В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции

Последний гвоздь Гражданской войны – Перекоп (ноябрь 1920 г.)

Спасение красноармейца Осипа от польского плена через собственные «похороны живьем» в плавнях и далее долгий и трудный его путь по тылам врага к своим не дали в итоге надежды на демобилизацию и возвращение домой. Бойца похвалили, что смог избежать пленения и вернуться в строй, да и только.

После замирения Советской России с Польшей следующий важнейший театр действий Красной армии переместился на юг – туда, где белогвардейские части барона Врангеля хоть и бежали в Крым, но капитально укрепились на линии фронта, сузившейся до 30 километров Перекопского перешейка.

Новая строевая часть Осипа вошла в состав 51-й дивизии 6-й общевойсковой армии Южного фронта под командованием М. В. Фрунзе и попала на самое острие Перекопа – напротив укреплений Турецкого вала. В конце октября 1920 года все уже понимали, что со дня на день их первыми пошлют штурмовать на вид совершенно неприступный бастион, реконструированный белыми в 1919 году по последнему слову фортификации (само укрепление здесь появилось еще с античных времен, позже много веков неоднократно достраивалось и совершенствовалось османами и крымскими ханами).

Осип, рассматривая во взятый на время у командира бинокль укрепления вала, испытывал дрожь: под жестким артиллерийским и пулеметным огнем им предстояло бежать до широченного (десятки метров) Татарского рва глубиной в десять метров, преодолевать его и далее подниматься по практически отвесной, укрепленной камнем стене вала высотой от дна рва в двадцать метров. Но это были только цветочки, ягодки их ждали наверху – потребуется в рукопашном бое преодолевать несколько линий обороны противника, в каждой из которых сосредоточено по несколько рядов густых проволочных заграждений и траншей из хорошо укрепленных глубоких окопов. Немыслимо!

В начале 1920 года крымский корпус белых уже сумел отразить несколько попыток красных ворваться на полуостров, но тогда Красная армия не могла позволить себе собрать силы с внушительным превосходством над армией Врангеля. К осени же ее силы насчитывали до полутораста тысяч пехоты и сорок тысяч кавалерии, в распоряжении у Фрунзе было также около тысячи орудий, почти четыре с половиной тысячи пулеметов, десятки броневиков, бронепоезда, самолеты. У противника же в войсках всего не более 40 тысяч солдат и офицеров, включая кавалерию, а по артиллерии он проигрывал раз в пять. Имея такое внушительное превосходство, Красная армия просто не могла не одолеть врага – вопрос был только в том, чего ей это будет стоить, чем придется заплатить за победу…

Как назло, в начале ноября на Чонгарском направлении на заливе уже стал лед, применить здесь Азовскую военную флотилию никак не получалось. На Арабатской стрелке попытку прорыва Первой конной армии, наоборот, пресекли огнем кораблей уже вражеского флота. Фрунзе ничего не оставалось, как бросить 3 ноября передовые части в количестве 30 тысяч солдат в лобовую атаку перекопских укреплений, но успешной эту попытку назвать было трудно…

Мощная артиллерийская подготовка эффекта не дала – вражеские части отошли за спасительный гребень вала и пересидели там, а с началом наступления красных они быстро вернулись обратно в свои глубоко эшелонированные позиции. Сама атака, по замыслу командования красных, состояла из шести волн. В первой шли гранатометчики и саперы (резчики проволоки), далее штурмовые части, Осип же попал в четвертую, которой предстояло зачищать вражеские окопы от остатков их защитников. И хотя живой силы у белых на самих укреплениях было относительно немного (два ударных Корниловских полка), избежав потерь при артобстреле, они затем в упор из пулеметов и пушек положили значительную часть красноармейцев из первых волн. В самой первой цепи, дошедшей до рва, в живых почти никого не осталось. В более дальних «валах» спаслось не более половины наступавших.

Честно говоря, Осип как мог в этой атаке хоронился, прижимаясь ниже других к земле, но в отставании по своей цепи замечен не был. Как только первые три волны наступающих залегли под огнем пулеметов, залегли и они. Тут бы командирам отдать приказ к отступлению, чтобы уцелевшие бойцы хоть ползком, хоть как уходили бы с расстрельного поля. Но такого приказа не было. К счастью, не было и приказа на новую бессмысленную атаку в рост. Люди лежали и молились, чтобы снаряды и пули их обошли сегодня стороной. До самого вечера пришлось, дрожа от холода, хорониться в мерзлой земле – с высот укреплений по ним продолжался беглый пулеметный обстрел, вспарывающий спины поначалу уцелевших солдат и командиров, к тому же уже околевших от некстати пришедшей преждевременной зимней стужи.

Такая вот орлянка: кому досталась решка, а кому и орел – 50 на 50.

Осипу снова повезло выжить, правда, поморозил пальцы рук и свое драное (разорванное польской пулей) ухо. Под конец лежания среди трупов на поле ему уже было все равно: убьют так убьют. Если убьют, то хоть завтра повезет не идти снова грудью на эти мерзкие укрепления. Ну а если сегодня не погибну, утром же напишу письмо отцу – пусть хоть мои будут знать, где могилка их сына.

 
__________________________________________
 

К счастью, вовремя поняв бесперспективность лобовых атак на Перекоп и Турецкий вал, командование красных решило обходить эти укрепления по воде – через Сивашский мелководный залив. Но это было реализуемо только после прекращения восточного ветра, который гнал в Сиваш воду. Наконец в ночь на 8 ноября (прямо в третью годовщину Октябрьской революции) подул сильный обратный западный морозный ветер (температура воздуха опустилась до минус 12 градусов по Цельсию) и сложились благоприятные условия с обмелением залива.

Сразу же части трех пехотных дивизий, усиленные конной группой, начали вброд форсировать семикилометровую преграду залива. Значительную часть этого пути они прошли незаметно для врага. Вырвавшись на берег, замерзшие и промокшие красноармейцы численностью в 20 тысяч бойцов и всадников смогли опрокинуть Кубанскую бригаду белых, в составе которой было только полторы тысячи солдат. Захватив Литовский полуостров, штурмующие соединения красных стали неминуемо заходить в тыл к белым, создавая угрозу их полного окружения на перекопских позициях. Дальше у армии Врангеля уже не оставалось никаких шансов на сдерживание наступления войск Михаила Фрунзе – белогвардейский Крым был обречен…

Удавшийся прорыв красных войск через Сиваш (первоначально этот маневр имел лишь вспомогательное назначение) в итоге спас от полного истребления 51-ю дивизию Осипа, хотя 8 ноября их все равно снова бросили в лобовую атаку, и снова корниловский полк, потеряв от артобстрела красных только восемь человек убитыми, продолжал косить пулеметными очередями цепи «красных самоубийц». Только ночью 9 ноября под угрозой окружения корниловцы оставили позиции на Турецком валу и отступили на новые Юшуньские позиции, где смогли продержаться до 12 ноября.

К 15 ноября красноармейцы уже брали Симферополь и Евпаторию, в следующие два дня – Керчь, Ялту и Севастополь. Все это время на побережье Крыма врангелевцами проводилась заранее подготовленная массовая эвакуация беженцев. Имевшиеся в наличии военные и гражданские корабли увозили остатки белой русской армии и часть гражданского населения. Последний такой пароход покинул Крым 16 ноября 1920 года. В результате с полуострова Врангелю удалось вывезти более 145 тысяч человек, включая 5 тысяч раненых и свыше 100 тысяч гражданских лиц. Но для более чем двух тысяч офицеров и 52 тысяч солдат (включая 15 тысяч больных и раненых) места на пароходах не нашлось. Не удалось эвакуировать и порядка 200—300 тысяч гражданских лиц из представителей эксплуататорских классов, ранее бежавших в Крым от Советов со всех губерний России.

 
__________________________________________
 

Однако битва за Крым в 1920 году, помимо азбучного военного маневра наступающих войск через воды Сиваша в обход непреступных укреплений Турецкого вала, оставила в памяти потомков еще и страшный кровавый след последовавшего за этой победой немыслимого по своей жестокости красного террора.

Солдат Осип стал не только свидетелем этого эпизода истории радикального большевизма, но и, видимо, спас свою душу героическим поступком, когда сумел в критический момент перебороть животный страх за себя и в отчаянном порыве совершить божий суд. И хотя только на миг тогда в Крыму смогла восторжествовать человеческая мораль, но тем не менее демоническое зло в этот миг отступило, спасовало перед осознанием правоты общечеловеческого «не убий», позволив сотвориться чуду во имя спасения ближнего. Перескажу этот рассказ, несколько заретушировав известные мне садистские подробности расправы над беззащитными женщинами и их детьми.

 
__________________________________________
 

Еще до начала наступления Красной армии на Крым среди руководства Советской республики шли дискуссии, как поступать с врангелевцами, если они будут пленены, а тем более если белые генералы примут ультиматум красных и изначально капитулируют. В отличие от М. Фрунзе Лев Троцкий и сам В. Ленин придерживались жесткой позиции – нельзя обещать врагу никакого снисхождения, как и самой жизни при сдаче в плен. Из телеграммы В. И. Ленина командованию Южного фронта: «Только что узнал о Вашем предложении Врангелю сдаться. Крайне удивлен непомерной уступчивостью условий… Надо реально обеспечить взятие флота и не выпускать ни одного судна. Если же противник не примет этих условий, то… нужно расправиться беспощадно».

Неудивительно, что большевики, победив, не откладывая стали проводить на территории Крыма зачистку, истребляя тех, кого, по их разумению, можно было отнести к врагам трудящихся. Первыми порубали (в буквальном смысле – шашками) больных и раненых, захваченных в лазаретах. Но затем стихийной фазе террора пришла организованная – расправы через «особые тройки». Функции тотального истребления захваченного в Крыму офицерства и элементов буржуазии были делегированы председателю крымского ВРК Бела Куну (по национальности то ли венгру, то ли венгерскому еврею), его боевой подруге секретарю обкома партии Розалии Залкинд – Розе Землячке (названной позже А. И. Солженицыным «фурией красного террора»), а также председателю крымского ЧК Артуру Михельсону. Хорошо известен также посыл ускорения террора крымским большевикам от товарища Троцкого, который телеграфировал, что сам «не приедет в Крым до тех пор, пока хоть один офицер или контрреволюционер там останется, а так как Крым отстал на три года в своем революционном движении, то его надо как можно быстрее подвинуть в общему революционному уровню России…»

Введя на территории полуострова режим чрезвычайного положения, заблокировав все дороги, советская власть тем самым «закупорила горлышко у бутылки» и начала чистку изнутри. Для начала было объявлено, что все население должно в срок трех суток явиться для регистрации, иначе они будут рассматриваться дальше как шпионы и подлежать высшей мере наказания.

Многие восприняли эту норму как акт предстоящей «амнистии» (после заполнения анкет людей обычно даже отпускали домой), однако скоро последовала «повторная регистрация», где прибывших на новое освидетельствование по заранее составленному плану ждали аресты скопом, селекция по категориям и различные меры революционного преследования.

Тех, кто сразу же добровольно зарегистрировался и без проблем прошел анкетирование, преимущественно отправили под конвоем в концентрационные лагеря на севере страны (правда, пешком и без пищи). В таких конвоях мало кто доходил до цели назначения, часто конвоиры, устав, просто расстреливали своих подопечных в степях, списывая потери на убыль от тифа. В самом Крыму (на тот момент фактически превратившемся в громадный концентрационный лагерь с зонами), по разным источникам, с ноября 1920 года по 1 мая 1921 года было уничтожено от 56 тысяч (это официальные данные расстрелянных) до 120 тысяч человек. Так, например, поэт и художник Максимилиан Волошин, постоянно живший в Коктебеле, говорил о 96 тысячах расстрелянных.

Проводить массовые казни через некоторое время было поручено особому отделу 4-й армии, которым и была отработана следующая технология: осужденные выкапывали сами себе общую могилу, затем их раздевали и ставили привязанными друг к другу спиной к яме, расстрел производился из пулеметов. Реже приговоренных расстреливали у ямы из наганов в затылок – тем не менее этот способ казни станет профилирующим в 30-е годы в застенках НКВД.

В первых партиях уничтожали офицеров и бывших чиновников, далее принялись за простых солдат белой армии. В графе приговора «в чем обвиняется» достаточно было написать: «офицер» или «казак». По третьей категории расстрельных списков значились уже гражданские люди, обвиненные «за дворянское происхождение», «за польскую национальность», «за работу на белых». На самом деле и эти обвинения были избыточными, так как в ЧК часто забирали только за «интеллигентную внешность» или «прилично одетых».

Отметим, что в этот период времени одним из начальников отряда ВЧК в Крыму был небезызвестный И. Д. Папанин, будущий советский герой-полярник. За свою деятельность там по выявлению контрреволюционных элементов он умудрился одновременно получить и орден Красного Знамени, и угодить в клинику для душевнобольных… В своих поздних воспоминаниях советского периода эти годы жизни полярным героем были почему-то напрочь забыты.

«Большие заслуги» в проведении массового террора в Крыму принадлежат еще одному кавалеру этого «боевого» ордена – комиссару Ефиму Евдокимову, главе специально созданной Крымской ударной группы. Его подразделение было заточено на уничтожение наиболее опасных офицеров-контрразведчиков белой армии. В результате товарищ Евдокимов явно перестарался и отчитался о выявлении и уничтожении им 50 генералов, 300 полковников, 30 губернаторов и еще 12 тысяч «белых элементов».

Надо отметить, что, подписывая наградные листы таким «героям», командующий фронтом М. В. Фрунзе дал распоряжение не афишировать эти факты в войсках, так как сам по себе орден Боевого Красного Знамени тогда высоко котировался у его воинов, и уже известные всем «подвиги» отдельных комиссаров могли легко поставить крест на авторитете этой награды.

Помимо расстрелов, большевикам нравились показательные повешения. Для этого на центральных улицах Севастополя (Нахимовском проспекте, Приморском бульваре и др.) были задействованы все фонари, столбы, а также многие деревья. Военных вешали исключительно в мундирах и при погонах, невоенных – полураздетыми. Нововведением большевиков стали и массовые утопления плененных: «жалко тратить патроны, надо их топить в море» – слова Землячки. Сначала приговоренных просто топили полуживыми в севастопольских бухтах, связывая группами и привязывая к ногам камни. Потом для затопления в Черном море приспособили старые ненужные баржи.

Следует признать, что далеко не все большевистские комиссары разделяли степень жестокости развязанного в Крыму террора. Некоторые сигнализировали на свой страх и риск в ЦК о перегибах. После того как массовые убийства в Крыму стали темой обсуждения во ВЦИК, было решено направить туда спецкомиссию, которая действительно нашла определенные злоупотребления в том, что ЧК и Красная армия «терроризировали рабочее и татарское население».

Разумеется, никто из проводивших в Крыму античеловечный массовый геноцид не понес никакого наказания, даже формального. В итоге было решено только удалить из Крыма Землячку (наградив ее «за работу» орденом Красного Знамени – первой среди женщин Советской Республики) и Белу Куна (он тоже позже получит орден за свою деятельность в Красной армии), но фактически к этому времени уничтожение «врагов народа» было в Крыму завершено – «мавр сделал свое дело, мавр может удалиться». Правда, глава ВЧК Ф. Э. Дзержинский тогда признал допущенную им лично «большую ошибку»: «Крым был основным гнездом белогвардейщины, и чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с абсолютно чрезвычайными полномочиями. Но мы никак не могли подумать, что они ТАК используют эти полномочия».

 
__________________________________________
 

Осип после невероятного жизненного везения на подступах к Турецкому валу прошагал затем в маршевой роте через весь Крымский полуостров до самого города Севастополя. Там его отделение приписали в распоряжение какого-то крикливого лысого комиссара, с виду лет тридцати, не более, прозванного солдатами между собой басурмашкой. Очевидно было, что этот товарищ не русского, а какого-то особого азиатского происхождения. Хотя говорил он с небольшим акцентом, но на чисто литературном русском языке, что выдавало в нем приличное образование в прошлом, на уровне губернской гимназии. Обычно комиссарами назначались не вполне русские товарищи с акцентом, владевшие достаточно примитивной лексикой, которую те, однако, с лихвой восполняли многогранной жестикуляцией, мимикой и интонациями голоса.

Подчиненным было приказано обращаться к нему «товарищ Цой». Вообще, сразу же помимо первой кликухи к басурманину приклеилось и вторая: цойкнутый. Это был своеобразный в своих манерах человечек. Собрав свою новую команду, Басурмашка вызвал грузовик, и все они поехали на нем куда-то в ближний пригород. Возможно, это была Балаклава, но не факт.

В небольшом рыбацком городке, уже занятом красными, цойкнутый комиссар сразу же реквизировал в центре двухэтажное купеческого вида здание под комендатуру, выселив из него два десятка жителей: «Валите на все четыре стороны». К этому времени к ним приехал в помощь еще и второй комиссар, но у него хоть было нормальное имя – Сергей Сергеев. Этот Сергеев не погнушался лично перезнакомиться и даже покурить с красноармейцами из охраны, из чего те узнали, что он есть питерский рабочий-оружейник, большевик со стажем, воевавший и с Корниловым, и с Деникиным.

Надо полагать, что на младшего комиссара Сергеева Басурмашка свалил весь бумажный фронт. Среди местных нашли за паек пожилую женщину-секретаря с собственной пишущей машинкой, и пошел бумажный вал работы. Сам же цойкнутый басурманин постоянно, взяв в охранение двух бойцов, разъезжал на реквизированной пролетке по городу и окрестным поселкам.

Солдатам на первом этаже отвели просторное помещение под казарму и стали назначать по двое в дежурство – на посты у входа в здание и еще на втором этаже. Другие бойцы тоже не лодырничали – выполняли поручения по хозяйству, по кухне, кроме того, часто приходилось разносить распечатанные приказы и повестки, клеить объявления на видных местах в городе.

Со второго дня к комендатуре потянулся поднадзорный народ, который следовало допросить, переписать, задокументировать. При наличии старых паспортов зарегистрировавшимся людям выдавали квиток с печатью, означавший, что данные граждане прошли первый этап регистрации. К местным рыбакам-грекам и их семьям вопросов обычно было немного. Другое дело люди пришлые, приехавшие на отдых или для курортного лечения – этих Сергеев с Басурмашкой допытывали не только с пристрастием, но и постоянно провоцируя их отвечать невпопад, чтобы уличить тут же в неискренности. Сергеев вел свои беседы спокойно, с совершенно равнодушным изображением лица. Другое дело случавшиеся иногда допросы в кабинете у цойкнутого – тогда из его комнаты постоянно доносились визгливые крики комиссара, причем каждое второе слово в этих громогласных выкриках было «Контра!».

За неделю удалось провести перепись большей части людей, отстоявших на прием часовые очереди. Потом сроки «добровольной явки» кончились, и люди, не успевшие зарегистрироваться у новых властей, уже начали побаиваться сами приходить в комендатуру. Но после того как по городу походили бойцы с последним предупреждением, кто-то все же решился на свой страх и риск явиться на просроченный прием в комендатуру.

Скоро начались аресты некоторых «подозрительных», а также тех, кто все никак не дошел зарегистрироваться. К этому моменту в городе была уже создана ЧК с тюрьмой в подвально-цокольном помещении – вот туда их всех и вели обычно. Прошел слух, что этих арестованных, доставленных в здание ЧК, там, чтобы не кормить, ночью отвозят на обрывистый берег моря и расстреливают, сбрасывая тела с обрыва в море. Оська в это не верил. Люди, которых ему приходилось иногда конвоировать в ЧК, явно не могли быть контрой. Преимущественно это была городская интеллигенция: врач, аптекарь, учитель, моряк, наконец, были там часто и рабочие… Неужели их всех в расход? Не может такого быть – они же должны быть крайне полезны новой советской власти!

Скоро, однако, Осипу предоставился случай в корне поменять мнение о рациональной логике большевистского начальства. Как-то ночью к ним в комендатуру доставили группу гражданских лиц, прихваченных где-то на горной дороге во время перехода из Севастополя на южный берег Крыма. Всего человек двадцать – примерно поровну пожилых лиц, женщин средних лет и детей возраста примерно от трех до четырнадцати лет. Среди взрослых почти все поголовно женского пола. Скорее всего, им не повезло с отправкой в Стамбул, но зато удалось на время где-то скрываться в Севастополе. Когда же страхи там с казнями зашкалили, они, видимо, решили пробираться в более спокойное место в сторону Ялты. С ними был еще один старый беззубый татарин – явно нанятый на этот переход проводник. В том, что задержанные не пролетарии, сомнения не было, но и роскошью от этой группы беженцев совсем не пахло, типичный мелкобуржуазный мещанский элемент, даже не дворяне. Куда делись их мужья, сыновья и отцы – можно было только догадываться. По внешнему виду женщины и старики уже вдоволь настрадались на своем пути и теперь физически и морально находились на пределе возможного.

За главного в этот ночной час в комендатуре, слава богу, был комиссар Сергеев. Увидев доставленное к нему чужим патрулем типичное гражданское изможденное население, он только посмотрел на все это равнодушным взглядом, тяжело вздохнул и велел послать будить машинистку. Можно было, конечно, перепроводить их всех в тюрьму в ЧК, чтобы до завтра они там переночевали, а потом уже приступить к оформлению регистрации, но по каким-то своим соображениям Сергеев решил, что целесообразнее будет оприходовать сейчас.

Но уже через час эту бюрократическую идиллию нарушил приехавший с задания комиссар Цой. По неясным причинам он был не в духе и как только обнаружил, что его контора не спит, а вовлечена во внеплановую работу, вынес свое решение: «Раз эти господа ранее не были зарегистрированы, да еще и нарушили приказ коменданта о запрете передвижения, – расстрелять без суда!» – «Слушай, давай это завтра решать. Тут не все так просто – вон женщины с совсем малыми детьми. Мы их тут всех досмотрели – никаких ценностей в наличии нет. Нищеброды, разве только не раздеты еще…» – вмешался Сергеев.

Басурмашка от него отмахнулся: «Нечего тут церемониться. Это эти-то накрахмаленные – гопота безвредная? Насосались нашей кровушки, а теперь, мол, не трогай нас! Как они с нами, так и мы с ихними выводками поступать будем! Никого не щадить!»

– Ты, что ли, у них за проводника шел? – Цойкнутый уже кипел от бешеной злости, достал револьвер и ткнул им татарина в челюсть. – Что, русский язык позабыл, Мусташка?

Тот лишь затрясся от страха, пытаясь заслониться от пистолета длинными высохшими пальцами рук с давно поломанными ногтями. При этом татарин то ли от страха, то ли от начинающихся сердечных спазмов буквально вытаращил свои глаза, глядя на бесновавшегося, обливающегося потом и брызгающего слюной комиссара.

– Не сметь на меня смотреть так! – рявкнул цойкнутый и буквально пронзил того своими широко распахнутыми зрачками. – Я таких глазастых собственной рукой изничтожаю!

То, что потом увидели стоящие рядом люди, было невообразимой сценой средневекового ужаса – комиссар левой рукой схватил старика за затылок, потянул его голову на себя, а сам, дулом револьвера воздействуя с невиданной силой на эту податливую голову, поочередно выдавил бедняге оба его глаза… Те, кто это видел наяву, буквально умерли от невообразимой по жестокости казни.

Поражало и то, что старик при экзекуции не закричал, а только застонал и медленно осел на пол с явно выраженными предсмертными судорогами. Но на самого озверевшего Басурмашку это его показательное убийство не оказало никакого воздействия. Он только гневно зарычал от вида кровавых глазниц с вытекающей из них вязкой слизью, уже изрядно накапавшей ему на сапоги, после чего с невероятным хладнокровием вытер револьвер об одежду убиенного им человека и истерично закричал что есть мочи: «Заводи машину! Грузи на нее весь этот скот. Я их сам всех изничтожу! Собственной революционной рукой!» После чего этот демон во плоти уже тихо, почти шепотом, как будто сам для себя произнес: «Революция требует от нас быть беспощадными не только к врагам, но и к поддерживающим их и сочувствующим недобиткам в овечьих шкурах».

Те из задержанных, кто имел несчастье увидеть то, что только что сделали с их путником, и слышали выкрики чокнутого басурманина о том, что сейчас будут делать и со всеми ними, зарыдали в голос, в ужасе представляя свое ближайшее будущее, которое из неопределенного вдруг превратилось во вполне определенное, с неотвратимым леденящим души финалом.

Из команды красноармейцев никто больше не смел перечить неадекватному комиссару – по его приказу начался сгон людей из помещений на улицу для посадки в приписанный к комендатуре грузовик. Когда все обреченные уже поднялись в кузов (многим пришлось держаться в нем стоя, так как лавок было недостаточно), комиссар велел Осипу сесть вместе с водителем, а еще двух солдат посадил к себе в еще нераспряженную бричку. После чего конвой из его повозки и следовавшего за ней перегруженного грузовичка медленно тронулась куда-то, куда знал дорогу, видимо, только комиссар Цой.

Осип первый раз в жизни ехал в кабине автомобиля, но сам факт этой ночной поездки его угнетал настолько, что он, естественно, не понимал своего счастья. В пути красноармеец с удивлением обнаружил, что управляет его транспортом не их штатный шофер Прокопий, а сам что ни на есть комиссар Сергеев. Почему он вдруг сел за баранку и когда успел научиться водить автомобиль, было непонятно. Но солдат за весь путь не посмел проронить ни одного слова. В ответ молчал и хмурый второй комиссар. Единственная фара машины немного освещала им путь на достаточно крутых гористых подъемах и спусках, а впереди, как путевая звезда, все время маячил силуэт конной брички, которая каким-то невероятным образом под управлением их шайтан-комиссара безошибочно ориентировалась в ночной дьявольской мгле.

Остановились нескоро – уже начинал брезжить рассвет. Дальше проезда для машины и лошади не было. Снятых с кузова людей тут же пересчитали и повели вслед за чуть ли не бегущим по тропе цойкнутым в сторону шума прибоя. Скоро увидели и место назначения их поездки – как-то уж очень оно напоминало то, о чем говорили в городе, рассказывая небылицы про расстрелы ЧК: крутой обрыв, высотой саженей в тридцать-сорок (а где и выше), бьющиеся с грохотом внизу о скалы волны неспокойного моря. На кромке обрыва можно было увидеть разбросанные вещи мужской верхней одежды, раздавленные стекла очков, затоптанный картуз и другое такое же. Да, очень было похоже, что именно здесь многие из ранее задержанных в городе расстались со своими жизнями. Значит, все правда! Это бойня! И этих бедняг, включая женщин и малых детей, ожидает теперь смертельный кошмар!

Комиссар Цой велел всем подконвойным встать в шеренгу у самого обрыва. Кажется, его абсолютно не задевали мольбы и плач людей, оказавшихся на свое несчастье не в том месте и не в то время. Пощадит ли он хотя бы малых детей?! Троих солдат, включая Осипа, он поставил напротив, велев подготовить свои винтовки. Сергеева рядом видно не было – значит, тот остался у машины на месте ее парковки. Зачем он вообще выехал с ними? Не смогли найти шофера?

Минут пять ничего не происходило. Люди стояли на пронизывающем ветру, солдаты держали в руках приготовленное оружие, а комиссар все никак не начинал. Потом ему, видимо, пришла в голову мысль, и он опять истерично громким криком скомандовал: «А ну, всем раздеться! Посмотрим, куда вы запрятали свои драгоценности, которых у вас якобы не нашли! Всем, я сказал! Детей тоже раздеть! Все снимайте, чтобы нигде не могли ничего утаить! Белье тоже снять! Донага! Я сказал!»

Люди в массе своей не посмели ослушаться. Может, если подчиниться, то еще все как-то потом обойдется! Заартачилась только одна пожилая дама лет шестидесяти: «Не стану! Не посмеете! Я вам не девка гулящая!» Комиссар рывком подбежал к ней и, не входя в дискуссию, выстрелил из нагана в голову – тело женщины тут же рухнуло вниз в бездну. Рядом стоявший старик, скорее всего, муж той жертвы, уже раздетый до кальсон, завыл от бессилья, подняв свои немощные кулаки в сторону убийцы. «Что, и тебе туда надо? – прыснул от смеха Басурмашка и толкнул старика в пропасть. – Иди догоняй свою половину!»

Начало озвученного ранее тотального расстрела не предвещало ничего хорошего. Осип про себя молил, чтобы их только не заставили стрелять в этих бедных людей – пусть уж сам, гад, всех поубивает, но только без нас…

Женщины уже к этому моменту в массе своей разделись и, стыдясь наготы, прикрываясь, как возможно, руками и спинами, начали снимать что-то с деток. Те все как один громко рыдали, понимая, очевидно, что с ними в данный момент происходит что-то запредельно страшное. Что-то теперь будет делать палач?

Несколько раз, пока шло обнажение тел, он прогулялся среди обреченных. Потом, взяв за руку одну из молодых женщин, отвел в сторону. После чего опять несколько раз прошел перед строем. Сергеев был прав – ничего ценного на их шеях и грудях не обнаруживалось. Крестики, конечно, висели, но не из золота, даже серебряных было всего чуть. Видимо, их уже кто-то основательно до того пограбил – ни колец, ни браслетов, ни сережек даже. Реквизировать было нечего. Комиссар на выбор потряс их одежду и некоторые элементы скарба – все пусто.

Тут он внезапно подошел к одной мамашке, которая особо медленно раздевала своего малого сынишку лет пяти. Оттолкнув женщину, он схватил парнишку за шиворот его шубейки и рывком приподнял, наклонив тело ребенка над обрывом: «Отвечай, стерва! Где вы ценности заныкали? Отвечай, а то выброшу сейчас твоего щенка, как рука устанет!» Женщина как полоумная завыла, крестясь и божась, что ничего больше у них не осталось. И у других тоже нет! Тут же она начала снимать свой несчастный оловянный крестик, пытаясь его отдать комиссару, чтобы тот отпустил ее сына. Тот и отпустил…