В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции

Доколхозная деревня в годы НЭПа (1923—1927 гг.)

Революция – это когда бедные радуются краху богатых, а бывшие богатые радуются разрухе у бедных. Но все-таки кое-кто из них тешит свое самолюбие и на тех эмоциях высасывает, как вампир, из окружающих последние силы.

С окончанием продразверстки и объявлением советской властью новой экономической (ограниченно рыночной) политики (НЭПа) деревня начала как-то приходить в себя. Сначала вяло, опасаясь обмана, а потом все более быстрыми темпами, конкурируя с соседями. С 1923 года голод тоже пошел на спад. Во-первых, эффект НЭПа, а во-вторых, на село вернулись с войны мужики, которым было по силам возродить свои единоличные хозяйства.

На примере коллективного сельского хозяйства, организованного братьями Иваном и Николаем в Сельцах, можно было видеть, как, казалось бы, навсегда убитые большевизмом корни начинают наполнять питательными соками долгожданные всходы сельской экономики. Кооперативный принцип, опробованный братьями на селе еще до 1914 года при создании их молочного товарищества, на удивление многих пессимистов того времени, снова заработал. К моменту начала официальной коллективизации в стране их товарищество-коммуна уже вовсю процветало, несмотря на по-прежнему неоправданно завышенный продналог.

Крестьяне в Сельцах достали из закромов всю технику, которая уже долго без надобности гнила в разваливающихся сараях и амбарах. Шесть десятков дворовых хозяйств обзавелись, помимо личного маслодельного оборудования Ивана (сепараторы, молочные фляги, подойники и прочее), еще и небольшим молочным стадом, овечьей отарой, двумя десятками рабочих лошадок, а также сенокосилками, молотилками, веялками, ленотрепалками и другими редкими сельскохозяйственными агрегатами, не говоря уж о банальных плугах и сеялках.

В связи с тем, что Иван Ропаков с 1918 года для новой большевистской Череповецкой администрации со своим кавалерийским летучим отрядом много лет был одной из надежнейших опор в становлении и укреплении советской власти, его вновь образованная сельская коммуна «Красное Сельцо» не только значилась в уезде как хозяйство пролетарского советского типа, но и во многом служила примером эффективности в случаях агитации крестьян-единоличников на вступление во вновь образуемые в 1928—1930 годы колхозы.

Иван всегда по жизни отличался умеренной смелостью, ни на фронте, ни в хозяйстве не шел на неоправданный риск. Одновременно в нем развилась способность видеть горизонты дальше своей личной выгоды, а также умение реализовывать нажитые многолетним опытом управленческие таланты на реальных делах, максимально используя свой скромный авторитет во власти.

Единственное, где у него не сложились с районной элитой отношения, так это по части необходимости председателю коммуны-колхоза вступить в коммунистическую партию. Что-то подсказывало этому мужу, что никакие привилегии не окупят минусов от этого его нового «крещения». Сколько ни трепали ему нервы приезжие уполномоченные райкомовцы с буквальным требованием срочно вступать в партию (не только в 20-е, но и в 30-е, 40-е, 50-е годы…) – всегда ответ был по-крестьянски убедительно хитроватым: «Пока еще рано, товарищи, надо мне сперва поработать над собой и заслужить на деле, а не на словах звание коммуниста…» Уполномоченные хвалили за самокритику, но лишь в очередной раз назначали ему крайний срок. Однако снова и снова спектакль повторялся, и Иван Васильевич придумывал новые аргументы, почему ему еще так рано вступать в ленинско-сталинскую партию.

Возможно, это был продуманный хитрый ход, основанный на глубоком понимании сути партийно-административной советской системы, привыкшей периодически фильтровать и чистить свои ряды… Отработав на директорских должностях в СССР тридцать с лишним лет, он не получил как беспартийный ни одного серьезного административного взыскания или выговора, только благодарности, премии и даже ордена. А вот его партийные коллеги, председатели колхозов и директора сельских хозяйств – те практически все были изобличены на партактивах райкомов и обкомов. Добрая половина этих товарищей за провалы и саботаж на хозяйственно-производственном поприще подверглась арестам НКВД и даже уничтожению. Понятно, что спрос с директоров-коммунистов и установки райкомов по производственным планам и обязательствам для них всегда были выше и жестче. Беспартийный сочувствующий линии партии директор, если что, будет уволен как «не обеспечивший», но в этой же самой ситуации с партийного спросят по полной, как с «не выполнившего боевой/партийный приказ…»

Однако, с другой стороны, в районном и даже в областном масштабе работа Ивана Васильевича всегда ценилась, его часто ставили в пример и считали надежным директором – никогда не испортит плановые показатели, всегда сумеет дать столько продукции, сколько потребуют сверху. А секрет-то в чем?

Он не строил свое производство без учета вероятных рисков типа «срочно удвоить план выработки». Этот посыл еще в детстве внушил ему разговор с легендарным Н. В. Верещагиным, когда тот попросил проанализировать, почему в прежние годы обанкротилось в Сельцах молочное хозяйство у его отца Василия. В организации консервативного производства эти чрезвычайные внешние обстоятельства опытным директором всегда учитывались и даже заранее прогнозировались. Впрочем, такая позиция им была выработана еще задолго до наступления советской власти: «лучше перебдеть, чем недобдеть…»

И когда для всех как снег на голову падал грозный приказ об удвоении плана, то у него в резерве уже все было подготовлено и обеспечено. Почему тогда сам заранее не поднял свои производственные показатели – ведь как стахановца наградили бы, возвысили, прославили?!

Зато в критический момент нечем бы стало ответить на расстрельный приказ. Вот такой менталитет советского хозяйственника в 30-е и 40-е годы – любыми способами ищи скрытые резервы, повышай технологичность производства, работай с кадрами, ищи и заимствуй у соседей новации, но поперек батьки в пекло не лезь. На кону жизни – не только твоя собственная, но и всей твоей семьи… А это мотивация повыше ордена или статьи в газете.

В двадцатые годы у Ивана с Наталкой хорошие показатели были и на поприще деторождения. Помимо уже упомянутых первенцев Клавы и Бори родилась целая бригада дочек – красавиц и умниц: Анна, Лидия, Катя, Шурка. А под конец, как долгожданный приз, еще родился и второй, младшенький сынок Коля. Итого семь детишек (в той же пропорции, что было и у его отца Степана). Все выжили и дожили до глубокой старости, чтобы поздравить отца семейства Ивана Васильевича в 1992 году с его столетним юбилеем. Да и внуками бог советского директора не обидел: семь внучек, четыре внука, многочисленные правнуки… Почти все с хорошим вузовским образованием, три доктора и один кандидат наук на весь этот деревенский древний род череповчанина Ивана Васильевича и его надежного спутника, скромной, но решительной настоящей русской женщины Натальи Ивановны.

Глава 10. Молочные реки и затопленные берега…

Колхозный сад (1932—1935 гг.)

⠀

Осип Степанович после трагической гибели своего тяти на колокольне в Чуди долго не мог свыкнуться с тем, что опоздал с получением в Череповце «мандата безопасности» для их семейства и особо для отца. Но кто ж знал, что он такое вдруг учудит? Молчал, даже намека на свою придумку не вымолвил, а ведь все давно, конечно, продумал и решил. Не зря, видимо, их род чудиновским в деревне зовут. Все не как у людей, даже божьей кары за то свое самоубийство не устрашился – все ради нашей жизни.

Но что удивительно, никто в Погорелке его за этот грех вслух не осудил, даже батюшка велел похоронить отца на кладбище рядом с матушкой, а не за оградой, как это принято относительно наложивших на себя руки людей. Правда, отпевать не стал. Иное дело, если бы Степан умом тронулся, тогда еще можно, как исключение, но все знали, что в плане здравости ума Степану как раз в деревне и равных-то не найти.

Ну да это нам, просвещенным, теперь без разницы – отпели или не отпели. Но вот матушка была религиозной, ей бы это было крайне больно. Но не дожила, первой ушла из их пары голубков. Это соседи так прозвали – голубками. Потому что часто вечером отца с матерью можно было видеть, как сядут они вместе на завалинке у дома да все что-то говорят, говорят меж собой, как бывает только у девок с парнями до свадьбы. Конечно, многие из их родичей, кто еще в церковь ходит, свечку за упокой Степана Григорьевича по-тихому ставит.

Если бы не эта его медлительность в решении ехать в город и всякими правдами и неправдами добиваться там «реабилитации», то все могло сложиться по-другому. Ведь, несмотря на острую глазную болезнь, подагру и еще ряд старческих болячек, батюшка был неплох, да еще и в полностью здравом уме. Подумаешь, 65 годков! У них в деревне те, кто смог перешагнуть сороковник, доживают потом и до восьмидесяти, несмотря на жизнь впроголодь, нищету и болезни. Иной такой старик-вдовец – посмотришь: зубов нет, волос тоже, сам скрюченный, а вон – волочится за молодухами, да потом еще с ними и детей нарожает. А у самого правнуки старше… Нет, если взрослое дерево не срубить, а дать ему воли и простора – оно и века простоит на радость всем.

Какая-то живучая сила в народе русского севера заложена. Откуда? Жить-то приходится в самых противоестественных условиях: суровый климат, хилая почва, мизерная урожайность, гнус, змеи, постоянные смены погоды, знатная сырость сменяется длительной засухой, а с середины XX века в Череповецком районе еще в дополнение к этим прелестям и угнетающая экология от собственных металлургов и химиков случилась. Но аборигены края живут по 90 и по 100 лет! Почему так? – Видимо, веками выживали и, главное, доживали в такой токсичной обстановке только самые сильные и стойкие люди – вот он, описанный Чарльзом Дарвиным естественный отбор в действии. И идет этот отбор поколения за поколениями. Смешно, но тем не менее логично получается, чтобы с точки зрения биологии объяснять причину несгибаемости и непотопляемости русского народа. Никакой другой народ в цивилизованных европах таких жизненных передряг и трудностей, издевательств и угнетений, как наш, и близко не видел, не испытал, не был привит… Они там в сравнении с нашей сорной неубиваемой фауной – тепличные декоративные создания…

⠀

 
__________________________________________
 

После образования колхоза Осип долгое время работал рядовым работником в полевой бригаде, но в 1932 году сельчане неожиданно вспомнили про его еще дореволюционные арифметические способности, и он был рекомендован на вакантную должность счетовода. Следующей зимой новоявленный счетовод съездил в город на трехмесячные курсы, после чего вообще стал правой рукой колхозного председателя, да вдобавок еще со временем и самого главы Абакановского сельсовета. С тех пор к общественному физическому труду его привлекали крайне редко (только на авралах, когда случались), зато в бумагах у колхоза и поселка всегда был полный порядок.

Жена Александра (Амазонкой после замужества ее в деревне звать перестали – теперь все больше Оськиной Шуркой, впрочем, бывало, что и наоборот: Шуркин Оська) тоже устроилась по призванию – отработала до самой пенсии конюхом на колхозном дворе. Самое тяжелое в этой работе для хрупкой женщины было напоить лошадей. Колодец неблизко, да и глубиной он в двадцать сажень – намучишься, пока натаскаешь с него ведра. Хорошо, потом старший сын Ваня стал помогать с этим делом после школы. Но главное то, что ей лошади, их доверчивые глаза, влажные морды давали такое внутреннее успокоение и любовь (особенно когда один за другим гибли ее первые новорожденные детки), что без них она с горем бы своим и не справилась.

 
__________________________________________
 

Когда с 1927 года в семье Осипа и Александры стали рождаться и подрастать сыновья, любимой наградой и поощрением для них (какие там в деревне для пацанов тогда игрушки?!) была привилегия подержать настоящий трехгранный отцов штык. «Тятя, а ты много врагов этим штыком поубивал?» – «Нет, одного только, но он и не враг вовсе был, а черт в облике человеческом… Человеком сначала прикидывался, а потом бес из него и попер!»

До середины 60-х годов колхозник Осип (это для своих, ведь по паспорту ему вписали еще с рождения чуждое церковное имя: Иосиф) хранил у себя с гражданки еще и винтовку – на всякий случай. Крестьяне, они такие – домовитые, в хозяйстве все может пригодиться, а ежели что, и понадобиться…

Ни жена, ни дети этого не знали, но однажды он достал оружие с глубин подпола, показал его всем и заявил: «Кажется, жизнь налаживается, смысла продолжать хранить эту штуку больше не вижу, да и стар я уже, не ровен час внуки отыщут да беду какую учудят. Пойду сдам в милицию, скажу, что нашел под колхозным амбаром, а за это теперь не судят».

Став счетоводом и немного подтянувшись на экономической стезе, Осип опять вернулся к идее их с отцом обустроить при деревне яблоневый сад (теперь уже колхозный). Имея небольшой опыт в собственном натуральном садовом хозяйстве, счетовод составил для правления экономический прогноз с обоснованием расходов и доходов на это дело (сейчас бы назвали бизнес-планом). Получалось, что, помимо витаминов для колхозных детишек, дело было со всех сторон прибыльным и перспективным.

Идея эта давно обсуждалась на селе, но главный импульс к ее практическому воплощению дали местные комсомольцы, которые мечтали свершить хоть какое-нибудь значимое дело «для потомков», постоянно слыша по радио и из газет о чужих днепрогэсах и магнитках.

Скоро работа над обустройством сада закипела. Большую часть работы местные колхозники (особенно молодежь) делали добровольно, на энтузиазме, без оплаты им причитающихся трудодней – по принципу вошедших тогда в моду коммунистических субботников. В этой связи местная и партийная власть района смотрела на колхозную инициативу благосклонно и даже поддерживала ее. На первом этапе понадобилась только помощь трактора, чтобы выровнять участок неудобья и выкорчевать на нем корни кустарника. Саженцами по льготным ценам обеспечивали функционировавший с дореволюционных времен Череповецкий ботанический сад и городской питомник, созданный на базе профессионального училища.

Колхозный фруктовый сад заложили там, где и предлагал его разбить в дореволюционные времена Степан, – на склоне холма между погостом Чудь и родниками низового ручья Казимир (чуть позже через дорогу от этих родников будут построены корпуса Абакановского маслозавода). После высадки саженцев получилось эдакое зеленое прямоугольное вкрапление размером полтораста на полтораста метров среди желтой нивы колхозных полей, что само по себе уже было крайне полезно для обеспечения снегозадержания.

Для саженцев были отобраны преимущественно сорта яблони «Антоновка», «Бель» и «Боровинка». Еще Осипу удалось путем обмена (а где-то и обмана) выбить у частных садоводов несколько саженцев редких привитых морозоустойчивых форм: яблони «Краса севера», груш «Тонневетка» и «Лимонная». В довершение он уговорил председателя колхоза на свой страх и риск попробовать высадить в саду еще и несколько вишен сорта «Владимирская». В итоге по разнообразию видов их сад был далеко не на последнем месте в уезде.

Через пять-семь лет первые, пока еще небольшие, урожаи яблок окупили колхозные финансовые вложения, которые ко всему имели еще и привлекательные бонусы в плане налогообложения с сумм, вложенных в строительство сада.

Как правило, уставший от работы в конторе советский служащий после работы прямиком спешит домой (если только не назначат какое-нибудь бестолковое собрание). У Осипа же в это время отдых подразумевал пойти помочь на конюшне жене, а в особо удачные дни – сходить пообщаться в сад со своими яблоньками. Летом по вечерам в густой тени деревьев тут часто можно было встретить влюбленные парочки. Наконец, для ближних сел в их насквозь просматриваемой и продуваемой ветрами голой местности появилось сокровенное место для уединения. Не на кладбище же идти молодым, чтобы вдоволь нацеловаться!

Как-то раз Осип летним вечером так «наотдыхался» в саду (до того у них был еще и яростный спор с колхозным агрономом), что решил до возвращения домой спуститься по склону горы вниз, чтобы искупаться перед сном в прохладном озерке у источника ручья Казимир. Далеко не все крестьяне-колхозники понимали такие увлечения некоторых своих соседей – даже в жаркие знойные дни температура воды в Казимире была колодезно-ледяной.

Идя по склону к оборудованной местными жителями с помощью деревянных мостков купальне (она же традиционная у баб полоскальня для выстиранного белья), Осип в сумраке заметил недалеко от себя два близко расположенных огонька – опять лиса вышла на вечернюю охоту и отсвечивает своими глазками. Постоянно здесь, за околицей деревни, в небольшом карстовом провале лисы обустраивали себе норы, из-за чего в близлежащих дворах иногда поутру недосчитывались кур и цыплят. Да бывает так, что и в центре деревни у некоторых хозяев пропадала птица. Как-то у них с ближайшим соседом даже случился небольшой конфликт – тот грешил, что сучка со двора Осипа лазит к ним и ворует цыплят. Долго спорили. Осип в невиновности своей собаки был абсолютно уверен. Решили проверить – устроили ночную засаду. Через два дня оба убедились, что вором является рыжий лис. Но проворный, чертяка – ушел от возмездия. Месторасположение лисьей норы в провале Осип давно заприметил, но другим не выдавал – разорят же. А чем лисята виноваты, если хозяева небрежно следят за тем, как оборудованы у них курятники. Вот у него, например, фиг этот зверь пролезет на насесты. Все сделано не кое-как, а надежно, на века, все герметично закрывается, не подкопаешься…

На озерке Осип оказался в этот раз не один. Рядом лениво полоскал в ручье ноги его тридцатилетний шурин Коля, младший брат жены Шурки. Поприветствовали друг друга без особых восторгов. Оба были некурящими, малопьющими, поэтому контачили между собой наедине с некоторым напрягом и стеснением. Хоть уже давно они и близкие родственники, а видятся нечасто, особенно с тех пор как Осипа забрали работать в контору колхоза.

– Ты что, паря, не купаешься? На источник после трудовой вахты пришел – самое время обмыться от пота хотя бы. Баб рядом нет, скидывай портки да как на Крещение хоть три разка окунись в воды «Иордана»…

– Скажешь тоже, вода-то студеная. Жуть! Вот еще мозоли на ногах компрессом охладить – куда ни шло. А так, как ты, Осик, предлагаешь – прямая дорога мне захворать. А захвораю, так ты же мне потом сам дырку от бублика вместо палочек в табеле проставишь. Сколько там трудоден набежало этому малому? А что? Шиш один! Вот и слушай тебя такого умного.

– Но вот смотри, я-то зашел в эту благодать и ныряю теперь. Раз! Два! Три! А вот еще! И четыре! А вот и пять! Почитай, каждый третий день сюда все лето прихожу. А ежели зной наступает, то вообще каждый божий день готов в любое время вместе с детворой здесь поплескаться. Вода-то эта не простая, а животворящая, тут до революции и часовенка еще стояла, я помню. Да и ты еще помнить ее должон. На месте нее в древние времена, по сказаниям дедов наших, монах один слепой обмылся и на том деле полностью прозрел!

– Да, держи карман шире! Хоть ты мне эти сказки не пересказывай, Осик! Все это поповские выдумки да байки для детишек. Теперь-то мы знаем, не старые времена. Бывшего комсомольца на этой мякине не проведешь. Что есть медицина и какие у нее возможности – знаем! Вон твой батюшка покойный Степан, повредивший зрение на пожаре. Небось и праведник от пят до макушки был, никогда никому худого слова не сказал, всем помогал, все его за то уважали и любили даже. И в этом источнике, как и ты, он, наверное, обмылся тыщу раз, а все одно – только с каждым годом все больше слеп и слеп, так что совсем уже под конец и видеть не смог. Ну, где же то чудо-то?! Вот объясни!

– Это верно. Но я тебе на то секрет один наш сокровенный открою. Не сильно уж мой Степан Григорьевич и верующим-то был, хоть и считался всю жизнь главным помощником у батюшки Михаила. Вот такой, знаешь ли, парадокс. Сделал тятя для наших чудских храмов много всего полезного, а вот на иконы в доме он даже не крестился – так, для ублажения матушки и родителей наших держал в красном углу с лампадкой. А почему? А потому, что просвещен был собственными стараниями. Знал, что к чему и как на этом свете все от природы устроено. Да и мы, его сыновья, с того такими же нерелигиозными еще до вашего комсомола сделались. Сейчас ты мне на то скажешь, что ж я с сестрой твоей в церкви повенчался… Ну да, повенчались мы, так что ж с того?! Красиво же все было, и люди поздравить нас со всей волости пришли. Приятно и радостно этому. Вот если бы советская власть сама такие парадные церемонии придумала, а не просто кисло так: «Ты крестик сюда, а ты загогулину туда – вот вы уже и муж с женой…» Нет, при красивом светском обряде никто бы в эти храмы и не пошел. Ну да мы еще посмотрим, как ты будешь свою свадьбу нам представлять. Тридцатник-то разменял, а все бобылем живешь, долг свой насчет «плодиться и размножаться» не выполняешь. Ну так как свадьбу будешь править? Может, с красными флагами и «Интернационалом» теперь это делать в комсомолах предписано? Тогда чем же она от первомайской демонстрации отличаться будет?

– Ладно, Осип, не наезжай. Со временем все у нас будет в лучшем виде. И так посмотри, сколько наш народ в стране всего наворотил. Была аграрная отсталая страна, а теперь индустриальный гигант, с самой сильной армией, с лучшей в мире авиацией, с ледоколами и дирижаблями. Скоро, говорят, на Шексне и на Волге кругом построят гидроэлектростанции, к нам в деревню тоже через годик-два обещают электричество провести. Всю тяжелую работу начнут машины вместо нас делать! Вот лафа-то наступит!

– Коля, Коля… Когда же ты поймешь, что машины и электричество пришли к нам не потому, что мы такие исключительные, а потому лишь, что во всем мире идет улучшение жизни людей благодаря технической революции. Каждый век, а то и каждое десятилетие уровень жизни у цивилизованных народов заметно поднимается оттого только, что есть она, наука, и техника развивается, да всякий там аграрный прогресс идет непрерывно. Когда-то человек сам себя прокормить не мог, а теперь один фермер сто горожан сытно кормит, а через полста лет, увидишь, и тыщу один накормит! А вовсе не потому эти блага к нам приходят, что кто-то там правильным образом флагами машет да лозунги кричит! Причем для прогресса такого вовсе и не треба, чтобы полнаселения страны узниками в лагерях сидело, а другая половина их же выявляла да охраняла!

– Ну, Оська! Страха в тебе нет! Такое мне тут говоришь: «Флагами машет, в лагерях полстраны сидит». Ладно я. У меня рот на замке, тем более что я тебе же еще и шурин родной, куда ни кинь. За сестру свою любого порву, жизнью ей с детства обязан. А кому другому такое скажешь – только мы тебя и видели… Да только в нашей деревне, почитай, каждый третий с удовольствием донесет на это. Не смей больше! Завтра же Шурке скажу, чтобы ухо твое рваное тебе надрала за слова эти!

– Да, что-то я увлекся, не подумавши… Все! Считай, ничего тут сейчас между нами и не было. Что случаем сболтнулось, то уже и развеялось. Это только про написанное говорят: «Что написано пером, то не вырубишь и топором».

– Ну да. А еще говорят: «И у стен есть уши…»

– Ладно. Тут ты прав, признаю! Не говори только Шурке, пожалуйста. Я исправлюсь, рот себе зашью. Скажи лучше вот что, родственник мой, не по годам разумный и предусмотрительный. А почему из всей комсомольской братии в нашей округе ты единственный мне с колхозным садом не помогаешь? Твои же детки потом народятся – с витаминами от тех фруктов здоровыми расти будут. Да и колхозу нашему на то хорошая поддержка будет, я это тебе определенно, как счетовод колхозный, говорю!

– Осик, не обижайся! Ты же знаешь мою историю, что после бандитского налета в семнадцатом году вон там, на выпасах, недалече отсюда, если в сторону речек Кошты и Ягорбы так вот прямо пойти, пострадало мое здоровье. Оттого меня и в армию не приняли, да и в трактористы на учебу не взяли. После ранения того устаю я быстро даже от самой своей обычной работы, а у вас там в саду, я видел, ребята еще и по ночам, бывает, вкалывают. Мне такого не сдюжить. Я им так и объяснил сразу, что хвор не по годам, потому они меня и не винят, что на тех субботниках редко бываю. Зато я много другой работы на себя взял – политинформации делаю, стенгазету, с детьми представления к праздникам.

– Ну, насчет по ночам работают – это надо у их девок спросить, чем они там в темноте занимаются… Про ранение твое я, конечно, наслышан. Да ведь и ты, верно, слышал, как меня в молодости подстрелили на выезде. И это, видимо, задолго до женитьбы моей нас с тобой кровно связало – в обоих случаях убивец-то один и тот же был, бандит по кличке Кляп. Тебя он, возможно, не добил только потому, что одноруким уже стал. А руку ту я ему оттяпал в нашей стычке. Ну а я жив остался, потому что тогда ему не поддался, а отбивался как мог, до последней возможности. Впрочем, я сейчас не про то хотел сказать! Я-то, в отличие от тебя, после того тяжелого для моего здоровья повреждения не сдался. Всю жизнь пытаюсь и себе, и людям доказать, что в инвалиды не записываюсь. В империалистическую в армию меня тоже забраковали, а я настоял, хоть санитаром, а ушел со всеми на войну. А там чего только не было. И плен, и три раза с него бежал. А потом опять же по полной отвоевал в Красной армии, уже в строевых частях. И Польскую я катастрофу пережил, и Перекоп под пулеметной косилкой брал – никогда на свою ущербность собственные промахи не списывал. Слава богу, взяли тогда на войну – так и воевал без поблажек и нытья. К чему я это все? Нет, не чтобы похвастать, какой я геройский парень был. Ничего у меня геройского особо-то и не было. Просто хоть я сызмальства физически слабый хиляк, да ко всему покалеченный, да еще и ростом не вышел, говорили, щуплый, как ребенок, да и некрасив, но все одно переборол в себе все эти недуги и недостатки. Потому за меня и сестра твоя чудная пойти замуж захотела, от меня детей своих нарожать. Сама захотела! Я и поухаживать-то за ней не успел. Сама меня выбрала, да и полюбила затем. А какая девка-то была! Амазонка! Такие только раз в сто лет у нас родятся, зачатыми от молнии и грома…

– Это да! Согласен! Все, что ты сейчас сказал, – исключительная правда. Подтверждаю! Много парней к ней неровно дышало. А ждала столько лет тебя с бесконечных войн, не ведая даже, жив ли. Говорила мне по секрету, что до войны толком с тобой и познакомиться не успела, мала еще крайне была.

– А вот тебя, Коля, извини уж за прямоту, при твоей самооправдательной позиции, что якобы «больной я, и меня оттого не трогайте…» – ни одна, даже самая захудалая девка не полюбит, сколько бы ты ни хорохорился. Помяни мое слово! Так в итоге и будет, как это ни грустно. Ну, если, конечно, ты прямо теперь мои слова правильно не обдумаешь да не переменишься в себе, не переступишь через свое «не могу» и не начнешь нагружать на себя все больше и больше, чем привычка велит. А вот пройдешь такую перековку с кровяными мозолями да с болями по всей твоей ленивой плоти – получишь свой шанс стать человеком! Я-то буду за тебя тогда рад безмерно и знать буду, что не зря прожил жизнь свою, если хоть ты меня смог услышать и правильно истолковать мой упрек.