Отакчан будто не слышал слов старика, сидел с безучастным видом. Откровенно говоря, он недолюбливал Гаврилу за его извечную бестактность. Но не только за это. Есть грех за Гаврилой. Правда, он держится так, будто за ним нет никакого греха. Всегда безалаберный, порою дерзкий. Когда подвыпивший, не терпит замечаний, бесшабашно лезет драться со всеми. Отакчан острым словом часто остужает его, как он считает, бестолковую голову. И подтрунивает над ним. Это бесит Гаврилу. Но он ничего не может поделать против Отакчана. Тот бьет его праведным словом. За это сородичи уважают Отакчана. Гаврила чуть моложе его, неважно, на сколько лет, а выглядит заметно старше. Одряхлевший старик. Жидкие непричесанные волосы прилипли к низкому лбу, давно нестиранная рубаха неизвестно какого цвета расстегнулась на вороте. В свою очередь Гаврила тоже при каждом удобном случае пытается больно подколоть Отакчана, поставить ему подножку.
– Да, так и пришел, – помолчав, Отакчан, не поворачивая головы, тихо отозвался на вопрос Гаврилы.
– Нимэрэ![19] Сколько лет прошло, как он помер, даже неизвестно, где его могила, – Гаврила быстро оглянулся, словно боясь увидеть призрак мертвеца.
Отакчан отложил давно потухшую трубку.
– Да, в этом ты прав, Гаврила. Я, и правда, не знаю, где могила отца…
– Раз приходил, значит, недоволен он тобой, Ота, – Гаврила многозначительно взглянул на Отакчана.
– Я тоже так думаю, – безропотно согласился Отакчан.
– Скоро и я умру. Но если сын мой Байбал забудет меня, я тоже буду на него сердиться. И стану наяву приходить, нагоняя на людей страх, – голос у Гаврилы вдруг окреп.
– Ты это зря. Я не забываю отца. Память о нем берегу.
– Но ты даже не знаешь, где он похоронен.
– Тут нету моей вины…
– Неважно. Это грех, Ота. И ты все равно виноват перед ним.
– Не спорю, наверно, ты прав, Гаврила, – Отакчан тяжело вздохнул: «Нахал же ты, Гаврила. Вишь, даже «грех» говоришь, будто сам праведный».
– И бог тебя наказал за непочитание памяти отца, – Гаврила, явно довольный собой, искоса поглядывал на сникшего Отакчана. – Вот уйдешь на тот свет, никто не будет навещать твою могилу. Это уж точно.
А тот молчал и думал: «Опять злорадствуешь, что я остался бобылем. Мне трудно с тобой спорить, Гаврила. Бог определил мою судьбу такой, чтобы я сполна испытал горечь одиночества здесь, на земле, и на том свете, когда настанет день отправиться на поиски души отца… Ты прав, на мою могилу некому будет приходить. Нету у меня ни семьи, ни детей. Кто измерит цену такого горя? Никто. Все это надо самому испытать, пройти через этот ад…» Он тихо проронил:
– Ты прав, Гаврила.
– Однако дух твоего отца превратился в нечистую силу, – опасливо оглядевшись по сторонам, сказал Гаврила.
«Это твоя душа, и без того нечистая, превратится в нечистую силу. Только людей станешь пугать», – подумал Отакчан, а вслух проронил:
– Ты что мелешь, Гаврила? Такого быть не может. С чего ты взял? Подумал бы, о чем говоришь, бестолковая голова.
– Тебе надо что-то сделать.
– Поеду на могилу предков и повинюсь перед памятью отца.
– Что толку с того? Родовой склеп давно зарос травой. Да и нет там могилы отца твоего, – Гаврила безнадежно махнул рукой.
– А ты почему не спал, как сова? – Отакчан резко переменил тему разговора. Ему стоило немалых усилий, чтобы не вспылить, но, помня о сне, посчитал за благо быть сдержанным.
– Не знаю, в последнее время почему-то не спится, – Гаврила вдруг почувствовал себя не в своей тарелке.
– Зато я знаю, почему ты бодрствуешь ночами, – оживляясь, сказал Отакчан.
Тот молча бросил настороженный взгляд в сторону Отакчана.
– Сказать почему? – в тусклых глазах Отакчана вдруг появился блеск.
Гаврила промолчал. Вынув из полупустой пачки «Беломора» папиросу, чиркнул спичкой и молча закурил.
– Думаешь, вертолет прилетит? Ты его ждешь.
Гаврила вскинул голову на старого сородича и быстро бросил:
– Будто ты не ждешь.
– При прежней власти ждал. Было такое. Тогда на вертолете к нам прилетали врачи, артисты, родня. Привозили регулярно и продовольствие, и почту. Тогда, не скрою, радовался каждому прилету вертолета. А вот сейчас не жду. Ничего кроме водки и спирта на нем теперь не возят. Вот и в твоей голове мысли только о водке. Разве не так?
– Тоже скажешь. Нашел алкоголика, – с обидой в голосе ответил Гаврила, поперхнувшись папиросным дымом. Долго кашлял.
– Алкоголик, не алкоголик – не в этом дело. Ты же от водки никогда не откажешься, ведь правда? – не унимался Отакчан.
– Не откажусь, конечно. И ты не откажешься, – еле проговорил Гаврила, тяжело дыша из-за приступа кашля.
– Вот так-то. Значит, признался в том, что ждешь вертолет. Только никакой вертолет ночью не прилетит.
– Почему же? Бывали случаи, когда и ночью прилетали, – отпарировал Гаврила слова сородича.
– Ну санитарные, бывало, прилетали и ночью. Ты ведь не санитарный же вертолет ждешь, Гаврила?
– Тебе-то какое дело в конце концов?! Ты, Отакчан, и в молодости был колючим, как шиповник. На старости лет эта твоя болезнь стала вовсе нестерпимой, старый бобыль! – вдруг зло взъерошился Гаврила и поспешил к выходу.
– Не обижайся, Гаврила. Летит твой вертолет, – довольный, засмеялся Отакчан, глядя вслед убегающему Гавриле.
«Вечно такой задира, аринка[20]. Умничает только. Нету у него детей, а то грех за слишком вольные слова пал бы на них. А с него, старого бобыля, что возьмешь! Скоро и так протянет ноги», – Гаврила, спотыкаясь, заторопился к своей палатке, стоящей у опушки леса.
3
На Севере погода изменчива, то невыносимая жара, то проливные дожди. В последнее время погода совсем непредсказуемой стала. Раньше как-то проще было. Видно, всеобщий потоп приближается.
…Дождь крупно барабанил по выцветшей палатке. По ее бокам текли обильные струи воды. По углам уже потекло. Отакчан с озабоченным видом перекладывал свои нехитрые вещи с места на место. Но вскоре в палатке не осталось сухого места. Отакчан отряхивался от холодных капель, не зная, как спрятаться от них. Потянулся к мокрому дождевику с капюшоном и натянул его на себя. Хоть стой под льющим дождем, хоть сиди в палатке, все одно, кругом вода. Старик протер мокрое лицо и задумался: «Где взять новую палатку, ума не приложу. Который год ищу брезент, а его нигде нет. Сам бы пошил себе новую палатку. Еще говорят, он дорогой шибко. То-то Айчима смеялся, что моей годовой пенсии не хватит на новую палатку. Да еще за муку и чай надо платить. Жить-то как дальше буду?.. Могла бы сестра подсобить, да ей самой тяжело. О семье надо заботиться. Ей трудно и без меня. Одеть, обуть, накормить сыновей и мужа – все это на ее плечах. От зятя толку мало. Нигде не работает. А вот пьянствовать умеет лучше других. Нет, сестру загружать своими просьбами не буду. Как-нибудь решу сам свои проблемы. Да и друзей настоящих, верных почти не осталось. Всех их сдули с лица земли новые порядки. Многие померли, потеряв надежду на сносную жизнь, веру в свою судьбу. А кто остался-то у меня?»
Отакчан вспомнил о своем друге Сэмэкэ. Они друзья с детства. Когда-то вместе росли, кочуя с родителями по таежным тропам и горным долинам. Беззаботно играли в «охотников». Дети любили эту игру. Воображали, будто они охотники. Делали вид, что едут верхом на оленях. Правда, олени не настоящие, а прутья с двумя развилинами-ветками. Это и есть верховой олень. Развилины-ветки – это рога. Прутья совали между ног, делая вид, что садятся на верховых оленей, и бегали изо всех сил. Часто пускались наперегонки. Смекалистый ум рисовал незримый образ медведя или чаще снежного уямкана[21], и начиналась безудержная игра воображения будущих охотников.
Оба почти не учились: мир школы им оказался не по душе. Помнит мучительную тоску по родным. Даже не было слов, с помощью которых можно было бы передать силу той тоски.
Потом, уже повзрослев, пасли оленей. Сэмэкэ в отношениях с женщинами был живее, общительнее, чем Отакчан. Он часто ездил в Дөндэ, а вернувшись, рассказывал про фильмы, просмотренные им в старом клубе.
Так они жили, пока однажды, вернувшись после очередной поездки в село, Сэмэкэ не сообщил другу о своей предстоящей женитьбе. Для Отакчана эта новость прозвучала как гром среди ясного неба.
Женившись, Сэмэкэ насовсем осел в селе. Жена, якутка, приехала из города, работала учительницей. И потому не могла принять кочевой образ жизни мужа. В течение долгой зимы ей нельзя было отлучаться из школы.
Была и другая причина, побудившая Сэмэкэ отойти от оленей. Это среда, в которой жила его будущая жена. Она выросла в городе, ей неведома была таежная жизнь. Увидела живого оленя только здесь. Сэмэкэ, когда он всерьез надумал жениться, поначалу казалось, что жизнь пойдет по старой колее, что Катя – какой разговор! – вместе с ним станет кочевать и пасти оленей. Но не тут-то было. Невеста поставила условие: Сэмэкэ должен жить с ней в селе. Что оставалось делать оленеводу? Он принял условие невесты. Устроился лесорубом. Через какое-то время кочегаром.
Отакчан в свои редкие наезды мимо дома друга не проходил, обязательно навещал его. Встречу отмечали, как все. Отакчана к выпивке не очень-то тянуло. Разве что при встрече с Сэмэкэ позволял себе расслабиться. Бутылка опорожнялась быстро. После выпитого Отакчан становился говорливее, начинал подтрунивать над другом. Он рассказывал о кочевой жизни стада, об охоте так захватывающе, что у Сэмэкэ сначала загорались глаза. Но по мере того, как распалялся Отакчан, живой блеск в глазах постепенно тускнел. Его охватывала холодная волна. Каждый раз Отакчан свой рассказ заканчивал одной фразой: «Сэмэкэ, ты предал оленей, променял их на бабу». Сэмэкэ быстро пьянел. Катерина, жена Сэмэкэ, в сердцах ругала Отакчана. Старик, обидевшись, молча уходил. Но Катерина, добросердечная женщина, недолго сердилась. Накинув пальто, быстро выходила и вскоре заводила в дом безропотного Отакчана. Сэмэкэ не таил обиды на друга. Только после таких вечеров он ходил молчаливым, словно провинившийся в чем-то. У них с женой родилось четверо детей: два сына и две дочки. Отакчан радовался рождению каждого ребенка и в честь такого события дарил оленя.
Шли годы. Не заметили, как выросли дети Сэмэкэ. Но Отакчан по-прежнему посмеивался над Сэмэкэ. Ты, говорил, забыл родное слово предков! Сэмэкэ не соглашался.
– А на каком языке мы с тобой говорим, Ота? – недоуменно спрашивал он.
Отакчан пьяно улыбался и безнадежно махал рукой:
– Это не то. Ты живешь одним днем, Сэмэкэ.
– Почему ты так считаешь, Ота?
– Своих предков забыл. Их язык забыл.
– При чем тут язык предков? Я же говорю с тобой по-эвенски.
– Ты, Сэмэкэ, думаешь только о себе.
– Неужели ты так всерьез думаешь?
– Как раньше я не догадывался, что ты забыл даже себя, – распалялся Отакчан.
– Может быть. Но я не умею говорить, как ты, полунамеками, – узкие глаза Сэмэкэ на миг вспыхивали и тут же меркли.
В ответ Отакчан смеялся. Ему нравилось наблюдать, как заводился Сэмэкэ. Потом настроение у Отакчана резко менялось. Лицо мрачнело, как ясное небо темнеет, когда оно затягивается свинцовыми облаками. Он входил в другой, назидательный образ и начинал свой длинный монолог:
– Ты на меня не обижайся, Сэмэкэ. У тебя ученая жена. Рядом с нею и ты умнеешь. Не то что я, безграмотный старик. Но я человек.
– А кто я? По-твоему, выходит, не человек? – в голосе Сэмэкэ улавливалась обида.
– Подожди, не перебивай меня, Сэмэкэ! – резко тормозил друга старик.
– Ладно-ладно, Ота, не сердись, слушаю тебя внимательно, – робея, отвечал Сэмэкэ.
– Для чего рождается человек? – спрашивал Отакчан и, подняв глаза на друга, делал паузу.
Сэмэкэ, будто обжегшись на горячей кастрюле, молча подпрыгивал на стуле, как бы не обжечься второй раз. Знал он повадки друга.
– Чтобы думать! – восклицал Отакчан. – Понял?
– Ну понял, а дальше что скажешь?
– Чем человек отличается от зверя? – распаляясь, продолжал Отакчан, потом сам же отвечал на свой вопрос: – Тем, что имеет рассудок. Коли я наделен разумом, в отличие от зверя, я думаю. И думаю вот о чем. Дума моя непростая. Ты не сердись, Сэмэкэ, на меня за мою прямоту. Сердце разрывается, когда думаю об этом.
– Ну скажи прямо, Ота! Чего ходишь вокруг да около? – не выдерживал Сэмэкэ.
Отакчан молча, не мигая, смотрел на Сэмэкэ, потом понижал голос до полушепота и продолжал:
– Тревожно мне, Сэмэкэ.
– Отчего тебе тревожно?
– Эвены исчезают…
– Вот ты о чем… Я-то подумал было о другом.
– Хотя я неграмотный, сердцем чувствую, что с каждым годом нас все меньше и меньше. Ты чуешь это, Сэмэкэ?
Сэмэкэ чесал затылок, молчал. Отакчан вновь закипал.
– Молчишь?! То-то. А виноват в этом ты, – Отакчан тыкал пальцем ему в грудь.
– Неужели?! А почему я виноват? – Сэмэкэ удивленно и недоверчиво смотрел на крючковатые пальцы Отакчана. Не зря, видать, жена за глаза называла Отакчана «философом».
– Потому что ты перестал быть эвеном.
– Опять ты за свое. Не надоела тебе эта пластинка, Ота?
– Налей-ка чуть-чуть, догор[22], – Отакчан пропускал мимо ушей слова друга.
Сэмэкэ вновь разливал по рюмкам. Чокались. Отакчан залпом опрокидывал содержимое рюмки в рот и тянулся к подносу, где дымилось вареное мясо.
– Почему твои дети не говорят по-эвенски? – Отакчан отрезал большой кусок оленины и старательно кромсал его ножом на мелкие куски.
Впервые услышав такой вопрос, Сэмэкэ от неожиданности поперхнулся.
– Они не умеют говорить по-эвенски, – еле выговорил он и вытер враз прослезившиеся глаза.
– А почему?
– Потому что не знают.
– И как только у тебя совести хватает?! – Отакчан немигающе в упор смотрел на друга.
– Спрашиваешь, будто прокурор какой. И взгляд у тебя как у прокурора.
– Ты не обижайся. Но этот вопрос не праздный и не простой, как ты думаешь, – голос старика становится немножко помягче.
– А что делать, если жена не знает эвенского языка?
– В этом ты виноват.
– Ты хочешь сказать, что не надо было жениться на якутке?
– Ты за меня всякую ерунду не додумывай, Сэмэкэ…
– Но по твоим словам именно так получается, – с обидой в голосе говорит Сэмэкэ.
– Давай-ка сначала разберемся насчет женитьбы твоей, чтоб ты зря меня не попрекал. Что я думаю по этой части? Человек должен брать в жены ту женщину, которую сердцем любит. Пусть она будет любой национальности, лишь бы понимала тебя и поддерживала во всем. Понимаешь?
– Ну и я женился по любви. Сильная, горячая была у меня любовь.
– Почему тогда жену не научил своему языку?
– Ей-богу, до этого не додумался.
– Потому что об эвенах, об их будущем никогда ты не думал. Твои думы дальше порога твоего дома не выходили.
– Я человек маленький… – Сэмэкэ весь подавлен натиском Отакчана.
– «Маленький, маленький», – Отакчан передразнил друга. Помолчав, добавил: – Жену твою я не упрекаю ни в чем. Она добрая, человечная.
Сэмэкэ сидел молча.
– Владеет она своим якутским языком и научила этому языку твоих детей. Она молодец. А ты, Сэмэкэ, оказался недальновидным человеком.
– Что с меня возьмешь? Сказал же, что я маленький человек.
– Не прикрывайся маленьким человеком. Я ведь сам такой же, как ты, не перерос тебя. В жизни ты устроился лучше, чем я… Ладно, оставим это. Будь другом, налей-ка еще.
Вновь выпили.
– Ты, Сэмэкэ, не подумал о судьбе своих детей. Какие же они эвены? – Отакчан вновь принялся за старое.
– Эвены…
– Нет, не эвены.
– Как не эвены?! Они же мои дети. Или я тоже не эвен?
– Ты-то эвен, а что толку от такого эвена?
– Спасибо хоть на том, что признаешь меня эвеном.
– Не совсем. Настоящий эвен тот, кто близок к оленям, кто знает свой язык. А твои дети пасут оленей? Не пасут. Они знают язык родного отца? Не знают. Тогда скажи, можно ли их считать эвенами?
– Но они мои дети… – Сэмэкэ робко взмолился, подымая перед лицом друга свои тощие руки.
– Ну и что? Твои внуки тоже не будут знать эвенского языка. Это же страшно, это – трагедия! Откуда в таком случае появятся новые эвены? Нет у нас будущего из-за таких, как ты.
– А ты посмотри на себя, Отакчан. Почему у тебя нет семьи, нет детей? – Сэмэкэ пускал в ход свой последний неотразимый довод. – Имел бы своих детей и научил бы их говорить по-эвенски.
Отакчан разом замолкал. Он молча допивал очередную рюмку и неуверенной походкой шел к выходу. Маленького роста, ссутулившийся, он вызывал жалость…
Так они спорили при каждой встрече, почти слово в слово повторяя то, что говорилось раньше. Но дело до ссоры не доходило. Успокоившись, Отакчан сам с собой затевал беседу:
– Раз так вышло, что поделаешь? Разве виноват Сэмэкэ в том, что женился на якутке? Конечно, не виноват. Детей не научил своему языку. Тут, с одной стороны, спору нет, виноват, а с другой, ну жена – якутка, не понимает твоего языка, как тут быть-то бедному Сэмэкэ? Вот в этом-то и вся беда. Но у Сэмэкэ дети. У него продлится род. Это главное. У детей все впереди. Пусть женятся, на ком хотят, лучше, конечно, на своих девках. А если их нет, что бог даст. Только чтоб дети, внуки себя эвенами признавали. Чтобы, когда вырастут, обязательно захотелось понять язык своих предков, узнать, кто они были, как жили, как говорили… Жизнь сложна и непонятна. Я по сути жизнь свою прожил, а как жил, для чего жил, сказать не могу. Моя маленькая голова этого не понимает.
Вспомнив до каждого слова вечные споры со своим другом, Отакчан улыбнулся. «Сэмэкэ – добрый эвен. Надежный друг. Ближе, чем он, у меня никого нет»…
* * *
Надо же такому случиться, бригада лишилась «слухового аппарата». Сколько кочевий осталось позади, ни разу такого не случалось. Забарахлила портативная радиостанция «Гроза». Это была последняя память о прежней жизни при Советах. Старая-престарая, латаная-перелатаная, но держалась до последнего, надежно служа оленеводам. Ее Отакчан называл «корат», что означало ухо или слуховой аппарат. Вообще-то старик правильно определил назначение «Грозы». С ее помощью оленеводы слушали вести, знали, как живут люди в Дөндэ, в соседних стадах. Едва, бывало, доберутся до места новой стоянки, как Отакчан торопит: «Виктор, илэ корат? Долчили хинмач!»[23] Хозяином «Грозы» считался Виктор. Так распорядился бригадир Айчима. Настроить «Грозу» для работы – дело нехитрое. Главное, удачно вскинуть антенну. У них позывные – «Ота». Это из-за любопытства Отакчана его имя выбрали для позывных. Небольшие поломки случались и раньше, но Виктор сам устранял их. Недавно он служил в армии, в роте связи, и та армейская практика часто выручала в кочевой жизни. Водил Виктор дружбу и с метеонаблюдателями, которые жили по-соседству. Метеопост располагался на их пастбищных угодьях. Там работали профессиональные радисты. Отзывчивые ребята, трое русских парней. Один – его тезка Витька, второго звали Ваней, а третьего Володей. «Великолепная тройка на букву «В», – острил Виктор при каждой встрече с ними.
Когда замолкла «Гроза», Отакчан взгрустнул. Видя, как мучается Виктор, сам переживал. Не отходил от Виктора. Наконец, поняв, что Виктору не под силу оживить радио-станцию, не выдержал:
– Поезжай, Виктор, к русскому Ивану. Я вместо тебя попасу оленей. Русский Иван мигом наладит.
Это он про русских из метеостанции. В течение лета оленеводы много кочевали. Теперь они пасут оленей по верховьям горных рек. Метеостанция осталась далеко позади. Виктор съездил туда, но оказалось, что Ваня, русский Иван по Отакчану, попутным вертолетом улетел на родину, у него свадьба. Володя отбыл из-за болезни матери. Аж в Москву. Родом он, оказывается, оттуда. Теперь Витя один отдувался за троих. Поэтому свободного времени у него почти не было. Несмотря на это, «Грозу» оставил у себя, обещал посмотреть. Но до глубины души огорчил сообщением о предстоящем закрытии метеостанции. Наверху приняли такое решение, мотивируя тем, что метеостанция никому не нужна, от нее одни убытки.
Раньше Айчима всю нехитрую документацию передавал по «Грозе». Это было быстро и надежно. И бухгалтерия оставалась довольной. Теперь Айчима должен был торопиться с отчетом. За вечерним чаем он озабоченно говорит:
– Надо бы съездить в поселок. Отчет отвезти надо. Да вот беда, самое время для срезки рогов у самцов.
Все вопросы он решал обычно за едой, когда оленеводы собирались вместе.
До поселка далеко, километров двести с хвостиком. Оленевод, прежде чем решиться на такую поездку, трижды подумает. Ясное дело, ему хочется наведаться в Дөндэ, малость поразвеяться. Но далековато верхом на олене добираться. Жаль верховых оленей.
Вечером в палатку Отакчана заходит Айчима.
– Рад тебя видеть, Айчима, – старик быстрым движением руки поставил на печку старенький чайник.
– Виделись же с утра у дэлмичэ[24], – обронил Айчима.
В стаде сложилось неписаное правило: встречать оленей с ночной пастьбы, походить между ними, всматриваясь в каждого оленя, заодно ловя нужных в этот день ездовых оленей и дойных важенок. Сегодня утром они там и виделись.
– То было утром, когда общались с оленями. А тут я радуюсь тому, что ты пришел в мой дом. Уважил человека.
Айчима ничего не ответил, молча окинул взглядом вокруг.
– Палатка у тебя в самом деле обносилась, – сказал задумчиво и сел.
– Хоть эта имеется, а могло и не быть. При советской власти палатками хорошо обеспечивали, – Отакчан, торопясь, будто сейчас Айчима поднимется и уйдет, положил перед ним стол и стал в кружки разливать чай. – Вот молоко. Попробуй мою лепешку.
Айчима разбавил чай молоком. Знал, что у старика несколько дойных важенок, что он их исправно доит.
Молча стали пить чай. Отакчан нутром догадывался, что бригадир не просто так зашел к нему, и молча ждал, пока он заговорит сам.
– Дед, я пришел к тебе с просьбой, – тихо заговорил Айчима, опорожнив кружку с чаем.
Отакчан слегка засмеялся, поглядывая на бригадира, и сказал:
– Спасибо, догор, что пришел. Говори, я слушаю.
– Надо бы съездить в поселок с отчетом. Скоро, чую, опять дожди пойдут. Сам знаешь, каждый день нам дорог, покуда нет дождя. Завтра-послезавтра начнем срезку рогов у быков.
– Это я понимаю. Ты толково рассуждаешь. А что касается отчета, то я поеду, чего уж там.
– Знал, что не откажешься, дед, потому и пришел с просьбой.
– Завтра же поеду.
– Вот и хорошо. Жена моя провизию на дорогу приготовит.
– Да ладно. Я всю жизнь сам себя обслуживаю.
Айчима ушел. Вскоре пришел Виктор и притащил брезентовый навес.
– Дед, это Айчима отправил тебе, чтобы поверх палатки натянул. Все же поможет от дождя.
– Айчима, говоришь, отправил? – дед недоверчиво пошарил рукой по брезенту. Это был старый, но еще добротный навес.
– Говорит, что дает насовсем, – Виктор улыбается.
– Ну, спасибо ему скажи. Не откажусь…
* * *
…Небольшая избушка Сэмэкэ стояла на краю села. Старая, покосившаяся. Отакчан охотно и смело входил в этот дом, зная, что его там встретят по-человечески тепло.
– Илэ, яв укчэнэс?[25] – на ходу снимая головной убор, подал голос Отакчан.
– Здравствуй, Ота, – заулыбался Сэмэкэ.
Он явно радовался гостю. Посветлев лицом, крепко пожал протянутую руку Отакчана.
– Ну, как живешь, Сэмэкэ?
– Мы-то ничего. Что с нами станет? Мы ведь живем в тепле да уюте. А вот ты-то как? – Сэмэкэ изучающе вглядывался в неухоженное изможденное лицо старого друга: «Выглядит неважно. Не болеет ли?»
– Как видишь, хожу, дышу.
– Это вижу, – уклончиво ответил Сэмэкэ.
– А где дети? – Отакчан оглянулся вокруг, будто желая увидеть невесть почему затаившихся малышей.
– Они уже стареют, – Сэмэкэ словно угадал мысли друга.
– Будто ты молодеешь, – Отакчан засмеялся. – Годы не скинешь и с детей. Они, как сонгачаны, сегодня резвятся без заботы, а завтра уже сами о себе должны заботиться.
– Садись, Ота, вот сюда, – Сэмэкэ пододвинул табуретку.
Отакчан неуверенно сел.
– Дочери давно выпорхнули из родительского дома, свои гнезда вьют, – рассказывает Сэмэкэ, затапливая печь.
– Радоваться только надо этому, – Отакчан слышал о замужестве дочерей Сэмэкэ.
Обе вышли замуж за русских и живут теперь, как рассказывали, где-то на юге. Далеко, говорят, живут.
– Так-то так, конечно, – соглашается Сэмэкэ. – Лучше было бы, если бы жили рядом.
– Ясное дело. Тоскуете по ним?
– Еще спрашиваешь… Тоскуем сильно, дети же.
– Не приезжали в гости?
– Нет, не приезжали.
– Тогда сами бы поехали в гости к ним.
– А на что? Где взять деньги на дорогу? Теперь все сильно подорожало.
– Прости меня, старого, забыл об этом. Теперь в самом деле никуда не поедешь. Не по карману. В тайге с деньгами не имеем дела, потому цены на товары, на дорогу мы не знаем.
– Вот вскипит чайник, чайку попьем, – Сэмэкэ открыл дверцу печки и палкой пошуровал разгорающиеся поленья.
– Да, теперь простому человеку жить стало гораздо труднее. Как будем дальше жить, не знаю, – Отакчан шумно вздохнул.
– Да и самолетов-то теперь нету, – Сэмэкэ, видно, думал о детях, которые никак не могут приехать к ним.
– Как так нету? Летали же самолеты, – Отакчан делает вид, будто удивляется.
– Это раньше летали, да и недорого было тогда. Теперь перестали летать… Правда, рассказывают, в месяц два раза прилетает самолет…
– А почему, как раньше, не летают самолеты? Как ты думаешь?
– Откуда мне знать, Ота? Я человек маленький. А по-твоему, почему не летают?
– Власть перестала думать и заботиться о человеке. Вот и не летают самолеты. Некому думать о простом человеке. У них, у начальников, забота только о том, как разбогатеть.
– Потише бы говорил, Ота, а то кто-нибудь услышит, – Сэмэкэ испуганно оглянулся по сторонам.
– Боишься доноса, что ли? – усмехнулся Отакчан. – Пускай доносят. Не бойся говорить правду.
– Я не летаю по своей воле. Боюсь, что не выдержу долгие перелеты, сам знаешь, – Сэмэкэ счел нужным повернуть разговор в другое русло.
– А где Катерина?
– К дочерям уехала.
– Кто же говорил давеча о нехватке денег на авиабилет? – оживляясь, спросил Отакчан.
– Катерина выскребла последние сбережения, даже кое у кого в долг взяла и укатила на юг. Не выдержала, тоскует по дочерям.
– Ну и правильно поступила, – Отакчан медленно вынул трубку, долго ее набивал и с наслаждением закурил.
Раньше жена Сэмэкэ курить ему не позволяла. Она и мужа отучила от курева. Отакчан, вспомнив об этом, про себя улыбнулся: «Как можно жить без трубки, без такого желанного табачного дыма? Хорошо, что у меня нет бабы… Лучше я курить буду». Он и с женой друга иногда ругался из-за этого.
– Кури, сколько хочешь, – Сэмэкэ будто уловил потаенные мысли друга.
Отакчан благодарно кивнул головой.
– Была бы Катерина, ругалась бы, – тихо засмеялся Сэмэкэ.
– Да, тут ты прав. Опять бы ссора вышла. Будь я женатым, не поддался бы воле жены, как ты, бедняга слабовольный. Прости, конечно, за прямоту.
– Ничего, не обижаюсь. Знаю, что ты без злого умысла говоришь.
– А где сыновья? – Отакчан будто не слышит только что сказанные слова друга.
– Куда они денутся… С нами…
– Не поехали на учебу?
– Не хотят. Говорят, что проживут и так.
– Неужели твой пример для них так привлекателен? Ты неграмотный, и они отворачиваются от учебы, как некогда ты поступил.
– Прокопий, старший-то, на тебя ссылается.
– Что ты говоришь? Шутишь однако, – Отакчан, довольный, встрепенулся.
– Нет, не шучу.
– А что, интересно, он говорит обо мне? – Отакчан, как ребенок, ждущий что-то невероятно интересное, вытянул тонкую шею и всем корпусом повернулся к Сэмэкэ.
– Говорит, мол, дед Отакчан нигде не учился, институтов не кончал, а рассуждает, как философ.
– Ха-ха!.. – негромко засмеялся старик, глаза его заискрились, спрятались в щелочки.
Он был явно польщен услышанным.
– Может, и могли бы учиться где-нибудь, но не хотят, – между тем продолжил Сэмэкэ.
– А работают где?
– Прокопий раньше без работы не сидел, сам знаешь. А нынче толком нигде не работает.
– А младший-то, небось, трудится? Смышленый был мальчишка.
– Тоже не работает.
– Как же так? Как можно жить, не работая? А на что тогда живете?
– Вот так и живем. На моей пенсии, да на шее у матери.
– Сыновья могли бы подсобить, поддержать на старости лет.
– Могли бы, да работы нет. Нигде их на работу не берут, да и предприятия все позакрывались.
– Вот беда… Что творится с людьми?
– Случайными заработками живут.
– И как зарабатывают?
– Да какие там заработки?.. Так, по мелочи. Кому-то дров заготовят, завезут и наколют, еще что-то в этом роде.
– В стадо не хотят поехать?
– В пастухи идти не хотят… Я им говорю, а они и слушать не хотят.
– Оленей некому становится пасти, – тяжело вздохнул Отакчан.
– Теперь, говорят, никому нет дела до оленевода. Зарплата мизерная, одежды нет. Сыновья наслышаны об этом, вот и не хотят.
– Помрем мы, старики. Кто сменит нас? – будто сам с собой беседуя, тихо промолвил Отакчан.
– Олени уже сейчас становятся бесхозными. Теряются, волки травят, – Сэмэкэ стал наливать чай.
– А на что годятся твои сыновья? Не надо было тебе отрываться от оленей! – вдруг резко вскинул голову Отакчан.
– Тебе-то какая забота? Будто ты бригадир, стадо держишь. Скажи спасибо Айчиме за то, что терпит тебя у себя в стаде.
– Мне тревожно за сородичей. Останемся без оленя, исчезнем и мы, эвены. Вот почему я кочую с оленями. Хоть чем-то помогу сохранить их, оленей наших. Постарел, признаюсь, сил маленько осталось, но, как видишь, держусь. А вот ты отвернулся от оленей. Из-за таких, как ты, страдают олени. Хоть бы сыновей приучил к таежной жизни.
– Опять ты за свое. Виноват я, каюсь, что не вывел сыновей на оленью тропу, – Сэмэкэ виновато ссутулился и развел руками.
– О чем с тобой говорить? Лучше я пойду. Обо мне не беспокойся. Только запомни одно: Айчима меня не содержит. Я живу сам по себе, никому обузой не стал, кочую по тем тропам, по которым веками кочевали мои предки. На своих оленях езжу. У Айчимы ничего не прошу. Ты Айчимой меня не попрекай.
– Куда ты торопишься, Ота?
– Пойду отдохну.
– Отдохни у меня. Можешь даже остаться на ночь. Место для тебя всегда найдется.
– Где мне найдешь место-то? Смотрю, тесно у тебя, – Отакчан оглянулся вокруг, потом пошел к двери.
– Хоть бы чаю попил. Уходить просто так не по нашему обычаю. Ратуешь за соблюдение обычаев эвенов, а сам готов нарушить их.
– Ты мне портишь настроение, Сэмэкэ.
– Обидчивый ты, Ота.
– Прости, уж такой я уродился.
– Раньше не такой был. Садись, Ота, к столу. Сейчас открою свою заначку, специально для тебя сберег, – мягко сказал Сэмэкэ и пошел к кровати.
Опустился на колени, пошарил по углам и достал непочатую бутылку водки. Отакчан, заметив это, мигом подобрел. Для виду только попереминался с ноги на ногу, потом вернулся к столу и сел с краю.
– Как помню тебя, все в этой конуре живешь, – словно оправдываясь за свою резкость, начал он. – Мог бы избу хорошую построить.
– Спасибо хоть эта есть. А новый дом построить не смог, видит бог. Денег нет. Где найдешь строительный материал? Никто помочь не хочет.