В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции

Подстава

Может быть, все так и сбылось бы со временем. Однако тотемская эпопея для Ивана скоро драматично закончилась. Причиной тому, с одной стороны, была определенная черная зависть некоторых ущемленных в правах приказчиков, недовольных тем, что реальным поверенным в делах Сухоно-Двинского пароходства с молчаливого благословения хозяина фактически стал его посыльный мальчишка, а с другой стороны – сыграла свою роль все возрастающая маниакальная подозрительность самого Василия Милютина, который после каждой длительной попойки все чаще приходил в психически неуравновешенное состояние и начинал терять контроль над собой.

Случилось так, что Иван как-то в городе на молодежной воскресной гулянке в августе 1909 года близко познакомился с одним молодым ссыльным, вятским парнем. Звали того Славкой Скрябиным, был он недоучившимся в Казани реалистом, а лет ему было несильно больше, чем Ивану, – видимо, девятнадцать. Славка этот только что по этапу из Вологды с неимоверным трудом добрался к ним на поселение, фактически без гроша в кармане, голодный, но смотрящий на свою жизнь и дела будущей революции с невообразимым оптимизмом. Иван, проникшийся к его личности и жизненным затруднениям, сначала временно гостеприимно приютил у себя на квартире (к счастью, барин в это время уезжал в Череповец), а потом, когда тому от казны все же выдали один рубль пособия, помог за полтину снять угол у одной знакомой старухи.

Как поднадзорный, Славка не имел прав по отлучке из Тотьмы, ему также была запрещена любая казенная работа, включая учительство (даже частные уроки). Иных доходов, кроме казенного рублевого пособия, у нового, сильно нуждающегося приятеля в перспективе не предвиделось. Семья его хоть и была мещанского сословия, но «вспомогания» от нее ждать не приходилось уже по идейным соображениям.

Иван, видя, что новый знакомец хоть и шибко по натуре своей культурный, но притом явно «придурковатый» по части революционного энтузиазма, сам за себя в бытовом плане постоять не может, стал обдумывать план, как того пристроить на работу к себе в пароходство, хотя бы кем. Ведь даже если питаться только купленной на пристани мелкой рыбешкой, то эти ельцы сейчас идут по 7 копеек фунт (а уж о крупной рыбе и говорить нечего – 18 копеек!). Лучше, конечно, самому тогда ее половить в устье Песьей Деньги³. Там иногда можно пристать к ватаге мужиков и походить с ними по реке с бреднем – глядишь, фунтов на пять доля твоя и выйдет.

Однако пока новоявленный опекун молодого революционера пытался провернуть его трудоустройство на частном торговом поприще у себя в конторе, этот недоумок с упорством, достойным лучшего применения, до того активно окунулся в революционную пропаганду в Тотьме (получив каким-то образом из Вологды большевистскую литературу и распространяя ее в уезде среди, в общем-то, малознакомого ему местного народа), что в полиции того сразу же взяли на карандаш и отписали о нарушениях вологодскому губернатору.

В итоге уже в первых числах октября по предписанию губернатора исправник отправил Славку из Тотьмы подальше в городок Сольвычегодск для дальнейшего отбывания там срока ссылки под надзором полиции⁴.

Дружба со Славкой, естественно, потом Ивану вышла боком – начинающий революционер и будущий глава советского правительства натурально ненароком подставил своего неравнодушного приятеля-альтруиста. Шум вокруг губернаторской высылки реалиста Скрябина из Тотьмы был невообразимым, особенно когда по доносу от милютинских приказчиков выяснились подробности того, какое значительное соучастие в судьбе опального революционера и даже в попытке устроить того в пароходную компанию Милютиных принял до того верный и надежный Иван. Досрочно вернувшийся после своей отлучки Василий Милютин⁵ при всем своем нежном отношении к земляку-воспитаннику в буйстве тогда кидался в него граненым стаканом и распекал матерно так, что гуляющая под окнами их дома публика шарахалась на другую сторону улицы.

Назавтра уже Иван собирал свои пожитки и с обиженными слезами на глазах торопился на пристань, дабы успеть на проходящий пароход…

P. S. Ивану так больше и не доведется в своей жизни встретиться со своим первым работодателем и деловым наставником. Возможно, в 20-х или 30-х годах он случайно и встречал на улицах города отдаленно знакомого ему старика, но мог при этом просто не узнать бывшего респектабельного купца и фабриканта.

Рукопись Степана, 1907—1909 гг.

Ниже автором частично использованы материалы из дневника тотемского крестьянина Замораева А. А.

Тем временем недалеко от деревушки Сельцо в уже упомянутом Иваном селении Погорел (Погорелка) Чудского прихода по-прежнему жила семья искусного умельца сапожного дела и большого любителя художественной литературы Степана Григорьевича. Как и младшего его сынишку Осипа, а также других сыновей (Михаила и Александра), весь их род, включая и по линии братьев Степана (Петра и Андрея), земляки меж собой почему-то звали чудинами или чудями. Отчасти это было связано с их повседневной близостью с приходом и земской начальной школой в Чуди. А еще жили эти крестьяне на краю деревни, ближе других к погосту, свои земельные наделы получили опять же вокруг него – на месте сожженной в древности деревеньки Пречистое, да и сам их переулок в поселке от той близости к деревне-призраку с незапамятных времен назывался Пречистый. Наконец, вспомогание Чудской церкви дровами ли, строительными работами ли было в деревне от их семейства самое заметное и почитаемое, за что попы всех этих чудей по-своему жаловали и ставили в пример.

Еще представители этой фамилии с благословения батюшки монопольно помогали сельчанам с рытьем могил на кладбище, с расчисткой его от упавших деревьев (а это уже какой-никакой, а стабильный дополнительный заработок в семье). Храмов в то время в Чуди было два: Вознесения Господня – старый, намоленный, деревянный, искусно рубленный еще в середине XVIII века (на месте еще более старинной деревянной церкви, описанной автором в первой части трилогии), но частично полуразвалившийся, заброшенный и потому после революции дружно разобранный крестьянами на дрова⁶, а также недавно (1893 г.) отстроенный на пожертвования прихожан каменный (Рождества Пресвятой Богородицы) с каменной же высокой колокольней.

В 90-х годах XIX века здесь же, у погоста, была построена приходская школа (представительное двухэтажное каменное здание). Чуть позже при школе усердием земства организовалась небольшая библиотека. Учитель, а потом и сход выбрали к заведованию читальней на общественных началах Степана, отца нашего Осипа. Степан и раньше в Чуди и ее окрестностях считался поборником народного просвещения и ратовал за вычитанные им в книгах новшества. Благодаря немалому сапожному доходу он и сам на дому сумел собрать два десятка книг русской классики (Пушкина, Гоголя, Толстого), на коих учил не только грамоте, но и русской литературе своих детей.

На то, чтобы отдать Степану заведование народной библиотекой, дал свое благословение и новый (назначенный в 1905 году) настоятель церкви Чудского прихода Мирославский Михаил Андреевич. Степан, а до того его отец Григорий стали тому незаменимыми хозяйственными помощниками, причем если в праздники без брата Петра никак не обходилось выпечка просфоры, то другие сыновья Григория вносили свою посильную лепту церкви в виде тяжелого физического труда.

В благодарность батюшка Михаил как мог продвигал в уезде среди своих многочисленных знакомых заказы на сапожные изделия от этой мастеровой семьи, практиковавшей кожевенно-сапожный промысел с незапамятных времен. Да что говорить, он и сам быстро стал активным потребителем для своего семейства Степановых изысканных изделий, равно как и настоятель соседнего Ильинско-Шухтовского прихода Нелазский А. С. Благодаря такой рекламной поддержке сельской «элиты» «бизнес» Степана продержался дольше, чем у многих кустарных мастеров сапожного дела в соседних волостях уезда.

Особо часто сторонние заказы приходили на коты – укороченные женские сапожки, отделанные сверху красным сукном или сафьяном. Конечно, местная юфть-кожа, хорошо пропитанная дегтем, была чрезвычайно долговечной. Но постепенно с открытием железной дороги в Череповец и в уезд стало приходить с юга большое количество сапожных изделий из кож лучшего качества. Востребованность местных кустарных изделий у благородного сословия стала падать.

Однако и здесь Степан нашел выход – освоил сапоги «с моршыной», которые считались особым шиком из-за складок на голенищах. При их изготовлении в кожу требовалось вшивать кольцами круглую веревку. Еще одним новшеством Степана стали сапоги «со скрипом», для чего между подошвой и стелькой делалась подкладка из сухой бересты. Наконец, идя на поводу моды, мастер стал придавать носкам своих сапог не только круглую, но и удлиненную форму.

Тем не менее кустарный промысел в Погорелке и ее окрестностях на «внешнем рынке» год от года сдавал позиции, к 1910 году стал даже пропадать смысл возить кустарные сапожные изделия в соседние города: Белозерск, Череповец, Вологду. Ребятишки-подмастерья, посылаемые отцами для торговли и ремонта обуви, в основном конкурировали только на поле периферийного сельского потребителя с не сильно завышенными требованиями.

В Череповце и его пригородах торговцы-перекупщики к этому времени организовывали массовое изготовление своей продукции по принципу рассеянной мануфактуры. За счет более дешевых оптовых поставок кожи-сырца своим мастерам-сапожникам и оптовой же скупки готового товара им удалось значительно сбить цены, в результате чего многие мастера этого дела в удаленных деревнях вынуждены были отказаться от своего промысла (как это, например, произошло в Сельцах в клане семейства Ропаковых).

Кроме того, скоро стало широко распространяться одно английское изобретение по производству так называемой кирзы на основе пропитки водозадерживающим составом (состав из яичного желтка, парафина и канифоли) брезентовой материи. Этот товар стал особенно экономичен в производстве, и потому еще до начала Первой мировой войны он начал массово вытеснять из обихода обувь из натуральной кожи.

Но вернемся к житию упомянутого крестьянского рода из Погорелки. Казалось бы странным, что при переписи семейств деда Григория и его трех сыновей с внуками, проводившейся в волости еще в ходе крестьянской реформы, к ним не пристала такая понятная сельчанам фамилия-кликуха, как Чудиновы или Чудины. А все благодаря отцу Афанасию, тогдашнему настоятелю церкви в Чуди, который в своих проповедях частенько упоминал геройские события земляков-пращуров за 1611—1613 годы и благодаря которому на месте гибели отряда Матвея Пушмяка в середине XIX века был установлен добротный поклонный крест (уничтоженный при советской власти в 1918 году). Это он настоял, чтобы потомки родов этих былинных героев были записаны в приходских книгах по их сохранившимся в памяти именам: Пушменковы, Зверевы, Севастьяновы, Хрипатовы (при написании последних, правда, глуховатый дьячок непроизвольно допустил-таки ошибочное искажение, потеряв первые буквы, отчего фамилия стала более благозвучной и понятной).

Начав заведовать библиотекой и много общаясь на темы просвещения с приходящим малограмотным людом, а также с настоятелем храма и с часто меняющимися сельскими учителями (жившими на квартире в самой Чуди), Степан со временем по собственной инициативе стал вести собственные дневниковые записи о жизни в деревне и о крестьянских буднях в волости. Он называл этот процесс «писать книжку!». Сначала, чтобы не забыть, он записывал в разлинованные листы тетрадки свои текущие расходы и доходы (по линии сапожного промысла тех и других было немало): что почем на сельских и городских рынках. На основании этих заметок он обдумывал, от чего зависит динамика текущих цен на сырье и товар, изучал, где и у кого цена лучше, как и на что можно обменять товар. Потом в его записях стали появляться краткие упоминания о жизни соседей и односельчан: кто кого когда народил, похоронил, просватал, обвенчал, а также кого из деревенских забрили осенью в рекруты.

Далее у него в записях пошли актуальные пометки об урожае и о датах основных сельскохозяйственных работ: когда запахал, когда, что и где посеял, как завозил на поле навоз, как шел сенокос, потом о жатве, о молотьбе, сборе картофеля, а еще о взаимоотношениях с мельником и даже кто был нанят общественным пастухом, почем ему платили и хорош ли был тот со стадом. Вещи простые, насущные, но никакая память все это в голове не удержит…

Ну и далее в дневниковых записях появилась прочая бытовуха: отелы, убой, покупка-продажа животины (всех телок, баранов и свинок называл обычно по кликухам, если только речь не шла о забое – тут они вписывались без имени), еще в списках документировались важные покупки на ярмарке (посуда, упряжь, ткани… вплоть до пятикопеечных картинок и пряников), конечно, не обошлось в «историях» про болезни и утраты в семье и более дальней родне.

Незаметно для себя Степан стал много писать и о погоде – как без погоды объяснить вынужденные задержки с работами в поле и почему нехорош был в текущем годе урожай. Да и сами цены на рынке сильно менялись от того, какова была погода: засуха или, наоборот, если все заливало дождем. По отношению к погоде он часто в тетрадку вписывал и собственное настроение о ней: «погода заносная, холодная, ветер морозит носы», «погода прелесть, ясная, луна полная», «много грязи на улице, телеги застревают», «не худо бы дождя…», «оводу всюду кишит, не было столько много годов…» или, если все идеально: «погода красовитая».

После прочтения получаемых с запозданием в библиотеку газет или под впечатлением некоторых проповедей мужика иногда надоумливало писать в тетрадке и о важных, по его мнению, государственных событиях. Так, в рукописи засветились даты открытия и разгона Государственных дум, позиционные турецко-балканские войны, то, что Болгария объявила себя независимым королевством, про страшное землетрясение в городе Мессине на Сицилии, про убийство португальского короля с наследником и про то, что минуло четыре года, как в Китае на японской войне погиб доблестный адмирал Макаров. Иногда «писатель» отражал в записях и свое личное отношение к этим и другим событиям. Встречались у него и прямо революционные выражения и негодования: «Подати выжимают… с души подняли от 3-х с полтиной до 4-х рублей!», «Царит полная реакция, срам и позор! Народу не велят собираться в одном месте, требуют под подписку», «В России было много казней в этот год…»

Также усердно фиксировались и менее значительные для страны, но более важные события, происходившие лично со Степаном: «лошадь нездорова», «надысь клали у Николая печку, потом был пьяный», «ходил на суд к земскому начальнику за порубку леса», «носил деньги лесничему за дрова», «ходил на суд в город виновником», «была деревенская сходка», «помогал у церкви на дрова», «в Рождество были в городе на Елке, пришло много детей, весь день ходил трезвой», «начали ездить на дровнях», «из леса еще не вывез два стога сена», «ходили с коробом, ломали рыжики на жаровню», «корм нынче дорогой, а скотина дешева», «возили торговать сапоги, хорошо выручили», «братуха отвез в город десять бревен на продажу, дали 3 рубля», «что с кормами? у всех нет!»

Иногда и в их селе случались свои неординарные события: «Весь день в деревне урядник, стражники, становой и помощник исправника. Составили протокол за убийство Степаниды Прохором. Прохора забрали в тюрьму (туда ему и дорога), а труп убиенной положили на ледник. Нам, соседям, теперь постоянный караул у ледника держать по 12 часов… Караулы эти измучили. Наконец велено было оттаивать Степаниду на печи и хоронить».

Другое: «Говорят, в городе бросился под поезд один проштрафившийся ученик, а в прошлым годе два семинариста вообще застрелились…» Но больше в записях «летописца» можно было прочитать вполне обыденного: «деньги на все расходы от молока», «керосин по 5,5 копейки фунт», «лес горит, дым глаза ест, ветер разносит дым – в полуверсте уже ничего не видать», «зарезали поросенка и свинью», «Чернуха отелилась», «ивовая кора в городе сдается за 30 копеек пуд», «работа в городе хороша теперь: воз камня – полтина, работа чернорабочим за 12 часов – 70 копеек».

Каждый год у Степана заканчивался в тетрадке неким личностным резюме: «слава богу, год для нас был тихой», «пусть этот год канет в вечность, его не жаль – одни неприятности да убытки» или «год для России был тихой, войны и мятежей не было, Австрия только пугала войной…»

Однажды сыновья стали пытать: «Зачем пишешь, что пишешь, кому это надо?» Степан оттого и сам задумался: «А в самом деле – на кой?!» Но объяснять охламонам что-то надо же, хоть и сам до конца не прояснил.

Потому сначала отец позвал их посмотреть таблички по ценам.

– Вот вы без рукописи моей можете сказать, когда в этом годе цены на сено, овес или муку ржаную были благоприятные для продажи? Нет? А вот смотрите! В начале года, месяц март, за пуд просили: за сено тридцать пять копеек, овес семьдесят копеек, за муку целковый и тридцать копеек, в мае уже сено стало по семьдесят шесть копеек, а мука рубль с полтиной, в июле же сено всего двадцать копеек, мука опять рубль тридцать, в сентябре всего, считай, обилие и сено по двадцать две копейки, мука целковый ровно, овес от тридцати копеек (хотя другой год в это время овес был и по пятьдесят пять копеек), капусту мы покупали по шестьдесят пять копеек пуд, в октябре месяце цены уже пошли вверх – мука целковый и сорок копеек, сено три гривенника, конец года, декабрь – сено столько же (на удивление… обычно в это время от тридцати до сорока копеек), мука росла до рубля шестидесяти копеек, овес до восьмидесяти копеек. Теперь по говяжьему мясу, фунт его вырезки мы сдавали в сентябре по девять копеек (просил гривенник, но так и не сторговался…), корову Ясеньку мы тогда продали за пятнадцать рублей с полтиной, теленка отдавали кооператору за четыре целковых и три гривенных. А вот, например, белой муки купили мы вам на блины на Масленицу пуд уже по два рубля восемьдесят копеек (смотри-ка, на полтину дороже, чем в прошлый год…). Да вы, хлопцы, и не слушаете меня!

– И это вся твоя писанина? – разочарованно спросили дети.

– А вот и нет! – Степан на такое аж обиделся. – Седьмого сентября родились ягнята. Помните, вы их никак по имени не могли сговориться меж собой? Или вот девятьсот седьмой год: на Новый год как раз отелилась корова Красуля. Двенадцатого февраля Андрюха наш слег с воспалением легких, без памяти пролежал два дня. Уж и не знали, спасется ли. Забыли? А тут, смотри, это все записано, как у ангелов-хранителей. А седьмого марта лошадь стала нездоровой, какая суета-то была! Вот еще смотри: родились два барана у черной матки, а здесь я ковал лошадь, а здесь турки с Италией мир заключили и на войну с Сербией, Черногорией и Болгарией бросились, а потом славяне им надавали по шеям… Часы вот купили за четыре рубля – вон на стенке повешены, или еще важное, как заработал лошадью на подвозах шестнадцать рубликов! А уж про то, кого в нашей деревне и когда отпевали да обручали, только я один среди селян и знаю точно. В церковной книге, конечно, эти записи имеются, да только кто же их тебе покажет, коли ты не мировой или не урядник присланный…

– Вот вы небось считаете, что эти тетрадки – папкина блажь и не более того, – через некоторое время продолжал беседу Степан. – А вот я крайне жалею, что предки наши такое же не писали для нас. И потому что там случалось с ними сто, или двести, или более лет назад – ничего нам теперь об этом не ведомо. Только монахи в некоторых церквях русских такие летописи оставили после себя, и теперь профессора разные по этим записям восстанавливают историю Отечества. Устные сказы, такие, как у нас деды вспоминают про Матвея Пушмяка и его рать, – все это, возможно, и было, да, может, и не так совсем. Сколько поколений людей те былины пересказывало за прошедшие века, столько, может, и наврало от себя, добавило лишнего или, наоборот, забыло что-то важное. Конечно, коли тех событий и не было бы совсем? Так вон же каменные плиты на могилах польских шляхтичей на нашем погосте – лежат себе, да иначе и названий наших местных, подобно ручиям Казимир и Будимир, тоже не было бы. Хорошо еще, что из книг мы точно знаем про времена те и что была тогда смута и голодный мор при царях Годунове и Лжедмитрии, ведаем, как избрали на общем русском сходе в цари отрока вашего возраста Михаила Романова. Совсем чуток до 1913 года-то осталось, до празднования трехсотлетия императоров Романовых. Недолго осталось ждать, праздник, видно, будет на всю империю, уж этого мы так не оставим! А вам хочу наказ дать такой: я вот помру, так вы мои тетрадки для потомков храните и сами тоже пишите, как там все будет в вашей истории далее. Подробно пишите. Внуки и правнуки вам потом за то спасибо скажут. Потому оно важно, как у древа корни росли. Листья опадают каждую осень, ветки тоже непостоянны и малозначительны – их не жалко, а корни-то на века остаются, от них весь смысл живого божественного промысла. Надо знать свои корни.

Оська потом часто давал отцу советы на то, что надо бы не забыть вписать в тетрадки из их деревенской жизни. Сам он не охоч был до писанин разных, да и книги не шибко могли разбудить его равнодушие ко многим историческим познаниям. Его больше тянуло к думам о воинской славе, о романтике военных баталий и походов. Особенно сильно эти мысли возбудились в его голове, когда страна в августе 1912 года отпраздновала столетие Бородинского сражения в давно минувшей войне с Наполеоном. Парню на тот момент уже исполнилось семнадцать, и отцу с братьями, да и многим соседским он гордо обещал, что как только ему исполнится двадцать годков, так и пусть его сход первым пишет в рекрутский набор. Да чтобы только в кавалерию, а не иначе. Он на то охоч больно, а крестьянский быт ему давно скучен… По этой же причине Осип не хотел никак слушать родню о задумке ему жениться, хотя старший его брат Михаил был женат и сам уже заимел двух сыновей, а брат Александр имел такое твердое намерение в ближайший год.

– Когда ж жениться, как не теперь-то? Если вправду забреют тебя в армию, то в кавалерии это же на четыре года служба, а то и на все пять заберут, коли на морской флот припишут! А коли война какая за это время случится? На сколько годков там все может затянуться-то? Женился бы лучше теперь! Смотри, какие кругом девки стоящие, работящие! Мужиков с жинками да особо с детками не особо в армию годными считают брать. А ты сам туда нарываешься… – причитала матушка.