В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции

Женщина, видя, что ребенок обреченно падает в небытие, тут же и сама, не раздумывая, бросилась за ним с последним криком, в котором слышалось имя: «Саша…» Жизнь без сына ей, видимо, была ни к чему. В этот момент в солдате Осипе что-то наконец переклинило, как будто убиенный только что мальчик был его собственным братом или даже сыном, а потому теперь и его собственная жизнь тоже не шла больше в расчет.

– Вот и славно! – кричал в этот момент бесноватый комиссар. – А ну, всем прыгать вниз! Самим! Патроны на вас тратить не будем! Прыгайте! Пусть ваши муженьки знают: как они поступали с нашими женами и детьми, так и мы теперь поступим с вами! Со всеми! Без исключения!

Однако никто сам не прыгал больше. «Ах, не желаете! Так мы вас сейчас штыками в зад пощекочем! А ну, ты! – обратился он неожиданно непосредственно к Осипу. – Пристегни штык и иди сюда!»

Тот приказ выполнил и подошел к командиру.

– Давай-ка, засунь штык вот этой толстой куда я сказал! – рявкнул комиссар, заливаясь нервным смехом от своей дикой придумки.

– У вас, товарищ Цой, кровь на груди…

– Как? Где же?

– Вот здесь! – Трехгранный закаленный штык, пристегнутый к мосинской винтовке Осипа, в этот миг как нож в масло вонзился в грудь комиссара по самый его крепеж. Часть лезвия штыка даже вышла со спины комиссара наружу. Басурмашка сглотнул свои последние слова и быстро обмяк. Пока убивавший его солдат осторожно выдергивал, помогая ногой, свое оружие, этот страшный и непредсказуемый в своей жестокости монстр, кровоточа, соскальзывал со штыка и распластался телом на только что освещенных восходом камнях.

Осип первым пришел в себя и на правах временно захватившего тут власть скомандовал: «Бабы и дети! Взяли свои шмотки и бегом отсюда нафиг! Молите бога, чтобы он вас и дальше уберег!»

Люди тут же спохватились и, не понимая еще, что жизнь их снова получила шанс на продолжение, с воплями и новыми рыданиями бросились в самом что ни на есть неприличном виде удирать вдоль берега прочь, прихватив недавно снятую с них одежду и пожитки.

Два остальных товарища по оружию смотрели на Осипа круглыми глазами. Они, конечно, и сами только что клокотали от гнева и молили бога, чтобы тот это бесчинство прекратил. Ни одна нормальная человеческая, не загаженная трупным ядом душа, наблюдая садистские выходки чокнутого комиссара, не смогла бы это оправдать или хотя бы понять. Но теперь бог, кажется, услышал и вступился, а вот что надо делать дальше – им непонятно…

Осип, глядя на своих бывших, не раз проверенных в общих боях и прочих передрягах мужиков, решил им помочь, положив на землю свою винтовку: «А что, ребята, стреляйте теперь в меня! Потом комиссару Сергееву скажете, как все тут случилось, и валите всю вину на меня. Мне уже терять нечего. Стреляйте же! А то прыгну вниз, и тогда не докажете, что я не сбег от вас! Тело там мое ни в жизнь не сыскать будет, а вам за то попадет! Знайте только, что я о том не жалею. Плохо, что не сразу эту гниду раскусил, а то бы еще людей спасти можно было».

Друзья же его по оружию стояли сейчас напротив в полной нерешительности – было понятно, что ни одна рука выстрелить в своего товарища не поднимется.

– Никому не стрелять! Все стоим на своем месте! – Невесть откуда вдруг рядом с ними возник комиссар Сергеев. Наступила облегчающая пауза – теперь есть кому принимать решение и командовать. Осип же сразу решил, что не сдастся – обрыв вон он тут, а потому надо самому прыгать вниз, в прибой.

– Ты, парень, все правильно сделал! – наконец послышался голос Сергеева. – Я и сам хотел было тут его порешить, да духу, видно, не хватило. Спасибо, что ты хоть не отступил. Этот гусь всю нашу партию коммунистов замарал своими кровавыми подвигами, глумясь над гражданскими лицами, а теперь еще и над ребенком. И кто этому наркоману только власть такую неограниченную вверил? Сделаем так! А ну, все подходим, берем ублюдка за руки да за ноги и туда же его, в море! Вот пусть там с рыбами побазарит теперь. Нас тут четверо только, а потому мы с вами, если что, в одной расстрельной связке пойдем. Не объяснить, похоже, там, наверху, даже с моим авторитетом старого большевика, что сделали мы тут сейчас очень верное дело. Сказ будем такой меж собой держать: расстрел над теми людьми, кого комиссар наш давеча приговорил, провели как положено. После чего он тут с одной девкой остался амуры крутить. Пусть по приметам это будет с той, что выведена была сначала им из строя. А мы все по его же приказу на авто сели и вернулись в город. Куда потом этот кокаинщик подевался – того мы не ведаем. Дня через два пошлю по начальству рапорт, что, мол, пропал комиссар. Наверняка приедет на то дознавальщик – ему, как сейчас договорились, дружно скажем, что видели Цоя последний раз на расстреле и с тех пор больше не встречали и не слышали. О бричке этой с лошадью я позабочусь. Не будет ее завтра тут. Он и раньше, не предупреждая, на сутки часто исчезал. Не вздумайте только сейчас или даже потом, через годы пусть, проболтаться. В этом деле такого быть не может в принципе, что кого накажут, а другого помилуют, – в ЧК такие методы дознания, знаете ли, что и себя, и семью свою оговоришь в любых шпионских грехах. Им не правда нужна, а факт твоего разоблачения. У нас с вами есть только один способ теперь выжить – молчать, чтобы ни в каком виде в то заведение не попадать вовсе, а уж если случаем попадешь, то молчи, что хоть каким-то боком стал причастен к смерти большевистского комиссара. А так не переживайте – дело наше сегодня было, есть и будет правое. Ты, парень, вообще герой! Подвиг твой сегодняшний тебе на небесах зачтут. Ну а коли их нет, то в нашей памяти навсегда героем останешься! Сколько безвинных людей тут сегодня спас, хоть кто-то из тех детей выживет же, и от них еще дети и внуки пойдут. Ради будущих поколений мы эту революцию делали, а не для того, чтобы самим детям смерть неподобающую нести. Попомните мое слово, придет время – придется нам, коммунистам, за эти мерзости прилюдно каяться. Да вот только народ потом может и не простить…

 
__________________________________________
 

Через неделю после случившегося чрезвычайного происшествия с расстрелом и пропажей комиссара Цоя у Осипа и одновременно еще у нескольких его сослуживцев, включая и самого комиссара Сергея Сергеева, обнаружилась болезнь, которой не смогли избежать в России и в мире многие жители того времени, – легочная чума или испанский грипп.

Эпидемия этой болезни начиная с 1917 года широко гуляла по планете, унося в небытие в некоторых странах и на отдельных территориях до 10% населения. Странно, но вирусная инфекция часто щадила детей и стариков, а забирала молодых здоровых людей возраста 20—40 лет, способных максимально долго сопротивляться вирусу, а потому в их организме в процессе этой битвы начинала зашкаливать температура, которая в конечном счете сама и убивала человека. С другой стороны, организм ослабленного старика или ребенка не мог в такой степени бороться с вирусом, он быстро сдавался – в ответ же болезнь проходила без заоблачного жара, и человек легко выживал.

Как и положено при пандемиях, вирус несколько раз мутировал и периодически приносил в разные страны новые смертельные волны. Основными периодами этой болезни принято считать 1918—1919 годы, сильная четвертая волна прокатилась по миру еще и в 1920 году, но отдельные всплески этого заболевания случались и позже, вплоть до 1922—1923 годов. Значительному распространению этой инфекционной болезни начиная с 1918 года способствовали, как ни странно, демобилизованные солдаты Первой мировой войны, развозившие ее потом по дальним закоулкам обширной Британской империи – в Австралию, Индию, Канаду и др.

Считается, что в России эта болезнь оказалась смертельной лишь для 0,3% жителей (скорее всего, это не вполне точные данные), что относительно смертности в других странах Европы было крайне мало. Кто-то склонен считать, что против «испанки» русским помог чеснок, кто-то видит причину данной статистики в том, что болезнь оказалась малозаразной вообще в большинстве азиатских стран: в Китае, в Японии. Зато более страшными по последствиям в России в годы Гражданской войны оказались сыпной и брюшной тиф – как минимум 3 миллиона смертей (хотя в некоторых источниках фигурируют и цифры смертности от тифа вплоть до 10 миллионов). Свирепствовали в стране и другие смертельные эпидемии, как, например, холера, дизентерия, туберкулез.

У Осипа пневмония легких началась с характерных симптомов – высокой температуры и кровавого кашля. Считалось, что если больной переживет первые сутки, то вероятность летального исхода будет кратно ниже, а если он сумел пережить целых три-четыре дня этой болезни, то смертельный исход вообще более ему не грозит. У Осипа все происходило не как должно. Жар не спадал неделю, то усиливаясь, то давая передышку на несколько часов. Кроме всего, он часто терял сознание, ничего не ел и с большим трудом мог выпить глоток-два воды. К исходу второй недели заболевания Осип заработал сильно обезвоживание организма и даже внешне напоминал не худенького белобрысого паренька, а какой-то живой скелет с глубоко провалившимися глазами и нижней челюстью.

Как только его жизнь стала вне опасности, солдата отвезли на долечивание в госпиталь в Севастополь. Местный врач поначалу опасался, что Осип мог являться вообще нулевым пациентом еще не изученной инфекции. Тем не менее все как-то обошлось. Сколько уж раз за последний год пришлось этому невзрачному доходяге ходить по лезвию бритвы, а все живой…

К маю 1921 года наш рядовой красноармеец получил наконец «вольную» – его демобилизовали, вчистую признав негодным к военной службе ни в каком виде. Врач госпиталя, провожая своего подопечного, пожелал ему дотянуть до дома, чтобы хотя бы успеть насладиться долгожданной встречей с родными.

Однако Осипу повезло ехать на родину не в исключительном одиночестве, а как раз среди толп демобилизованных красноармейцев, на которых никак не был рассчитан железнодорожный транспорт республики.

После взятия Крыма Гражданская война фактически закончилась, и дальше в мирное время содержать 5,5-миллионную Красную армию Советской власти резона не было. Кстати, численность всех враждебных белых армий во время Гражданской войны совокупно значительно уступала противостоящей им Красной армии, мобилизованной энергией Л. Троцкого. Так, у Колчака на пике развития боевых действий в мае 1919 года на Восточном фронте было до полумиллиона солдат, а у Деникина на юге в октябре 1919 года – только 270 тысяч. В этой связи перебор красноармейцев начали сокращать с конца 1920 года, а к концу 1924-го (вполне уже мирного года) состав Красной армии был снижен до 500 тысяч человек.

Перед возвращением на родину Осипу еще раз довелось повидаться с комиссаром Сергеевым. Тот ни намеком не напомнил ему о продолжавшем тревожить солдата за свою судьбу страшном эпизоде расстрела на обрыве. Но при расставании комиссар спросил демобилизованного: «Не хочешь что-нибудь взять с собой в деревню на память о службе здесь?» – «Так, кажись, ничего такого не нажил, чтобы забирать теперь», – ответил Осип. «Ошибаешься! – Комиссар протянул ему знакомый трехгранный штык. – Бери! Тот самый! В хозяйстве пригодится, будешь им бычков осенью забивать»³⁴.

 
__________________________________________
 

В июне 1921 года к большому, но явно неухоженному сельскому дому в деревне Погорелке Абакановской волости приблизился страшно исхудавший человек непонятного возраста, одетый в выцветшую гимнастерку, со скруткой пыльной шинели на плече и с солдатским, местами залатанным сидором – заплечной брезентовой сумкой (вещмешком).

Уже смеркалось. Странник внимательно присмотрелся, светится ли в его доме за окном огонек, – чуть что-то мерцает, и то слава богу! Сколько он видел по пути в российских глубинках пустые брошенные избы и хаты. Война, разруха, продразверстка, тиф-горячка, а теперь начинается еще и эпоха страшного мора.

Кто же там теперь за окошком? Ждут ли его, простого окопного солдата, за четыре с половиной годика изъездившего и исходившего вдоль и поперек весь российский край, да и много чего еще в чужбинной Европе? Сидят ли там за лучинкой теперь его матушка с батюшкой или какая другая родная душа? Ах, как же мне без вас было все эти годы одиноко и горько…

Переезд в Кронштадт (1918 – начало 1921 г.)

Николай Ропаков проработал на Сестрорецком заводе до июля 1918 года, пока не завершилась эвакуация оружейного сектора и завод не перепрофилировали из оружейного в инструментальный. Эвакуация военного производства была вызвана опасениями большевиков, что в условиях начинающейся гражданской войны и интервенции Антанты город Сестрорецк оказался в опасной близости от враждебных границ. После реформирования завода отстреливать на нем стало нечего – винтовок более не производили. К счастью, начальник Николая Федор Токарев еще до своего отъезда успел побеспокоиться об инвалиде войны и устроил того по своей рекомендации в мастерские вооружения в Кронштадт. В этой связи до конца 1919 года Николаю пришлось перейти на вахтовый метод – работать на острове Котлин, и лишь иногда в выходной удавалось на пароходике «Утро» вырваться в Сестрорецк, чтобы второпях повидаться с семьей.

Осенью 1919 года у них с Илмой родился второй сын Юлиус, разлука с семьей стала невыносимой. Поэтому Николай после долгих колебаний принял трудное решение о переезде членов семьи к нему в Кронштадт, ближе к его месту работы. Работа была в приоритете – она кормила. Конечно, в Сестрорецке они жили в относительном комфорте на квартире у тещи, а в промозглой балтийской крепости найти подходящее жилье было большой проблемой, да и часть заработка (читай – пайка) должна была уходить на съем этого жилища. Но жизнь порознь в условиях постоянно ухудшающегося уровня жизни и коммуникаций была еще более плохим вариантом. Какое-то время они рассматривали также вариант переезда всей семьи к родственникам Илмы в город Выборг.

Возможности такие имелись, но письма от родственников из Финляндии были нерадостными: безработица, голод, болезни, после провала в начале 1918 года государственного переворота, предпринятого финскими социал-демократами, и последовавших за этим неадекватных репрессий против русских военных не утихала и волна враждебного отношения ко всем русским.

Последней попыткой найти работу в самом Сестрорецке стал разговор со старым заводским знакомцем, а теперь сотрудником городской администрации Сергеем Сергеевым (на какое-то время его вернули в Сестрорецк из Петрограда). Тот даже пообещал помочь, но неожиданного опять надолго был отозван комиссаром в действующую Красную армию, куда-то на Южный фронт.

Город-крепость Кронштадт «анфас» в те годы по своей архитектуре внутренней жилой застройки напоминал небольшой уездный тихий приморский городок, преимущественно из каменных двух- и трехэтажных строений, с привычными торговыми рядами, церквями и административными строениями, доминантами которого были византийского типа громадный Морской собор и просторная Якорная площадь с памятником на ней адмиралу Макарову.

Совсем иной вид город имел в свой военно-морской «профиль»: причалы, ощетинившиеся около них массивными орудиями боевые корабли (большие и маленькие), сухой док, склады, заводы, подъемные краны, ремонтные мастерские, бастионы, казармы, а среди всего этого, как муравьи, снуют в большом количестве силуэты в тельняшках и кителях.

Вариант с Кронштадтом больше подходил Николаю еще и потому, что здесь он опять попал в хороший, дружный и профессиональный коллектив, состоящий преимущественно из таких же, как он, бывших фронтовиков, списанных из армии после ранений. Сам город и особенно остатки экипажей приписанных к Кронштадту кораблей еще бурлили некоторой, казалось бы, уже забытой в другой России анархистской и революционной вольницей, но в большинстве гарнизонных подразделений, где было много старого офицерского и унтер-офицерского состава, главенствовала дисциплина и порядок.

Непосредственным новым начальником Николая в мастерских стал мичман-минер Орлов, потомственный военный моряк, предки которого чуть ли не первыми вступили на эту землю во времена Петра Великого. С этим своим кронштадтским начальником Николай быстро перешел на «ты» и обычно потом называл его только по имени – Олегом (представить себе такое панибратство раньше с Федором Васильевичем Токаревым было бы просто невообразимо). С Олегом сложились не просто хорошие, а, можно сказать, душевные товарищеские отношения. В политическом плане оба они были нейтральными наблюдателями и ни в какие партии или собрания не лезли, но оба твердо стояли за справедливость и спуску жуликам-интендантам и бездельникам не давали.

Узнав, какой размер платы заломили семье Николая новые квартирные хозяева в Кронштадте, Олег помог решить и этот вопрос, под свою ответственность заняв для них пустующую комнату в бывшей офицерской казарме. Правда, со временем Николая стало смущать в друге-начальнике скрупулезное желание того разобраться в политических теориях: что есть «настоящий социализм», «что первично, а что на самом деле вторично…» во взаимоотношениях власти и народа, чем, наконец, «слуги народа» (по его понятию, надстройка) должны руководствоваться в своих взаимоотношениях с массами (базисом)? Иногда на обратном пути с работы мичман делился с Николаем некоторыми своими мыслями на этот счет, на что, памятуя о тревожных двух днях, когда жена в Сестрорецке сидела под арестом, Николай обычно участливо отвечал: «Олег, прошу тебя – брось ты эти мысли. Нельзя быть слишком умным среди дураков…»

Так прошел в суете, нужде и заботах весь 1920 год, наступил год 1921-й. Где-то бушевала Гражданская война, свирепствовала испанка и сыпной тиф, железные чекисты выводили на чистую воду контрреволюционный элемент, гибли на полях сражений уставшие от всего происходившего вокруг них люди, бунтовали против грабежа продразверстки и военного коммунизма крестьяне, вымирали от голода целые губернии, но у них в крепости все же люди как-то сводили концы с концами, многие даже не отрекались от разгульной веселой жизни. Большевики понимали, что если не кормить своих подданных, сидящих исключительно на горе оружия, то оно может в одночасье повернуться вспять.

Последние месяцы болячки и раны Николая стали давать о себе знать – что-то давило на грудь, тело не находило себе места ночью в постели, постоянно стоял шум в ушах, иногда начинал урчать живот и чувствовалось, как горел после приема пищи его желудок. Оставайся он тогда один-одинешенек в этой жизни – прекратил бы мучения, без сомнения. Но, к счастью, он не был один. Оба сынишки – трехлетний Ванюшка и полуторагодовалый Юлька – были отрадой для Николая и его жены. Постепенно к ним переехала в помощь жинке из Сестрорецка и теща. Несмотря на скученность в новой квартирке, разделенной занавесками на углы, молодая семья мечтала еще и о доченьке.

За этот период времени на Балтийском флоте чего только не происходило: подпавший под влияние анархистов революционный Центробалт в начале 1918 года сменил новый орган управления – РККФ (Рабоче-крестьянский красный флот), затем ему на смену пришел Совкомбалт (Совет комиссаров Балтийского флота). В декабре 1918 года его тоже распустили и появился РВС, в дополнение к которому чуть позже создали политуправление. Кронштадтская крепость, естественно, подчинялась командованию флота, и ее подразделения также постоянно переиначивали под новые концепты управления флотом.

После заключения Лениным 3 марта 1918 года Брестского мира в связи с угрозой захвата кораблей Балтийского флота все они были перебазированы из Ревеля и Гельсингфорса в Кронштадт – оттого население города-крепости существенно приросло. К тому же по условиям этого позорного договора Балтийский флот вообще не имел права на выход в море, фактически от него остались только фортификационные сооружения и одно громкое название. Большинство вставших на якорь в Кронштадте судов требовали серьезного ремонта и потому пошли в консервацию. В августе 1918 года большевики получили агентурные данные, что Германия в нарушение подписанного ей Брестского мира планирует неожиданный захват Петрограда – для упреждения прохода немецких кораблей в Неву минные заградители установили в акватории до 1500 мин, тем самым лишив и себя какого-либо маневра на Балтике.

После победы войск Антанты над Германией в ноябре 1918 года правительство Ленина, как известно, аннулировало условия Брестского мира, но появилась новая угроза нападения (интервенции) уже от флота стран Антанты – поэтому большевики продолжили минировать сами себя в Финском заливе. В ходе отражения наступлений вражеских войск (Юденича на Петроград) боеспособные корабли Балтийского фронта поддерживали огнем защитников города, и это было тогда их единственное боевое применение. Позже в ходе разгорающейся Гражданской войны значительная часть моряков была послана большевиками на фронт сражаться в составе сухопутных дивизий. Например, только в феврале-октябре 1919 года таких отрядов было набрано общей численностью более 20 тысяч моряков и курсантов.

Наконец, на базе некоторых маломерных кораблей начали формировать для Красной армии речные флотилии (Онежскую, Ильменскую, Селигерскую), а часть кораблей (включая эсминцы и подводные лодки) даже отправили с Балтики для ведения боевых действий на Волге и Каспии. Помимо передачи кораблей Балтийский флот активно демонтировал с военных кораблей для нужд Красной армии артиллерийские комплексы. В итоге в сухопутные войска из Кронштадта было отправлено 370 орудий, 180 тысяч снарядов, 11 тысяч винтовок с тремя миллионами патронов, радиостанции, приборы, 60 гидросамолетов. Как раз в этом и состояла теперь основная работа Николая с Олегом и их командой – в подготовке военного снаряжения и оружия для отправки в Красную армию. Фактически у правительства большевиков это был главный резерв-арсенал для обеспечения срочно создаваемой в стране многомиллионной Красной армии.