В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции
TekstВосстание в Кронштадте, спасение по льду (март 1921 г.)
Болезненная революционность кронштадтских моряков проявилась еще в 1905 году, но особенно острая фаза с безумной античеловечной резней, с преследованием и убийством двух сотен кадровых офицеров во главе с командующим Балтийским флотом адмиралом Непениным и военным губернатором Кронштадта вице-адмиралом Виреном случилась в дни Февральской революции 1917 года.
Жестокость расправы над офицерами флота в Кронштадте тогда ничем не уступала погромам в отношении членов столичной полиции. Находившийся рядом с могущественным зданием Никольского морского собора Петровский доковый овраг (о благоустройстве которого еще недавно так ратовал легендарный адмирал Макаров) был превращен в место массовых казней лучших представителей военно-морского флота России.
Однако все в нашей жизни циклично – пройдет немного времени, и новые, еще более революционные отряды будут здесь же уничтожать тех, кто сам обагрял кровью Петровский овраг в феврале 1917-го. Жаль только, что вместе с ними должны будут пострадать и многие совсем невинные люди, жители и труженики города.
Постоянно находясь в замкнутых тесных помещениях корабельных трюмов, тоскуя по семьям, надолго оставленным где-то в вологодских и архангельских далях, постоянно испытывая на себе физические и моральные надругательства со стороны офицеров, боцманов и кондукторов, начинаешь испытывать то чувство, которое товарищи большевики называют классовой ненавистью. А еще прибавьте сюда с началом войны 1914 года ощущение постоянно ухудшающегося уровня жизни – письма из дома хоть и редко, но приходят, а это основная тема разговоров для запертых в казармах и трюмах людей. Наконец, наступают периоды и собственно недоедания, а местами и голода. Но и это еще не предел – бесконечно тянущаяся война с позорными отступлениями давит на коллективное осознание в том плане, что командование не только не заботится о своих подчиненных, но и при всем своем «благородстве», «высокоблагородстве» и разных там «превосходительствах» не способно в принципе решать боевые задачи как на их участке фронта, так и во всей стране в целом…
А тут большевики-агитаторы льют в уши все то же самое, но только в красивых и грамотно выстроенных речах с призывами взять все в свои руки и поделить ранее награбленное у них помещиками и буржуазией – волей-неволей загораешься презрением к офицерам, к буржуям-мироедам, создавшим беспомощное Временное правительство с беспросветным будущим для народа. И тогда вопрос: не было бы Кронштадта – случилась бы сама Октябрьская революция? Возможно, моряки Балтфлота не были тогда детонатором революционного взрыва, но они были его главной взрывчаткой, разнесшей осколки по всей стране. Пришла Гражданская война – за кого сражались моряки и солдаты? За Ленина, за большевиков, за Советы? – Нет же, они все сражались против реставрации старых порядков и против режима, основанного на классовом унижении. ПРОТИВ, но не ЗА!
Это типичная картина любой происходившей в истории революции – люди выходили на улицы не за Робеспьеров, а чтобы выразить свое отношение против старой ненавистной всем системы. Однако гарантий, что новая система станет лучше прежней, нет и быть не может – ведь все революционные перемены к лучшему происходят в заведомо неправовом поле, фактически на волне вседозволенности и оправдания любой преступности…
Но вот время минуло, и немало – прошли годы, а все вернулось на круги своя. Были жупелы в виде господ и офицеров – стали жупелы в лице коммунистов и комиссаров. Было несправедливое общество с ненавистной элитой, где меньший круг диктовал свою волю большему, – все так же и повернулось вновь. Сначала большевики ради дела революции подгребли под себя выборность власти (советов), а теперь и выборность эта не стала иметь особого смысла – выстроилась вертикальная иерархия вседозволенной большевистской монопольной власти, которая делегирует любые полномочия облеченным мандатами комиссарам. А если ты не согласен с такой системой неподотчетной власти, ты контрреволюция, в лучшем случае – саботажник!
Где-то людей и их революционные мечтания новая власть в России подавила, но не в Кронштадте, где с начала 1921 года все громче и громче зазвучал лозунг противления: «Мы за Советы, но за Советы без большевиков!» Пик возмущения и ярости матросов пришелся уже на конец 1920 года, когда многим матросам после шести и более лет беспрерывной службы дали отпуска на родину и те увидели там реальное положение дел в стране: разруха, обесценивание денег, голод (причем как следствие не засухи и недорода, а продразверстки), репрессии не только против буржуазно-помещичьего клана, но и против простого трудящегося люда. Что там царское пресловутое Кровавое воскресенье 1905 года – большевики «за бунт» расстреливают целые деревни, не разбирая, кто повстанец, а кто вообще ни при чем. Ими введена круговая порука и институт заложников, когда сотнями и тысячами расстреливали заведомо невиновных случайных людей – только за то, чтобы продемонстрировать свой гнев какому-то неуловимому мстителю, все еще сопротивляющемуся наступлению лучшей жизни.
Все это до поры до времени накапливалось в душах людей, но, как и в 1917 году, поднял народ на вооруженное восстание шкурный продовольственный вопрос – запас продуктов в Кронштадте таял, нормы отпуска постоянно урезали, очередного привоза никто не обещал. Неутешительные вести шли и из Петрограда – жители голодают, выходят на демонстрации, а в них стреляют на поражение (возможно, масштабы этих расстрелов молвой преувеличивались, но все равно они были громадные).
К началу 1921 года в 2,5-миллионном городе Петрограде оставалось жить не более 750 тысяч, нормы отпуска хлеба для «непривилегированных» слоев населения (не большевиков и не занятых на военном производстве) составляли не более 200—400 граммов в день. А еще зима выдалась холодной, отчего усугубились проблемы с дровами и обогревом жилищ – за что боролись?!
В феврале 1921 года начались митинги и в пятидесятитысячном Кронштадте с солидарными требованиями: переизбрать органы управления (включая в том числе и общегосударственные в Петрограде и Москве), вернуть свободу слова и печати, прекратить кошмарить продразверсткой крестьян, ликвидировать политические преследования, ограничить права органов ВЧК, исключить внесудебные расправы. Примечательно, что на этой волне из 2680 членов ВКП(б) в Кронштадте не менее 900 добровольно вышли из рядов партии и примкнули к восставшим.
Разумеется, что в Москве у Ленина сразу же обеспокоились происходящим, но не в плане разобраться в причинах-следствиях обозначенного недовольства (в советских газетах было безапелляционно написано, что причины – провокация Антанты и что во главе мятежников стоят белогвардейские офицеры), а в смысле срочно подавить с максимальной жестокостью, для чего из Сибири даже был вызван председатель революционного военного совета Лев Троцкий (де-факто комиссар по военным и морским делам).
Пока большевики собирали силы и ждали Троцкого, к восставшим, чтобы потянуть время, приехал поагитировать председатель ВЦИК Михаил Калинин, один из немногих лидеров власти, имевший крестьянское происхождение. Но, видимо, годы нахождения в элите государства и партии плохо сказались на характере будущего «всероссийского старосты» – он повел себя с 15-тысячной толпой, собравшейся на Якорной площади, высокомерно, начал угрожать преследованиями и был закономерно освистан и прогнан (матросы хотели даже сперва его арестовать, но в итоге все же выпустили).
На следующий день, 2 марта, для обороны Кронштадта был образован Временный революционный комитет во главе с писарем Петриченко. Однако в комитет вошли только малограмотные представители от рабочих и низших чинов флота. Как можно было надеяться оборонять город-крепость от войск регулярной Красной армии без привлечения к организации обороны офицеров?! А они среди сочувствующих восставшим были! Причем высокого ранга – такие, как бывший начальник артиллерии генерал-майор Козловский, готовый войти в комитет обороны. Но опять навредил давно утвердившийся в головах масс стереотип: «этот из дворян и потому он не наш, а нам нужны только свои».
Предложение же генерала не отсиживаться в крепости, а самим идти в наступление было, конечно, авантюрным, но у такого решения хоть был шанс распространить восстание на всю губернию, на Петроград, получить ожидаемую поддержку от близких к идее «советы без коммунистов» крестьянских и пролетарских слоев населения. Сидеть же в изолированной крепости без провизии в условиях противостояния с одной из сильнейших к тому моменту армий мира – заведомо погубить дело. Но писарь со товарищи провозгласил так называемое «бескровное восстание» – в том смысле, что если мы не будем стрелять, то и в нас не станут… – Ох, как же ошибался тот, и это на четвертом-то году большевизма…
В итоге на стороне восставших оказалось 15—18 тысяч военных и частично гражданских лиц. В их распоряжении имелось до 200 орудий, 120 пулеметов и даже два аэроплана. Сама крепость была рассчитана на противостояние превосходящим силам противника (наступающих, правда, со стороны Балтики, а не находящегося в тылу со стороны Петрограда), но, конечно, в условиях четко налаженной обороны, основанной на взаимодействии всех подразделений и сил артиллерии, с эффективной системой надзора и управления войсками. Что мешало, например, минерам и артиллеристам Кронштадта заранее расстрелять и подорвать ледяной покров вокруг крепости и фортов, нарушив тем самым сплошность и без того слабого весеннего льда? Других возможностей у красноармейцев, как наступать извне пешим строем по льду, не было.
В Кремле выполнить самую грязную работу для подавления Кронштадтского восстания доверили молодому командарму Красной армии Михаилу Тухачевскому. Он, правда, позорно провалил год назад наступление на Варшаву, но тем не менее считался у реввоенсовета подходящим исполнителем для масштабных карательных операций (через несколько месяцев этот его талант будет использован и для подавления крупного крестьянского бунта на Тамбовщине, где будущий советский маршал не остановится даже перед применением ядовитых газов и химического оружия).
Штурм начался в спешке 8 марта из-за опасений за состояние льда в Финском заливе. Тухачевский начал атаку с плотного артиллерийского обстрела, на что крепость ответила калибрами линкоров и тем самым даже разрушила железную дорогу на южном берегу залива в районе Ораниенбаума. Когда же пехота наконец пошла в атаку, план действий молодого командарма явно нарушился: часть красноармейцев вообще перешла на сторону восставших, другая же часть войска загодя отказалась идти против своих, и поэтому два полка отличной Омской дивизии Тухачевскому пришлось разоружить, расстреляв зачинщиков. В итоге первый штурм полностью провалился при потерях порядка 800 солдат.
Новый штурм смог состояться только 16 марта. К этому моменту в Москве прошел X съезд партии, в решениях которого Лениным были проведены важнейшие и давно назревшие преобразования: власть отказывалась от дальнейшего проведения курса военного коммунизма, провозгласила НЭП (новую экономическую политику), была наконец отменена продразверстка (заменена продналогом), а крестьянам разрешили торговать излишками продукции – то есть таким образом частично выполнялись требования восставших в Кронштадте. Тем не менее мятежников никто не собирался щадить – порка должна была быть выполнена показательно, чтобы другим не было повадно…
Второй штурм теперь провели ночью, одев красноармейцев в маскхалаты, что позволило им в темноте подойти незамеченными достаточно близко к крепости. Численное преимущество войск у Тухачевского (24 тысячи) было неоспоримым, особенно в пулеметах (430). Применялась также и авиация. В состав атакующих были добавлены наиболее преданные делу большевизма люди: 1114 коммунистов, 300 делегатов-добровольцев с X съезда партии, сотрудники Петроградского уголовного розыска, курсанты нескольких военных училищ и другие. Только погодные условия помешали здесь Тухачевскому реализовать уже отданный им приказ о применении химического оружия – обстреле мятежных кораблей снарядами с удушающими газами.
Занимая с большими потерями для атакующих на подходе к острову Котлин отдельно стоящие в заливе форты, красноармейцы постепенно укрепляли свои позиции и смогли перенести артиллерийский огонь внутрь Кронштадта. На атаку штаба мятежников – линкор «Петропавловск» – вылетело 25 самолетов, однако это был не очень эффективный воздушный налет: были редкие попадания бомб в надстройки, несколько моряков там получили ранения, но зато сами те самолеты в большом числе при посадке пострадали.
После ожесточенного суточного боя на улицах города лидеры восстания приняли решение уходить и уводить остатки гарнизона по льду в Финляндию в сторону поселка Терийоки (ныне это Зеленогорск). Вместе с восставшими уходили также и многие гражданские лица – все понимали, что пощады ни женам, ни детям мятежников не будет. Предположительно в Финляндию 18 марта ушло до восьми тысяч человек, где они были разоружены и интернированы.
После бегства руководителей мятежа основные центры огневой поддержки восставших – линкоры «Севастополь» и «Петропавловск» – бесславно разоружились.
До сих пор нет точных данных о погибших в этом боестолкновении. Официально назывались цифры убитыми в полтысячи красноармейцев и в одну тысячу мятежников; по другим источникам, с обеих сторон погибло от пяти до десяти тысяч человек. Тех, кто не сумел уйти и был пленен (более 2200 восставших), практически всех расстреляли, а оставшееся в городе гражданское население было преимущественно выслано в Сибирь.
По многочисленным свидетельствам, большевистские расстрелы плененных были крайне циничными и жестокими – сначала в ночь на 19 марта всех захваченных мятежников выстроили в одну шеренгу, и каждый второй был там сразу же расстрелян. Потом оставшихся в живых пленных заставили собирать трупы на льду залива, а также на улицах города, после чего планомерно партиями начали расстреливать и их, но уже при участии чрезвычайных троек трибунала.
Убивали в том числе и женщин, сестер милосердия, участвовавших в оказании помощи раненым во время боев (в документах осталось имя такой 19-летней девушки Веры Бабур). Особый отдел Охфингран по ликвидации Кронштадтского мятежа, в частности, на дату 1 мая отчитывался: «Всего арестовано 6528 человек, в том числе 144 женщины; возраста до 17 лет арестовано – 32 юноши и 2 девушки. Расстреляно 2168 человек, включая 4 женщины». Однако это был не единственный орган советской власти, проводивший тогда следствия и приводивший в исполнение расстрелы.
__________________________________________
Ну а наши герои? Как сложилась их судьба в это трагическое время и в этом трагическом месте?
Накануне эпохальных мартовских событий в кронштадтской семье Ропаковых случилась собственная трагедия – уже давно хворавшая желудочными расстройствами, но вполне стойко державшаяся на ногах мать Илмы скоропостижно скончалась. Угасла еще не старая женщина буквально за два-три дня обострения своего заболевания. Уходя утром на службу, Николай по привычке попрощался с тещей, пошутил даже немного на предмет ее детских колик в животе. А вот вернувшись вечером домой и увидев заплаканную жену, понял, что, видимо, то было последнее их прощание. Как сказал доктор: «Скорее всего, открылось какое-то внутреннее кровотечение».
И до тех времен (голодных и депрессивных) смерть близких в больших крестьянских семьях была делом, казалось бы, привычным: «Бог дал, бог и взял». Но с плохо говорившей по-русски, однако доброй и славной своей тещей-финкой Николай сильно сдружился за последние годы. В любой ссоре с женой она всегда почему-то стояла на его стороне, жалела и любила его по-матерински, безмерно гордилась зятем-героем перед соседями. И вот ее в одночасье не стало. Николай как вкопанный стоял после этой вести на пороге комнаты, на его обветренном мужественном плохо выбритом лице проступали мраморные слезы…
Девять дней после ее смерти пришлись как раз на 1 марта. На Якорной площади в это время бушевал многотысячный митинг, на котором освистанный и затюканный Михаил Иванович Калинин под крики «Сколько у тебя должностей? Сколько пайков получаешь? Почем теперь продаются большевикам?» трусливо убегал с места брани, а в комнате Ропаковых узкий круг близких людей скромно поминал бабушку белобрысых дитяток Ванютки и Юлика. Скоро зашел на огонек и приятель Олег – осушил рюмку самогона не чокаясь, сказал сокровенные слова о покойнице.
Через некоторое время, устав от тоски и вида неутихающих слез Илмы, они с Николаем вышли подышать на улицу. Курящий Олег засмолил свою папироску: «Вот что, Коля! Раз такое дело – слушай мой наказ: завтра ты на работу не идешь, а собираешь манатки и со своей семьей уезжаешь обратно в Сестрорецк, ну или еще куда. Наймите лошадь и дуйте по зимнику. У меня есть чуток продуктов на черный день – забирайте их с собой на первое время. Я-то холостой, перебьюсь как-нибудь среди братвы. Оставаться вам здесь теперь опасно. Скоро придется всем в городе расплачиваться перед властью за наше бунтарство стихийное, а потому вам тут с детьми не место будет. Пересидите какое-то время в безопасности, тогда, возможно, вернетесь назад».
– Да ты что, Олежек! Куда нам теперь податься? Квартиры в Сестрорецке больше нет. Да и зачем? Ну бузят матросики с солдатами – дело-то привычное. Я эту чепуховину уже сколько лет наблюдаю. Как только в государстве нашем и особо в самой армии порядок искоренили – так и пошла сплошная буза и смута. Завтра правительство продукты пришлет, все и успокоятся. У нас в Сестрорецке мы это проходили в восемнадцатом годе, да я тебе рассказывал…
– Нет, не понимаешь ты, мой друг любезный. Теперь все куда дальше зашло. У вас в Сестрорецке тогда ничего у рабочих не было. Ни винтовок, ни патронов. Вот все более-менее тихо и обернулось. Да и то, если бы не друганы твои старые, большевики – где бы сейчас твоя Илма была? А здесь у братвы не только оружие, но и линкоры с 305-м калибром. Война будет нешуточная, поубивают народу массу, а кого чаша та минует – тот еще потом и пожалеет, что в живых останется, как в ЧК жилы рвать начнут, чтобы в контрреволюции сознавался.
– Ну нет! Нельзя нам. Вот за могилкой теперь ухаживать треба. Да малой наш здоровьем слаб, может не перенести поездки такой по пурге в заливе. А ты?! Ты нас толкаешь уезжать, а сам-то остаешься? Если все правильно понимаешь, то зачем сам-то остаешься в этой клоаке?
– Маленького как-нибудь утеплите в дорогу. У меня шуба меховая еще от деда осталась – ее возьмете. Ну а что сам? Я не могу теперь уехать. Пока ты тут похоронами занимался, я за восстание перед всей артелью вписался. У меня теперь одна дорожка с народом моим – на Голгофу. Да и Кронштадт – это же родина моя. Здесь родился, здесь и умереть не зазорно будет. Сам, конечно, я в красноармейцев стрелять не стану, это, брат, противоестественно, но советом или делом каким чтобы помочь в обороне или в фортификациях – помогу.
– Ну, Олег! Спасибо тебе за все, за беспокойство о нас да за честность твою. Спасибо тебе и от всей нашей просранной России. Но и я гадом выглядеть перед товарищами тоже не хочу – как крыса с корабля не побегу.
– Дурак! Ну дурачина же! Тогда хоть Илму с детьми отправь одних. Пусть уедут срочно, хоть в Финляндию, хоть куда захочешь. Отправь, наконец, их к своим в деревню. Родня там твоя поможет же! Не тупи! Да и не считай, что ты один здесь только не воюешь. Многие отказались даже среди матросов в новой гражданской войне участвовать. Мои минеры бывшие в полном своем составе отказались восстание поддержать и потому заявили о нейтралитете. Никто тебя не осудит, тем более что ты и гражданский, не служишь. Я-то тоже, вероятно, зря ввязался, бесполезно все, но это мой выбор, осознанный.
Всю ночь Николай промучился бессонницей – как поступить-то теперь? Олегу верить можно и нужно. Если он так круто все повернул – видимо, все так и будет на самом деле. Самому-то, подбитому и раненому соколу, уже ничего не страшно. А вот дети мои?! Вон они сопят, соколики, с мамкой вместе лежа в обнимку. Их надо спасти по-любому. Если завтра Илме все толково объясню, то она за детей хоть в пекло поедет, все трудности преодолеет, но жизнью своей их спасет, не даст пропасть.
__________________________________________
Утром состоялся тяжелый разговор с женой. Сначала Николай пытался убедить ее ехать с детьми, не пугая преддверием того, что может скоро произойти в городе. Но не убедил, не вызвал страха за детей. Тогда уж пришлось объяснять все в красках: как артиллерия стрелять начнет, как красные захватят город и никого щадить не станут, как по-любому город зачистят даже среди всех гражданских. Если и повезет спастись ей с детьми в подвале каком, то все равно жди ссылку в лютый северный край, где жизнь их ничего не будет стоить. А вот в Малых Сельцах брат Иван и вся семья его примут их как родных. Только там, видимо, сейчас для них и спасение будет. Надо ехать! Надо же!
– Без тебя мы никуда не поедем, – жестко ответила жена. – Мне доля вдовья ни к чему, насмотрелась в своей жизни на матушкину жизнь. Либо мы все вместе едем, либо мы вместе тут останемся, и будь что будет. Может, скажу сейчас плохие, даже безбожные слова, но ты, мой муж, ты мне дороже моих детей…
__________________________________________
Так прошла неделя, пока не состоялся первый штурм, успешно отраженный восставшей осажденной крепостью. После чего опять к ним приходил Олег и опять уже обоих родителей вместе уговаривал уходить с острова. При этом вариант нанять повозку и уехать на ней в Сестрорецк полностью отпадал. Все берега республики на юге до Ораниенбаума и на севере до Финской границы были уже перекрыты расквартированными там частями 7-й армии Тухачевского, а самое главное – заградительными отрядами ЧК. Единственный вариант – уходить пешком строго на север в сторону Финляндии, на Терийоки. А это верст двадцать по уже достаточно хлипкому льду с торосами и промоинами. Ждать тоже смертельно опасно – с каждым днем весеннее солнце испепеляет лед, а каждую ночь можно ожидать генерального наступления Красной армии, которое, видимо, будет происходить сразу по всему периметру вокруг острова Котлин, с большой поддержкой береговой артиллерии.
Илма только украдкой смотрела на мужа и не произносила ни слова – она уже все сказала… Никогда еще кавалер полного банта Георгия не был в таком подвешенном и неопределенном состоянии – как правильно поступить? С кем он – с товарищами по работе? Или с семьей? Главный его товарищ и преданный друг Олег сам умоляет их уходить, пока еще есть такая возможность. Защищать Кронштадт Николая тоже не тянуло. Страха не было, но смысл? Ради чего? Опять же, хоть их и окружили большевистские наймиты, но ведь свои же люди – с ними он ходил в атаки на немецкие пулеметы, с ними мозолил руки на заводе и делил последнюю краюшку хлеба. А может, там, среди нападающих, и его брат Иван, его земляки с Вологодчины? Почему они должны теперь убивать друг друга? Ради чего и кого? Должен быть иной выход, основанный на примирении и прощении.
Наконец, рано утром 16 марта ночью Николай проснулся от приснившегося ему страшного сна. Последние видения он запомнил, как будто видел их только что наяву: его дети живьем горели в адском пламени, а он никак не мог дотянуться до них руками, чтобы вытащить из геенны огненной… Не отдавая себе отчета, ошеломленный приснившимися картинами гибели своих птенчиков, Иван начал будить семью: «Вставайте, уходим! Берем только самое необходимое!» Жена молча, ничего не говоря, вытащила из-под кровати заранее заготовленные узлы-котомки.
Выходя на лед залива, неся на руках малыша, Николай спохватился: «С Олегом-то не попрощался! Дай бог свидимся! Пусть у него все будет так, как эти люди того заслуживают!» Впрочем, где его сейчас в городе найдешь! Мастерские последние дни были закрыты. Олег, видимо, на каком-нибудь из фортов. Сам Николай в отряды восставших не стал записываться, но активно помогал им с обустройством баррикад, где-то наладил даже заклинивший пулемет. Все дни ходил по улицам, ждал, когда позовут помочь с чем-нибудь. Впрочем, один раз он все же вышел на северную окраину города и простоял там в раздумьях около часа, не признаваясь себе, что тем самым невольно выверяет возможный путь отхода на Терийоки.
Светало, поэтому поход по льдам уже не казался Илме таким страшно-неопределенным, как это выглядело сначала, когда они с детьми только спустились с твердого берега Котлина на нагромождения торосов Финского залива. Температура воздуха во время пути постепенно поднялась примерно до нуля градусов, но боковой западный ветер буквально сбивал их с ног. Как хорошо, что она заранее придумала сделать для детей люльки-рюкзаки с креплением на спину. Теперь она свободно может нести малыша, а муж таким же манером несет уставшего Ваню. Руки свободны для поклажи.
После того как миновали зону видимости фортов, лед стал более ровным и уверенным, сейчас в нем хорошо просматривались (местами, где ветер согнал снежную пыль) многочисленные вертикальные трещины – очень красиво, но и страшно. Правда, муж успокоил, что бояться надо не этих фантастически разнообразных трещин и трещинок, а мест, где их как раз нет, зато есть выход на поверхность морской воды. Впрочем, зачем ей сейчас об этом думать – Николай идет метров в десяти впереди, он-то и определяет дорогу, по которой ей надо только следовать шаг в шаг. Неожиданно раздался сильный скрежет – это опять напугало женщину. Но муж знаком успокоил: «Это нормально! Не бойся!» В голове то и дело вертелись мысли: правильно ли они сделали? Может, еще все бы и обошлось? А теперь они рискуют жизнь своих детей, не будучи вполне уверенными, что это имело смысл, опираясь только на мнение их друга.
Через три-четыре часа семья сделала привал. Все вокруг было в густом непроницаемом тумане, точнее, в дымке, но это только на самом заливе. Берег точно должен быть чистым, обильно обласканным ярким солнечным светом. Солнце висело над ними рядом, оно просматривалось, но из-за молочного тумана выглядело совершенно неестественно, нереалистично, как будто его природа специально воссоздала по зарисовкам импрессиониста Моне.
Перекусили немного. Хорошо, что монотонная ходьба укачала детей и они не скулили и не плакали – привыкли. На привале их спустили на лед, чтобы смогли оправиться. Малыш в непривычной обстановке на холодном ветру все никак не мог сделать свою нужду. Отцу пришлось поднять его на руках и так держать, чтобы он пописал. Ванюшка справился сам быстро, но сцена с братом его развеселила, и он загримасничал на того: «Девочка-девочка-девочка…» Ребенок, естественно, от обиды расплакался. Илма попыталась приструнить старшего сына, но тот только от этого вошел в раж, желая еще побезобразничать.
Как часто бывает в таких случаях, маленькая шалость может вылиться в большую проблемищу. В результате Ваня стал увертываться и убегать от матери, а в какой-то момент родители поняли, что потеряли его в тумане. Стали громко звать, но бесенок решил не отзываться. У Илмы, естественно, случилась истерика, она бросалась в разные стороны искать сына. Николай с этим опоздал, поэтому ему только и оставалось, что оставаться на месте, чтобы не потерять в итоге еще одного шалуна и все снаряжение. Каждые несколько секунд он подавал голос, чтобы жена и сын могли ориентироваться, куда надо им в итоге возвернуться.
В какой-то степени это все напоминало игру в прятки, только с каждой минутой в этой игре следовало ожидать драматической развязки. И она не заставила себя ждать. Неожиданно послышался испуганный крик Илмы, и Николай, не раздумывая, бросился на него, громко крича: «Где вы?!» Жена снова подала голос, но уже какой-то приглушенный, жалкий, мяукающий. Но и его было достаточно, чтобы правильно скорректировать направление бега и выйти на место происшествия. Его взору среди мглы внезапно открылась большая промоина, в которой из последних сил бултыхалась обессиленная Илма, так и не научившаяся за свою жизнь у моря плавать. Счет ее борьбы над поверхностью воды шел на доли секунды, женщина наглоталась воды и теряла остатки сил и воли. Оттого у Николая не было времени даже, чтобы избавиться от собственной верхней одежды, – он с разбега прыгнул в воду рядом с женой, нащупал ее голову и первым делом попытался приподнять, чтобы она смогла дышать.
Вылезти на обламывающуюся кромку льда с почти неподъемной ношей жены в насквозь промокшей, а потому в разы потяжелевшей одежде – дело для инвалида войны практически нереальное и невыполнимое. Но он как-то смог это сделать, отдав на то, кажется, все свои последние силы, весь свой остаточный жизненный потенциал, а возможно, даже что-то заняв в потустороннем мире… Он здесь сейчас сразу же и умер бы, но со стороны послышался жалостливый детский плач. Дети! Это было только полдела! Надо найти детей! Надо отнести Илму, чтобы как-то ее переодеть в остатки сухой одежды! «Мы ид-дем! – прохрипел замученный замерзший мужик. – Ни-куда-а не хо-ди-ди-те!»
Николай с трудом встал сначала на колени, потом в рост на ноги. Наклонился над своей Илмой: жива! Веки дергаются, а на лице явно выявленное рвотное чувство. Перевернул ее грудью себе на колено и заставил выдавить из носоглотки и легких остатки попавшей туда воды. После чего вскинул ее на плечо головой вниз и понес в сторону, примерно туда, где должен был находиться оставленный малыш и где кто-то сейчас уже переходил с плача на рев. Все! На месте! Оба коротышки тоже здесь, рыдают в унисон. Ну Ванька, дай нам только выбраться отсюда – получишь ты у меня ремня сегодня!
__________________________________________
Вечером, наконец очутившись на дальнем финском берегу, Николай с Илмой расплакались от счастья: спасены! Илму удалось кое-как отогреть, переодев в сухую запасную одежду, но всю дорогу, пока они шли к Терийоки, ее била дрожь и начало бросать в жар. На удивление, сам промокший насквозь Николай, на которого уже в запасе не хватило сухой теплой одежды (только запасное белье), видимо, находясь в состоянии сильного шока, практически голый довел свою команду до пункта назначения во вполне сносном состоянии.
На берегу к ним стали подходить разные прохожие люди, Илма им что-то сказала по-своему на финском языке, и те быстро организовали беглецам неотложную помощь – отвели в натопленный уютный дом, повесили на печку сушить мокрую одежду, Николаю выдали какую-то приличную вязаную кофту и брюки, всех перебежчиков покормили, напоили чаем, уложили детей спать. Обнаружив, что Илма сильно простужена, незнакомцы заботливо стали лечить ее отварами и медом. Господи! Почему мы все проявляем друг к другу истинные человеческие чувства, только когда видим, что в бедах люди дошли до ручки!