доставал ему до подбородка. От Бугра сладко пахло банным листом. В слабом просвете угадывалось очертание большого круглого черепа.

– Льет, зараза, – сказал Бугор и выставил руку из-под карниза.

– Поливает потихоньку, едят его мухи, – ответил Заводной. – Хоть бы до побудки перестал. По такой дороге на наш подъем и на гусеницах не взлезть, не то, что на моих лысых шинах.

– Лысый не есть плохой, – заметил Бугор и провел ладонью по своей голой голове. – Ты же у нас ас-фантомас. Как-нибудь взлезешь. Иди лучше спать. Еще час есть.

– А, может быть, давай я денек пережду и послезавтра посуху двину?

– Никаких деньков. Подшипники мне к вечеру нужны. До вечера еще как-нибудь на старых доработаем, а к следующему утру они уже вряд ли дотянут. Второй смене не с чем будет работать. Да и керна накопилось. Надо отправлять. Раненько тронешься, как раз к вечеру назад поспеешь.

– А если оползень…

– А если бы у тебя вырос хвост, то был бы ты не шофер, а бобер. Понятно? Всё, иди, ложись. На сквозняке можно и радикулит получить. Врачи не рекомендуют. Тем более в нашем возрасте.

– Докурю уж.

Бугор пошел досыпать. Скоро из его кубрика снова послышался равномерный храп. А Заводной так и простоял до рассвета в проеме двери, глядя на постепенно вырисовывающийся из темноты ломанный рельеф и светлеющее грязное небо.

Дождь закончился, но Семену все равно, смерть как не хотелось трогаться в путь по такой дороге. Посуху – да пожалуйста, с превеликим удовольствием, – а по такой грязюке пока до трассы доберешься, все нервы себе вымотаешь. И ладно бы в одном подъеме загвоздка, с ним еще полбеды. Таких подъемов он за свою водительскую жизнь не мало победил на всяких машинах – и на БелАЗе, когда на руднике работал, и на шестьдесят шестом ГАЗе, когда подвязался в геофизическую партию, и даже на «козле», когда его в «ментуру» занесло. Беда будет, если дорогу завалит где-нибудь на полпути. Дождь, вон, какой прошел. Я буду когтями карабкаться по этому подъему, доеду почти до трассы, а где-нибудь у самого выхода из ущелья окажется, что ходу дальше нет, и придется возвращаться за бульдозерами. Такое уже бывало…

Первой в бригаде вставала Ирина-повариха. Она, широко зевая, вышла в предбанник в расстегнутой на груди ночной рубахе, но, увидев в дверях Заводного, стоявшего в одних трусах, стала поспешно запахиваться.

– Итит твою, черт пузатый, – проворчала она, – заикой с утра сделать решил. Чего колобродишь ни свет, ни заря?

– В город мне ехать, – пожаловался Заводной.

– Ну, так езжай, чего стоять тут голышом, честных женщин смущать.

– Сейчас борщеца твоего похаваю и поеду.

– Тебе волю дай, одним борщом и питался бы всю жизнь. Кто ж его на завтрак ест? Кашки-парашки слопаешь и езжай подальше. Хоть бы вы все куда-нибудь посъезжали, надоели уже хуже редьки.

Ирина схватила два пустых ведра и босыми ногами пошлепала по грязи к реке, виляя огромными бедрами под ночной рубахой…

Заводной позавтракал быстрее всех, оттолкнул от себя тарелку с недоеденной перловкой и лениво наблюдал за перебранкой Ирины с Авоськой. Мужики шумно хохотали, подзуживали их, Бугор басил громче остальных, а Семен только криво ухмылялся.

– Поел? – спросил Бугор с другого края стола. Он расположился в торце, как король. – А чего тогда седалище мнешь? Давай заводи мотор и дуй. Времени у тебя не так много.

Заводной вздохнул, взял заранее приготовленный поварихой узелок с вареной картошкой и луком и пошел к самосвалу, который чисто блестел после ночного дождя за бараком.

– И вы пошевеливайте ложками, – грозно пробасил Бугор на остальных буровиков. – Вторая смена уже заждалась.

– Хлеба привези! – крикнула вдогонку Заводному Ирина.

Подъем, о котором он ночью тревожился, начинался сразу же возле лагеря. Дорога круто уходила вверх над рекой, а потом вдоль скал медленно шла на спуск. Если быть не в ладу с машиной, то такой крутой подъем на размытой дороге не каждому по силам одолеть, только глину до пены взобьешь. Заводной был с машинами в ладу с самого рождения. Можно сказать, под колесом родился. Дед его, если не врал, еще первые ЗИСовские грузовики вместе с самим Лихачевым по пескам обкатывал. Поэтому сноровка взбираться на такие подъемы у него была в генах.

– Гля-ка, гля-ка, прет Семен, как на танке, упирается, – кивали в сторону дороги доедающие кашу буровики.

– Я не понял, что за шум?! Когда я ем, я глух и нем, – прорычал Бугор и поднял ложку, выбирая жертвенный лоб.

– Едят тебя мухи, – облегченно выдохнул Заводной, забравшись наверх, и переключил скорость. – Теперь бы только оползней не было. Давай, Анюта.

Он чуть убавил газ и начал спускаться. Ездить медленно он не любил, особенно если под гору. Машина в его руках вела себя смирно, не юлила задом, не вырывалась из узды. Она чувствовала на себе хозяина и не брыкалась. И Заводной чувствовал ее, как самого себя. Будучи неуклюжим и толстым в миру, он становился грациозным и ловким за рулем, забывал про живот и одышку, которая одолевала его, как только он спускался на землю.

До трассы оставалось километров двадцать.

– Ну и что мы будем с этим делать? – спросил Командир.

Рыжий равнодушно пожал плечами. Ему уже ни до чего не было дела. Он устал, голову клонило к низу от выпитого вчера и от бессонной ночи. Даже эта куча грязи и камней, выскочившая неожиданно из-за поворота, не надолго взбудоражила его.

Было уже совсем светло. Тяжелое серое небо опустилось до самой реки и плыло вместе с ней вниз по течению, оставляя на прибрежных кустах пушистые клочки. Сыро, серо и зябко – вот такое было утро.

Командир вышагивал с хмурым видом вдоль земляной кучи, возвышавшейся над дорогой в два его роста. Куча была перемешана с камнями и вырванными стволами деревьев.

Рыжий зевал, прислонившись плечом к дверце кабины. Шурик и Практикант тоже вылезли из будки. Они проснулись, когда машина начала резко тормозить. Вахтовку протащило по скользкой грязи, занесло к самому краю дороги и тряхнуло будкой о скалу. Стекла выдержали, не вылетели, но на корпусе образовалась небольшая вмятина.

– Застряли так застряли, – тихо негодовал Командир.

Ситуация была почти безвыходная. Запертые в ущелье без рации, они могли рассчитывать разве что на свои мускульные силы. Две лопаты и лом были в их распоряжении. Чтобы пробить нужную по ширине дыру, понадобится весь день. Потерянный день – это еще десяток вычеркнутых профилей, еще тридцать процентов утраченной информации. И самое главное, что даже обвинить в этом некого…

Ткач перестал вышагивать туда-сюда и требовательно посмотрел на водителя. Тот выпрямился под этим взглядом, вытаращил красные глаза. Вины его ни в чем не было, но когда что-то не ладится, ожидать от Командира следует разного. Может и по уху съездить. Бдительность терять нельзя-а-у-эх – Рыжий не удержался и широко зевнул.

– Иди, рожу умой, – приказал Командир. – И заодно ведро воды принеси. Надо кое-кого в чувство привести.

Сиплый с Митяней продолжали спать на полу в будке. Азиат широко раскинулся, шумно сопел, открыв рот, а старик уткнулся лицом в бочку и почти не подавал признаков жизни. Воздух в будке густо пропитался спиртными испарениями.

– Холодненькая, – удовлетворенно сказал Ткач, окунув пальцы в принесенное Рыжим ведро. – А теперь, Практикант, смотри и учись. Я преподам тебе на будущее несколько уроков молодого командира. Урок первый – не будь слишком жестоким с подчиненными, но и расслабляться не позволяй.

С этим словами он с размаха выплеснул внутрь будки всю воду.

– Сорок пять секунд подъём! – гаркнул Ткач.

Виталик вздрогнул от этого неожиданного крика. Шурик перекрестился.

Сиплый тотчас встрепенулся, сел на полу. Вода стекала по его лицу, капала с кончиков ушей и носа.

– Уже утро? – промямлил он, не открывая глаз.

Митяня продолжал лежать и не пошевелился ни одной частью тела.

– Практикант, принеси-ка еще одно ведерко, – приказал Командир.

Виталик сбегал к реке. Окунув ведро в стремительный поток, он не выдержал, нервно хихикнул, оглянулся опасливо в сторону машины и снова сделал серьезное лицо.

– Командир, на меня не лей, я уже готов! – запричитал Сиплый и, сидя, стал отползать назад. – На старика плесни, на меня не надо. Команди!!!…

Шлейф воды ударился ему в лицо. Он закашлялся.

– Буди Митяню, – приказал Ткач. – Даю вам на потягусеньки пятнадцать минут. Потом повторю процедуру.

Пока эти двое приходили в себя, Шурику с Виталиком велено было заняться приготовлением завтрака. Виталик насобирал в округе влажного хвороста, его спрыснули бензином, и скоро едкий дым костра поплыл над рекой, смешиваясь с хлопьями тумана. Рыжий тем временем поднял для вида кабину и, пока Командир был занят воспитанием Митяни и азиата, задремал, наклонившись над двигателем.

– Эй, старик, – Сиплый потряс Митяню за плечо. – Старик, твою ж дивизию, просыпайся, а то Командир шкуру с нас спустит.

Митяня приоткрыл глаза и из-под припущенных век посмотрел на Сиплого затуманенным взглядом.

– Ты кто? – спросил он.

– Дед Мороз, вам подарочки принес.

– Какой мороз?

– Вставай, старая калоша, сейчас Командир придет, тогда узнаешь!

– Я тебе покажу… калошу, – Митяня причмокнул губами, провел ладонью по лицу. – Почему все мокрое?

– Потому что вода сухой не бывает. Еще немного так полежишь, вообще раскиснешь. Командир злой, как твоя совесть.

– Осталось десять минут! – крикнул Ткач.

– Мы уже почти встали. Сейчас Митяня глазоньки протрет. Поднимайся, дед, не подводи нас под монастырь.

– Ты поприказывай мне, поприказывай, я тебе так…, – старик, кряхтя, стал выпутываться из брезента. – Почему я на полу спал?

– Пить меньше надо.

– На себя… посмотри…

Митяня попытался вспомнить последние минуты сознательной жизни вчерашнего вечера. В памяти остались только ветки кустов, царапающие лицо, и речная вода, которая ускользала между пальцев.

Ткач снова заглянул в будку. На его лбу отчетливо обозначилась поперечная морщина.

– Мы уже, Командир, – забеспокоился Сиплый, увидев эту морщину. – Уже готовы. Что делать надо?

– Копать. Берите лопаты и выходите.

Сиплый переглянулся со стариком.

– Чего? – шепотом спросил Митяня. – Чего он хочет?

– Могилу тебе рыть. Вот чего.

– Покаркай мне, балаболка нерусская.

– Вы скоро там!!!

– Уже, Командир. Уже. Сейчас лопату только… Дед, где наши лопаты?

Жмурясь от блеклого утреннего света и покряхтывая, они, наконец, вылезли наружу.

– Шевелись, подлюка басурманская, – бурчал Митяня и грубо подталкивал Сиплого в спину черенком лопаты, а сам по частям спускал на землю из будки свое негнущееся, больное похмельем, старое тело.

– Задача у вас сегодня следующая, – Командир выставил руку по направлению к груде камней и грязи, что лежала на дороге перед машиной. Митяня и Сиплый со скрипом повернули свои шеи туда же. – Нужна сквозная брешь шириной в три метра. Чем быстрее вы это сделаете, тем лучше для вас будет. После завтрака можете приступать.

– Твою ж дивизию, – засопел старик, глянув на насыпь. – Это что ж за хренотень такая выросла за ночь?

– Это, дед, называется от забора и до обеда, – грустно промолвил Сиплый и поежился то ли от утренней зябкости, то ли от мысли о предстоящих мучениях.

– Рыжий! – позвал Ткач.

Задремавший Рыжий резко выпрямился и больно ударился головой о край приподнятой кабины.

– Тебе тоже есть работка. Бульдозер пойдешь искать.

– Где же я его найду, Командир? – Рыжий держался за ушибленную голову.

– Добежишь до шоссе, перейдешь на ту сторону и прямиком через кукурузу километра два. Там, если верить карте, должен быть колхоз.

– А сели не верить?

– Разговорчики в строю. Дойдешь до колхоза, у них наверняка имеется или бульдозер, или экскаватор, или трактор какой-нибудь на худой конец. Объяснишь председателю нашу ситуацию, он тебе не откажет. В крайнем случае, пообещай ему что-нибудь. Если быстро побежишь, то часа за четыре можно управиться туда и обратно.

– А почему я, Командир? Мне еще зажигание отрегулировать надо. Пусть Практикант…

– Я непонятно задачу объяснил?!…

Завтрак протекал в хмуром молчании. Сиплый с Митяней то и дело посматривали в сторону земляной кучи и вздыхали. Рыжий тоже был не в настроении и без энтузиазма опускал ложку в котелок. Желания есть у него не было, и вкуса пищи он не чувствовал. В конце концов, я водитель, а не пешеход, думал он обиженно. Вези их ночами, в слякоть, с больной головой, потом еще беги куда-то, и никакой тебе за это благодарности, одни подзатыльники.

Только Шурик и Виталик сохраняли видимое равнодушие к происходящему. Но, если у Виталика это равнодушие было действительно лишь видимым (потому что он понимал, что его в покое тоже не оставят и скорее всего бросят на подмогу Митяне и Сиплому), то Шурик на самом деле ни о чем не тужил. Любое действие в своей жизни он исполнял с механической прямотой и перпендикулярностью, никогда не задумывался, не задавался вопросами, не ставил себя перед выбором. Все должно идти своим чередом, а любая случайность предопределена. Скажут копать – будет копать, скажут идти пешком до Карадона – пойдет и не оглянется. Безоговорочное послушание – одно из обязательных правил монашеской жизни. И хотя монахом он так и не стал, но за истекшие годы сумел отказаться от своей воли.

После того, как Рыжий ушел на задание, Командир с Шуриком расположились под деревцем на обочине и вместе взялись за ремонт рации. Они разобрали ее почти до самой мельчайшей мелочи и пытались собрать совершенно новый агрегат, который смог бы работать не только без потерянного кондера, но и без многих других деталей. Такое в их полевой практике уже бывало. Иногда даже получалось лучше чем в оригинале.

Митяня с Сиплым возились у насыпи. Глядеть на них было и смешно и больно. Измученные вчерашней водкой они двигались так вяло и неуклюже, словно несколько дней не ели. Старик кряхтел, все время ронял лопату. Сиплый был не лучше – воткнет лопату, постоит, сплюнет, швырнет в сторону горсть земли, снова сплюнет, посмотрит на небо. Виталика тоже разнарядили в эту горе-бригаду. Так как третьей лопаты у них в арсенале не было, он должен был ломом выковыривать из кучи крупные камни и бревна и оттаскивать их в сторону от дороги. Особого рвения в его действиях тоже заметно не было, и Командир, иногда поглядывая в его сторону, вынужден был в который раз признать, что и на этот год экспедиции с практикантом не повезло.

Работа продвигалась медленно. За час удалось углубиться внутрь едва на метр.

– Шибче поворачивайся, монгольское отродье, – через вдох кряхтел старик, сталкиваясь с Сиплым боком.

– Сам не помри, – огрызался тот в ответ.

Оба вспотели так, будто только что вышли из парной. Старик снял с себя брезентовую куртку и остался в одной тельняшке, которая была таким же неизменным атрибутом его повседневного гардероба, как панама у Шурика. Моря Митяня никогда не видел, и откуда взялась у него эта тельняшка неизвестно. Сам он говорил, что это память, а о ком или о чем, не уточнял.

– Слышь, старый, – шепнул ему азиат. – Чего мы с тобой так надрываемся? Это же глупо. Я бы даже сказал, не рационально. Сейчас Рыжий бульдозер приведет, и кому тогда эти слезы будут нужны?

– Давай, давай, – прохрипел Митяня, поднимая лопатой очередной ком земли. – Тебе полезно.

– А тебе? Ты же уже старый человек, уважаемый, заслуженный. Чего он с тобой, как с салагой первогодком обращается. Копать, копать, копать. Я бы на твоем месте обиделся.

– Ты за меня не переживай. Ты за себя переживай. Я в своей жизни не одну такую гору лопатой перебросал, привычка к работе у меня сызмальства имеется. А ты, кизяк верблюжий, небось и гвоздя доброго никогда не вбил.

– Вредный ты, старик. Вредный и занудливый. И старуха твоя оттого померла, что жить с тобой невозможно. Наверно, ишачила бедная день и ночь, а ты только газеты возле телевизора читал.

Худшего оскорбления для старика и придумать нельзя. Митяня даже копать перестал. Черные зрачки мгновенно разбухли на полглаза.

– Кто газеты читал?! Да я в твои годы уже два дома построил. Сам! Никого на помощь не звал. А ты, шаромыжник, так и помрешь где-нибудь под забором. Что ты видел в своей жизни? Только водку жрать умеешь, а гвоздь в стену вбить задумаешься, как бы по пальцу не ударить. В наше время таких, как ты…

– Чего ты докопался до этого гвоздя? – Сиплый тоже взбеленился. – Вбил я их предостаточно, успокойся. Можно подумать, ты Магнитку строил или Зимний брал. Ты же почти всю жизнь прожил после войны. Что ты мог видеть? Холуйский век, холуйский народ. Честь отдавали, да клялись всяким подонкам в верности. Так что, кто из нас с тобой лучше, это еще разобраться надо. Я, по крайней мере, не скрываю свою натуру.

– Заткнись, паскуда! Ты бы мне еще говорил про мою жизнь. Я, может быть, Зимний не брал и Берлин не брал, но что такое война я помню, и что такое голод, я тоже помню. Мне в сорок первом уже не два года было. И немцев я тоже видел. Когда твои мамка с папкой еще и не знали, как детей делают, я уже бомбежку понюхал, а мать мою на расстрел водили…

Они так увлеклись этой очередной перебранкой, что забыли и про лопаты, и про насыпь, и про Командира, который некоторое время терпеливо наблюдал за ними со стороны, пока наконец не решил, что без его вмешательства этот конфликт не разрешится. Он уже хотел встать и сказать что-нибудь убедительное, но в это время его ухо уловило какой-то шум, который слабо пробивался сквозь рокот реки.

«Неужели машина?» – успел только предположить Ткач, как в тот же момент этот слабый шум вырвался наружу и мгновенно перерос в рев и скрежет.