В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции

На следующий день Илме стало много лучше, и вся семья, сделав небольшой обменный «чейндж» с целью приобретения финских марок, на поезде выехала в Выборг, надеясь в душе на такое же сочувствие и временную поддержку от родственников Илмы, как это было с ними в Терийоки.

Переход границы так и остался не зафиксированным в пограничной страже Финляндии. Однако уже через двое суток вся пограничная служба, вся полиция и вся армия Финляндии на южном побережье будет поставлена на уши – по проторенной дорожке к ним колоннами и группами придут из русского Кронштадта несколько тысяч³⁵ вооруженных стрелковым оружием беженцев. Предположительно несколько сот самовольно эвакуированных так и не дошло до спасительного берега – заблудились и утонули в полыньях и промоинах Финского залива.

 
__________________________________________
 

Много позже в лагере интернированных в Туркинсаари³⁶ очевидцы расскажут Николаю историю, как погибал в те дни его друг Олег.

Олег попал в команду, которая ушла на поддержку одного из передовых фортов. Часть фортов, занятых восставшими, вообще не оказывала никакого сопротивления красноармейцам – матросы и солдаты солидарно их покинули в момент начала обстрела в ночь на 16 марта, уйдя по льду в Финляндию. Другая же часть фортов защищалась яростно и достойно, дав возможность многим своим товарищам и прежде всего предавшим их трусам уйти от преследования. Олег, видимо, мог бы тоже уйти с позиции форта, если бы такое решение приняли коллегиально его сослуживцы – в одиночку воевать не имело смысла, да для себя он все равно решил, что не сделает ни единого выстрела в соотечественников. Но его форт №4 на деле оказался самим стойким и держался несколько часов.

Однако к исходу боя комиссары предложили восставшим сложить оружие и добровольно сдаться, как это уже сделали в соседнем с ними форте №5. Вот тут-то Олег и понял свое истинное предназначение в восстании. Он вышел к подошедшим красноармейским колоннам курсантов с белым флагом, но не чтобы сдать форт, а чтобы объяснить нападавшим молодым солдатам, почему они, их братья по оружию, оказались сегодня здесь: «Товарищи, не стреляйте, мы тоже за советскую власть! Мы ваши братья, еще недавно держали на подступах к Петрограду германского агрессора, потом стали победившей силой Февральской и Октябрьской революций! Вам врут, что здесь обосновалась контрреволюция и белогвардейщина! Мы обычные солдаты, матросы и рабочие мастерских. У нас у всех вот такие мозоли на руках (показал свои мозоли на черных промасленных руках). Мы хотим лишь одного! Чтобы большевики выполнили по совести, то, что обещали народу в 1917 году: вся власть выборным Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, а не представителям одной большевистской партии! Мы хотим справедливой власти, призванной выполнять волю народа, а не грабить его продразверсткой, не преследовать нас и вас за мысли, не устраивающие большевистский центр, не врать нам (прозвучал выстрел), не морить нас и наши семьи голодом (прозвучал следующий выстрел), не убивать (новые выстрелы) за правду…»

Комиссар разрядил в Олега весь свой маузер. Курсанты, косо глядя на непорядочно поступающего командира, стреляющего в парламентера, стояли обескураженные – они еще не нюхали пороху, не гнили во вшивых окопах, и это был их первый урок робкого неповиновения, состоявший лишь в молчаливом осуждении воли командира, в некотором притормаживании только что гнавшей их на баррикады неуемной силы комсомольского энтузиазма, задора и азарта искоренять контру, продвигая мировую революцию. Нет, они, конечно, не развернули свои винтовки на комиссара и даже не воткнули штыки в голубой лед, которому скоро предстоит стать алым от их собственной крови, но они чуть-чуть задумались, в их собственных до тошноты правильных коммунистических мыслях зашевелилась маленькая червоточинка, которая, возможно, будет мучить потом всю оставшуюся жизнь «ветеранов-ленинцев» и которая, возможно, выстрелит когда-то в будущем в душах их прозревающих внуков и правнуков.

 
__________________________________________
 

Считается, что безвозвратные потери России от Первой мировой войны составили порядка 7,5 миллиона человек (с учетом плененных), Гражданская война унесла примерно по миллиону убитыми с каждой из противоборствующих сторон, два миллиона граждан эмигрировали из страны, и еще порядка три миллиона умерло в период Гражданской войны от тифа и других болезней. Всего набегает 14,5 миллиона, если из этой оценки исключить тех, кто все-таки выжил, то, видимо, цифру можно уменьшить до 10 миллионов безвременно умерших.

Однако историческая оценка убыли населения в России дает нам иную цифру – снижение числа населения страны между 1913 и 1923 годами, по данным ряда специалистов, составила 46 миллионов. Отчего такая разница?

Конечно, во-первых, изменились границы бывшей империи – с появлением Советской России от нее отпали Польша, Прибалтика, Финляндия, часть Украины, Белоруссии, Средней Азии. Во-вторых, от эпидемий и голода среди мирного населения пострадало даже больше людей, чем было зафиксировано летальных потерь у военных. В-третьих, почти на десятилетие в стране резко затормозилась рождаемость. От старости, болезней и голода люди массового умирали, людей косил красный и белый террор, а взамен нового поколения рождалось значительно меньше³⁷. Собственно говоря, эта последняя косвенная причина всегда и является краеугольной при анализе негативных последствий в любой войне. В историческом плане не так важно, сколько погибло непосредственно в боевых действиях, а более важно, насколько от войны потом просели трудовые и экономические ресурсы. Страна может и победить в военном конфликте, а вот по факту проиграть на этом деле весь свой естественный потенциал.

Глава 9. Незалеченные гнойные раны

В войне без правил нет победителей, зато есть военные преступники

Описывая выше нечеловеческие зверства красных в гражданском противостоянии – а именно с ними героям данного повествования по жизни приходилось в основном сталкиваться, – нельзя забывать и о практически аналогичном по степени изуверства белом терроре, который, как и красный, вытащил из нутра людей самые низменные чувства.

Массовые случаи проявления в гражданских войнах, казалось бы, давно умерших в людях садистских животных наклонностей свидетельствуют о страшном и печальном факте: несмотря на многие века развития цивилизаций, в людях по-прежнему сидит демонический зверь, который в любой момент при определенных внешних обстоятельствах готов возобладать над разумом и духовными ценностями. Культура, образование, религии, семейный уклад – никто и ничто не могут быть гарантиями от воскрешения этих животных инстинктов, если находятся те, кто в голодном и доведенном до отчаяния обществе начинают вольно или невольно отогревать замороженные прежней долгой жизнью эмбрионы зверя и, как абсолютный авторитет, велит считать их проявлением высшей нравственности «суперчеловеков».

Трудно спорить, что с пленными коммунистами, комиссарами, чекистами, красноармейцами, активистами и сочувствующими советской власти, включая гражданское население, белые каратели черносотенного пошиба поступали не менее зверски – не просто казнили и убивали, а издевались над поверженными: вырезали на телах еще живых людей звезды, сжигали живьем женщин и детей, топили, вешали, вспарывали беременным животы – все это тоже было… И, в общем-то, какая разница обывателю, чья будет победа, потому что и так и так – командовать ими дальше станут бывшие военные преступники…

Противоборствующая сторона результаты показательных расправ над своими сторонниками интерпретировала однозначно и отвечала в обратку тем же самым или даже приумножая зло… Крестьяне, ограбленные по очереди красными продотрядами и белыми интендантами-реквизиторами, начиная свои вооруженные стихийные восстания, тоже отвечали за перенесенные обиды, голод детей, расстрелы и унижения отчаянными мерами с откровенно бандитскими формами насилия и садизма. А что делать? Все мстили, и месть эта была обоснована, подкреплена не вымыслами, а личными утратами.

Одни начинают революцию, другие пусть и противятся ей, но каждая сторона считает вправе поступать со своими врагами или даже просто с саботажниками на основе применения «вынужденных» жестоких мер и репрессий в абсолютно неправовом поле, забывая, что когда-то сами верили в бога, в человека, в любовь, в милосердие и в нравственные идеалы.

А стыд за содеянное приходится нести их потомкам…

Обычно в революциях и гражданских войнах 5% радикалов с одной стороны борются с 5% таких же (но противоположных по масти) радикалов с другой. При этом больше всего страдают люди так называемого «болота», составляющие остальные 90% общества, – вполне мирные и изначально неспособные на насилие жители-труженики. Ну а уж дальше начинается такая правда жизни: какая приходит извне температура в то болото, так там все и квакают…

Чем больше будет пролито крови, тем больше станет мстителей, а значит, и замазанных в репрессиях. Замкнутый круг – пока все не выкипит, может и не успокоиться. Счастье людям, если кто-нибудь победит быстро и жизнь в обществе хотя бы перейдет в фазу мирного строительства и возрождения. Стоило в 1922 году завершиться Гражданской войне в России – среднегодовая убыль населения (1918—1922 гг.), составлявшая в среднем 3,7 миллиона человек [Россия в 1917—1925 годах. Арифметика потерь. С. Шарко, Проза.ру] сразу же сменилась на среднегодовой прирост (1922—1927 гг.) – более чем в 2,3 миллиона граждан. На смену хаосу пришла долгожданная саморегуляция со срочным заштопыванием демографических дыр. Победили бы в Гражданской войне не красные, а белые или любые зеленые – тенденция была бы такой же…

Чужая страна, где ты никому не нужен… (1921—1922 гг.)

Когда Николай с Илмой и детьми вышли из поезда на вокзале в Выборге, они были поражены красотой фасадов этого здания из красного гранита, особенно детей привлекли фигуры медведей. Илма и раньше говорила мужу, что город очень своеобразен и красив, ни на какой другой не похож. Когда-то в отрочестве ей довелось побывать в нем у своей родни, и она часто вспоминала эту скандинавскую сказку. Поэтому Николай, полюбовавшись зданием вокзала, согласился с женой, что прежде чем разыскивать ее родственников, живших в каком-то сельском пригороде, надо обязательно всем вместе прогуляться по городу. Погода была уже не морозная, и сыновья вполне могли бы часик-другой погулять по средневековым улочкам на фоне необычных для россиян древних каменных зданий и многочисленных лютеранских храмов.

Семья беженцев, не обремененная большой поклажей, неторопливо и с непрекращающимися эмоциональными обсуждениями обходила встречавшиеся на пути достопримечательности города: Северную гавань, Кафедральный собор, Круглую башню на рыночной площади, площади Сииканиеми и Торккелин Кнуутинпоян тори, Епископскую улицу, бастион Панцерлакс, а главное, им удалось войти в Выборгский замок и подняться там на башню святого Олафа, откуда открывался божественный вид на Старую Ратушу и на весь Старый город.

После пережитых восторгов от красот города и скованной льдом гавани им уже больше не казалась сложившаяся ситуация в их беглой жизни страшным сном. Жизнь продолжалась, но вот только поменялись декорации вокруг.

К вечеру наконец с помощью интуиции Илмы они разыскали дом ее родственников. После небольшого немого стопора с раскрытыми ртами те выдавили на своих лицах следы радости от внезапно случившейся долгожданной встречи с семьей племянницы и даже принялись ощупывать своих внучатых племянников. Николай же с первой минуты почувствовал, до какой степени ему тут не рады, – его просто не хотели замечать. Конечно, гостеприимство никто не отменял, и их не выгнали на холод, накормили и как-то устроили в плохо отапливаемом сарайчике. Однако Николай не мог не заметить, что даже на саму Илму ее родственники как-то хмуро косились, а выслушав истории про смерть матери Илмы, про военные действия в российском Кронштадте и про их бегство по льду Финского залива, только запричитали.

Нет, бывший крестьянский сын, солдат-фронтовик и рабочий-инвалид, хлебнувший в полной мере и нужды, и горя, прекрасно понимал, что в это голодное беспощадное время люди очерствели и безмерно страдают от собственной нужды за себя и своих близких, а вот страдать еще и за чужое горе – это уже выше сил. Судить их за это было бы неправильно, слишком жестоко.

Всю следующую неделю Николай с Илмой рано утром в любую погоду уходили в город на поиски хоть какой-нибудь работы или приработка, но все оказывалось абсолютно безрезультатным. Высокая безработица в практически полностью аграрной трехмиллионной Финляндии (городское население составляло не более 16%), совсем недавно пережившей собственную Гражданскую войну (с убедительной кровавой победой в ней финского белого движения³⁸) уже давно преследовала коренное городское население³⁹, а тут еще в лице новоиспеченного нелегала Николая имел место явно чуждый финнам человек, без документов, без языка и притом, скорее всего, не лучший по здоровью работник, что легко читалось по его внешнему виду.

Наконец Илма все же смогла уговорить какого-то беспринципного работодателя взять ее мужа на дальние лесозаготовки на совершенно кабальных условиях – за малую толику еды, часть которой обещали отдавать ей. Работа предстояла тяжелой, в совершенно каторжных условиях жизни в лесу, и Илма, понимая, что ее муж-инвалид долго там просто физически не выдержит, никак не хотела на нее соглашаться, но Николай настоял. Ничего другого на горизонте не просматривалось, а запасенные в Кронштадте продукты (в основном подарок от Олега), несмотря на жесткую экономию, уже подходили к концу. Буквально еще несколько дней, и только что останется – помирать голодной смертью либо же ради жизни семьи встать ему на преступный путь. А тут хоть что-то… Хотя бы гипотетическая возможность оттянуть этот крайний шаг, надеясь на наступление лучших времен.

 
__________________________________________
 

Однако через два месяца исхудавший и обмороженный Николай при валке леса невзначай попал под падающую ель – получил сотрясение мозга и очередное увечье на левой руке. Хозяин производства кое-как на смешанном русско-финском языке объяснил ему, что это его собственная вина, потому как надо было рот не разевать… И вообще, этот русский его сильно подвел, так как не сможет больше работать, а заменить его тут больше некем… Короче, он ему ничего не должен, а потому пусть двигает туда, откуда приехал.

Практически пешком за неделю добравшись до знакомого ему «гостеприимного» дома под Выборгом, Николай испытал там куда больший шок, чем недавнее травмирование и увольнение: семьи его больше нет!

Пока он работал на дальних лесных заимках, до Выборга из Европы добралась очередная (возможно, даже последняя) волна убивающей все на своем пути эпидемии «испанки». Илма, изредка находившая в городе разовые работы по уборке помещений, где-то там эту заразу и подцепила… Сначала думали, что просто простуда, но потом болезнь усилилась, одновременно заболели и ее дети. Хозяева-родственники, видя такое дело, не решались больше входить к ним в помещение. Больница в городе и так была под завязку забита заболевшими, да и не принято у финнов особо лежать по больницам – все обычно лечатся дома…

 
__________________________________________
 

Стоя у свежевырытой могилы, Николай, в сердце которого уже полностью выгорело все, что там в теории могло гореть, решал только, как ему теперь свести счеты с жизнью. Вспомнилась башня Выборгского замка, как совсем недавно они все четверо счастливо стояли на ней и любовались красотами города, – вот туда теперь ему и дорога, лучшего места не сыскать…

Через час на мостике у входа в крепость его задержал патруль полиции. На вопросы задержанный не отвечал, документов при себе не имел, вследствие чего был доставлен в участок, где справедливо решили, что по всем признакам этот немой – русский беженец, коих недавно много пришло по льду из Кронштадта. Николая арестовали и выслали в Туркинсаари, в лагерь для интернированных русских военных, где он и пробыл до конца 1922 года, пока советская власть в честь пятой годовщины Великого Октября не объявила амнистию для содержавшихся в финских лагерях кронштадтцев. Многие лагерные сидельцы, не видя для себя смысла больше оставаться в чуждом, откровенно негостеприимном для них крае, решили возвращаться в покинутую Россию. Среди их числа был и Николай, который, к тому же, в отличие от многих, не видел за собой никаких преступлений перед советской властью. Бежал во имя спасения семьи⁴⁰, да вот судьба не дала ему шанса.

Голод достигает северного края (1921—1922 гг.)

Второй день уже как демобилизованный солдат Красной армии Оська Чудина наконец-то дома, в постоянно снившейся ему деревне Погорелке. За годы войны их большая семья поредела: кто-то, как братья Михаил и Александр, отделились и стали жить своими семьями, а кто-то, как матушка да дядя Андрей со своей женой, и не дожили до этой встречи.

Жившие раньше одним домом двоюродные братья (оба названные дядьями Иванами) разбрелись по фронтам, но весточки от них были – значит, живы. С больным, ставшим практически слепым тятей Осипа Степаном остались жить только его религиозный брат дядя Петр да младшая еще незамужняя дочь Прасковья (сестра Осипа). Уж как они там и выжили в эти трудные годы лихолетья – непостижимо. Конечно, благодаря поддержке ставших во главе собственных хозяйств братьев Мишки и Сашки.

 
__________________________________________
 

Когда с улицы послышался голос отца, коловший до того дрова Осип решил пойти к калитке, чтобы помочь зайти во двор. Но Степан уже тут как тут, находить путь домой ему не привыкать. Почуяв приближение сына, отреагировал: «А, вот он сам на ловца бежит! Ты что же, Чудя, в доме затворился? Али тебе не к кому поспешить было, как возвернулся? Да не помогай мне – сам управлюсь! Иди-ка лучше выгляни наружу, кто-то тебя там ждет, но, вишь, войти робеет…»

Оська пожал плечами. Может, кто из знакомцев его прежних прослышал да на проставу заявился? Пришлось высунуть голову в калитку (без того со двора через высокие плотно сбитые ворота улица никак не просматривалась).

Вот уж не ожидал… На улице его поджидала та, которую хоть он и не видел пять годков и которая хоть и выросла в настоящую двадцатилетнюю девицу, но, кажись, ничуть не поменялась – его это бестия, Шурка Амазонка!

– Узнаешь, служивый? – Голос тот же, звонкий, со смешинкой.

– Шура! Как же мне тебя не узнать! Ты у меня все это время как звездочка путеводная была. Как на небо взгляну, так тебя там только и вижу!

– А как облачко или тучка – другую небось уже видел? Комплименты ты, я вижу, теперь горазд раздавать! Раньше все больше молчал ведь. Но все равно приятно, коли вспоминал меня в трудные дни. Я-то тебя тоже не забывала. Не знаю даже, отчего так… Что же ты, гад, хоронишься теперь от меня. Я-то ни сном ни духом про твое возвращение! Иду сейчас, вижу: дядя Степан к дому ковыляет – решила подойти, помочь ему с дорогой да про новую весточку о тебе справиться. А он мне отвечает так с ухмылочкой: «Да здесь он! Вон, слышишь, у дома дрова колет!» Я аж обомлела. Столько лет тебя ждала. Ну, писем ты мне не писал – оно понятно, не обучена я грамоте. А коли приехал, так чего ж ты не объявляешься? Может, не один теперь, а с жинкой какой заявился?! Надо мной и так в деревне все смеются: «Ждешь своего замухрышку. Ладно бы принц был. А то невесть из-за кого хочешь в девках остаться. Ведь двадцать один годок уже скоро. А твой и до войны был покалеченный, даже в строевые его не брали…»

– Шурка! Ну прости меня, непутевого! Давай же, чертик ты мой, лучше обнимемся да поцелуемся! Навоевался я по самую макушку, а ума, дурак, не нажил. Второй день тут, о тебе только и думаю промеж себя. А вот побежать к тебе сразу заробел, знаешь ли. А вдруг не рада будешь. А вдруг забыла. А вдруг вообще не вспомнишь, кто я есть такой? А мне-то что тогда делать, коли не упомнишь уже про Оську того?

– Вот уж точно – Чудина ты моя! Мы прощались перед войной, я что тебе говорила – дождусь! Как же ты мог подумать-то иначе?

– Ну, знаешь, в жизни всяко случается… Не на пять ден расставались ведь. На пять лет!

– Это ты про себя сейчас, что ли? «Случается…» А ну-ка, друг мой милый! Прежде чем целоваться с тобой начну – рассказывай-ка мне теперь подробно всю твою жизнь за эти годы военные! Да как в плену был, да как жив остался – все рассказывай. Мне-то говорить особо не о чем – я тут у всех на виду была. Про меня тебе другие расскажут, если что.

 
__________________________________________
 

Так, собственно, и произошла та судьбоносная, но судьбой же надолго отложенная встреча, давно записанная где-то на небесах в книгу намеченных и непременных для исполнения дел.

На Покрова в Погорелке обычно играли свадьбы. Была такая и в 1921 году. Дядя Петр, прислуживавший обычно при храме в Чуди у отца Михаила, на этот раз расстарался для племянника. Это неважно, что новая власть отменила церковные обряды, – традиции в деревне еще все почитали, и потому даже красноармейцу было не зазорно соблюсти процедуры древнего таинства, хотя в голове уже прочно засело многократно повторенное на политинформациях: бога нет. В душе же все равно было комфортно оттого, что свадьба их самая настоящая – с колокольным звоном, с провозом по деревне на тройке, с венчанием, на которое, почитай, сегодня вся их деревня собралась, и все их земляки как никогда искренне рады этому счастливому шагу молодых.

 
__________________________________________
 

Однако следующий год для молодой семьи и их односельчан стал настоящим испытанием. Пришедший в деревню на исходе Гражданской войны голод никак не отступал, урожай 1921 года крестьян в северных губерниях не порадовал. Вплоть до 1925 года жена Александра регулярно беременела, но выносить и родить здорового ребенка у нее не случилось. Оба потенциальных родителя из-за недоедания и врожденной генетической худобы больше напоминали детей-подростков, чем нормальных взрослых людей.

Только к концу 20-х годов в этой семье наконец появятся дети. Сначала родится болезненная дочь Анна, а в 1927 году сынок Ваня. Однако затем у них опять настанет черная полоса – до 1935 года три ребенка (все мальчики) родились слабыми, и все умерли в младенчестве. В 1935, 1938 и 1940 годах Александре посчастливится стать матерью еще трех сыновей, однако последний из них не переживет начальный тяжелый период Отечественной войны. Такая вот лотерея: четыре выживших ребенка⁴¹ на добрый десяток попыток…

Испытания в семье Осипа и Шурки Амазонки не ограничатся только бытием полуголодного существования и безусловно связанными с этой объективностью проблемами детовыживания. Через год семью коснется взбесившийся меч репрессий, и добродушного, безотказного во всем дядю Осипа Петра как хоть и косвенно, но причастного к деятельности церкви (волонтер-служка, изготовитель просфор в местном храме) отправят умирать на Соловки. Но самое удивительное даже не это, а то, что по какой-то извращенной логике бедкома и волостной советской власти их дом в Погорелке признают кулацким, а самого слепого сельского интеллектуала Степана – кулаком:

– Кулаками признаются все те семьи, которые владеют двумя домами.

– Но у нас же только один дом?!

– Нет, два. У вас есть в нем зимняя и летняя половины – значит, это уже не один, а два отдельных дома. Так прописано. Хоть и под одной крышей.

– Кулаками признаются те лица, которые теперь или ранее использовали при обработке земли или на сборе урожая наемный труд. Мы помним, как Степан греб деньгу своим сапожным промыслом, в то время как на его земле работали нанятые им работники!

– Так это когда было! Четверть века минуло! У отца был тогда срочный заказ на сапоги, не мог же он разорваться. Тем более что и землицы той своей у него было кот наплакал. Соседи сами предложили помочь, ну, он, конечно, потом за то их отблагодарил из сапожного заработка. Как же иначе-то!

– Неважно! Фактик такой имел место. Отец ваш до пожара был человеком вполне зажиточным, а значит, он, да и вы с ним – буржуазного, враждебного нам класса. Стране Советов с вами, кулаками, не по пути! Поедете в Сибирь перековываться! А я бы вообще шлепнул его прямо сейчас, нечего вылезать средь других со своими способностями и умениями. Из-за таких, как Степан ваш, весь прочий крестьянский люд вынужден считать себя дураками и неумехами. Все должны жить ровно, тогда и коммунизм быстро построится!

– А чем здесь не Сибирь?! Вы посмотрите на нашу жизнь теперь! Кто теперь в волости хоть на середняка тянет? Все живут раздетые да голодные. Все хуже бывших нищих – кого вы тут хотите кулаками назначить?!

– Не назначить, а выявить! Сколько нам по разнарядке с уезда предпишут – столько и отыщем, будь спокоен! Вы у нас первые на карандаше!

Угроза выселения всей семьи в Сибирь была нешуточной. Несмотря на то что Степан давно стал фактическим беспомощным иждивенцем, сын Осип был в прошлом красноармейцем, а его жена Шурка вообще кровиночка из рода самой бедной на селе фамилии Севастьяновых, упертым местным швондерам это уже не аргументы. Еще за дом с двумя половинами как-то можно было на сходе постоять – почитай, половина таких же в деревне стоит, но вот факт наличия доказанного «эксплуататора» у них перекрыть было нечем.

Тем не менее Осип проявил настойчивость и подался в город со своей красноармейской книжкой хлопотать за отца. Через невесть каких дальних родственников, бывших своих приятелей и приятелей их приятелей (очень помог один старый знакомец из юности, еще по общему сапожному делу Иван Ропаков, ставший к тому моменту в Череповце командиром эскадрона ЧОНа и имевший вход в разные там кабинеты уездного начальства) Осип нашел справедливую поддержку и сумел обосновать непричастность их семьи к неприличному «эксплуататорскому сословию».

С легким сердцем и с большой радостью победителя возвращался Осип домой из этой своей поначалу отчаянно-безысходной поездки, представляя, как скоро зачитает отцу и жене своей выданный ему городским советом мандат с печатью и резолюцией: «Считать всех членов их семейства представителями исключительно бедняцкого-пролетарского сословия…»

Однако недолго была его радость и упокоение. Тятя, никому ничего не сказав, рано утром этого знаменательного дня самостоятельно вышел из дома, буквально на ощупь преодолел путь в версту до Чудского храма, в коем ему приходилось до того бывать не одну тысячу раз. А дальше все случилось страшно и невыносимо по своим ужасным и необратимым последствиям. Отец Степан поднялся по шаткой деревянной лестнице на верхний ярус колокольни, снял с ног свои любимые сапоги гармошкой, затем попытался слепыми глазами отыскать направление на родное село и, прошептав короткую молитву: «Господи, благослови на благое дело…» – перевалился вниз через ограждение. Кажется, он нашел единственный верный выход, как спасти свой дом и родных ему людей, чтобы жизнь его фамилии в этом выстроенным им с отцом Григорием доме могла продолжиться и далее…

 
__________________________________________
 

Голодная пора не раз подступала к Череповецкому краю. Каждое жившее здесь поколение сначала вепсов, а потом и обрусевшего сводного народа из разных угро-финских племен и родов хоть раз в своей жизни да сталкивалось с этой напастью. Рано или поздно наступали засухи и неурожаи, а еще хуже – случались разного рода грабежи и войны, которые ставили население на грань выживания (вымирания). Причем многие семьи эти напасти так и не пережили, усиливая по законам противоестественного эволюционного отбора в крае общий «индекс выносливости» у оставшихся людей и их потомков.

Если причиной массового голода в городах и селах становились искусственные деяния, так или иначе идущие от самой власти, как в случае с Гражданской войной 1918—1922 годов, то иного слова этой всеобщей беде (по оценкам многих историков, от голода в 1921—1922 гг. в России умерло более 5 миллионов человек), кроме как «голодомор», и не подберешь.

Голодная година пришла в волости Вологодчины в 1921—1922 гг., и она стала в значительной мере следствием перегибов большевистской продразверстки, а также полной разрухи, случившейся тогда в стране. За голодом вернулись и эпидемии… Особенно сильно трагедия голода разыгралась в сельских волостях Череповецкого уезда весной 1921 и зимой 1922 годов. Это, конечно, не поволжский голод с его каннибализмом, но тем не менее… Павшую лошадь или корову могли съесть всей деревней – рубили кто что мог отрубить или оторвать. Сил на то еле хватало, все опухли и отекли. Дети-дистрофики с распухшими животами – вот визитная карточка той годины…

Если снег сошел, то травка, уже еда… Мякину, крапиву да прочую траву во всех домах поголовно варили. Наешься травы – вроде и сыт немного.

На кладбищах не успевали копать могилы – трупы лежали как поленницы, ждали своего времени. А телеги с трупами все прибывают и прибывают… Той семье, где на сдаче зерна понемногу утаивали, а потом продотрядовцы по доносу соседей находили заначку, в наказание все подчистую выметут, невзирая на детей и стариков – и им тогда всем дорога одна: на кладбище…

Жители, у которых оставался какой-то скот, решались на отчаянный шаг – резали своих кормилиц, стараясь не думать о жизни в следующий год. Если же были припрятаны на черный день иные ценности (серебро, золотые или иные добротные вещи), то как раз чернее дня уже, казалось, и не было.

Напомню, что Иван Ропаков, не имея весточки от брата Николая, в такую годину отнес перекупщикам свои серебряные и брата золотые и серебряные георгиевские награды (на их счастье, те кресты были из серии еще до 1916 года, потом уже царское и Временное правительства вместо благородных металлов для орденов перешло на заменители). Этот клад тогда сильно помог всему семейству Ропаковых, но естественно, что ненадолго.

Неожиданно вернувшийся в конце 1922 года домой из финского лагеря Николай поступок брата, самолично распорядившегося не только собственными, но и его крестами, категорически одобрил: «Жизнь важнее побрякушек…» – и впоследствии никогда не попрекал старшего брата, что тот по своему усмотрению сменял на еду все его боевые награды, оставленные им на сохранение Наталке.

Таких, вернувшихся с Николаем из Финляндии по объявленной Советами амнистии в честь пятилетия Великого Октября, в итоге набралось порядка 1300 человек. Из общего числа случившихся в ноябре 1921 года беженцев из Кронштадта (а ушло примерно 8 тысяч, но на границе было зарегистрировано не более 6400) большая часть все же пыталась осесть и ассимилировать в небольшевистской Финляндии. Однако дожить до 1951 года, когда правительство этой страны предоставило кронштадтцам свое гражданство, довелось буквально единицам.