В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции

Благодаря подписанному мирному Рижскому договору в марте-ноябре 1921 года в Россию из польского плена вернулось 75 700 бывших красноармейцев. Говоря о значительном числе погибших в те годы в Польше советских военнопленных (обычно в публичных обсуждениях фигурируют цифры от 60 до 100 тысяч человек), некоторые комментаторы этих событий считают, что их число и условия содержания в итоге и стали побуждением и неизбежной причиной обратных событий, произошедших в СССР на 20 лет позже (Катынь).

Соответственно, в советском плену тогда было порядка 60 тысяч поляков, из них в Польшу вернулось 27 600 человек, еще около двух тысяч документально изъявили желание остаться жить в РСФСР. Судьба остальных 32 тысяч пленных поляков осталась неизвестной… Получается, что с обеих сторон домой не вернулся почти каждый второй пленный солдат той локальной «пограничной» войны. Правда, благодаря «таланту» наших красных полководцев советских пленных у поляков тогда оказалось в два раз больше.

Наш герой Осип чудом избежал этой ужасной участи, всю жизнь потом считал, что исключительно благодаря ранее полученной им «прививке» от плена австрийского. Но оказалось, что Гражданская война его еще не готова отпустить – впереди был ноябрь 1920 года с участием в штурме Перекопа и освобождением красными Крыма. Только после Рождества, когда он переболеет «испанкой», судьба к Осипу смилостивится и его наконец демобилизуют.

Глава 8. Апофеоз: война с собственным народом

Вандалы на троне (1918 г.)

Войне большевиков с собственным народом предшествовали типичные для дикого вандализма ритуальные сносы многих памятников и поклонных крестов, установленных в память о ряде исторических событий и о героях этих событий. Вандализм стал одним из первых проявлений истинной «культуры» новой власти, отразив тем самым ее нетерпимость к иным мировоззрениям и взглядам на культурные ценности и на саму историю Государства Российского.

Первый такой широко известный и детально задокументированный случай – снос в Кремле 1 мая 1918 года Креста-памятника, исполненного по проекту художника В. М. Васнецова на месте убийства великого князя Сергея Романова, дяди последнего императора. Процедура сноса происходила по инициативе и при личном участии В. И. Ленина с участием значительной части членов его правительства. В воспоминаниях коменданта Кремля П. Д. Малькова остались откровения о том, как Владимир Ильич в ожидании начала первомайской демонстрации собственноручно сделал веревочную петлю и накинул ее на этот памятник. После чего они вместе со Свердловым, Аванесовым, Смидовичем и другими членами ВЦИК и Совнаркома дружно налегли на веревки, дернули несколько раз и опрокинули крест на булыжные подмостки памятника в Тайницком саду.

Следующей жертвой ленинского вандализма стал сооруженный в 1912 году на средства всенародной подписки памятник герою Освободительной войны 1877—1878 гг. М. Д. Скобелеву. На тот момент эта конная статуя в инженерном плане была уникальной – имела всего две опоры (задние ноги лошади). После чего снос объектов «царской монументалистки» (или, как ее обозвал сам Ленин, «безобразия») приобрел всероссийский масштаб.

Дошла очередь в ленинской инициативе уничтожения памятных знаков и до провинции. Не стал исключением Череповецкий край. В частности, в поле на возвышенности, недалеко от погоста Чудь, рядом с местом сожженной поляками в 1611 году деревни Лихачево уже три века стоял громадный поклонный крест как напоминание потомкам об обильно пролитой здесь крови русских патриотов во главе с их легендарным крестьянским вождем Матвеем Пушмяком (подробно эта история описана автором в первой части настоящей трилогии – см. «Жернова русского помола»). Летом 1918 года из Череповца, ставшего к тому времени не только уездным, но и губернским территориальным центром, в Абакановский и Шухтовской волостные сельсоветы вместе с очередной депешей по нормам продразверстки пришла дополнительная установка на «искоренение царских и религиозных культов». Таких, собственно, было два, и оба в виде старинных (дошедших с эпохи правления первых Романовых) поклонных крестов: упомянутый знак на месте битвы отряда Матюшки Пушмяка и второй в селе Покров в память о служившем здесь преподобном Сергии Шухтовском (умер в 1609 году). Скимонах тот был шибко почитаем не только местным народом, но и далеко за пределами Вологодчины. В молодости этот инок посещал святые места как в самой земле Русской, так и в Палестине, в Царьграде. В зрелые годы он проповедовал православную веру в землях Самояди Лопской, а уж к старости пришел в Шухтовской край, чтобы совершить здесь «иноческие подвиги коленопреклоненной молитвы и поста».

Конечно, о том, чтобы не выполнить в срок указания большевистской уездной организации, у местных активистов в волости и речи быть не могло. Но естественным образом у них возникли серьезные опасения: «не стало бы бунта». За такие действия можно было не только от старух плевки в лицо поиметь, но и от стариков – оглоблями по хребту, а то и вилами в зад… Активы сельсоветов в реализации непопулярных указаний центра опирались исключительно на комбедовцев (членов комитетов бедноты, создаваемых властью в 1918 году), которым, казалось, уже нечего было терять – соседи-земляки их откровенно ненавидели за подлые доносы продотрядовцам при вынужденной частичной утайке подлежащей тотальному изъятию сельхозпродукции.

Сами комитеты бедноты официально будут распущены в начале 1919 года, причем не столько из-за неприятия их в народных массах, сколько потому, что большевикам «вторая власть» на селе оказалась ни к чему. Однако и после роспуска этих людей в сельсоветах продолжали примечать как «добровольных» активистов, готовых не только к доносам, но и к прямому участию в физическом насилии против выявляемых в деревнях саботажников, а позже и кулаков. Отчасти эти деклассированные люмпены, как правило, спившиеся и растерявшие свои собственные средства сельскохозяйственного производства, были на руку функционерам в советах: их можно было легко сдать на расправу при очередных бунтах населения, списав любые свои перегибы на проявления личных инициатив оголтелого сброда болтунов и бездельников.

Собрав заскучавших по настоящему делу комбедовцев, уездный уполномоченный при молчаливом согласии членов волостных исполкомов поставил задачу по сносу крестов, а из опыта проведения аналогичных акций в соседних волостях посоветовал: «Сделать все надо по-тихому, ночью, чтобы не возбуждать отсталый дремучий элемент». В качестве премии за «подвиги» уполномоченный пообещал наградить участников четвертью недавно реквизированного самогона и даже наперед дал его попробовать. На том и порешили.

Все бы действительно со временем прошло без последствия, если бы при сносе пушмяковского креста местный комбедовец не задействовал в помощь паренька Игната с деревни Кроминской. Парень был здоровущий, хулиганистый, горазд подраться и выпить на халяву – поэтому его местные активисты давно уже заприметили для возможного использования в стремном деле. Этот откровенный дебил мог бы и ножом защитить от преследователей, если что-то пойдет не так и местные поймают за руку на сносе креста. К тому же сам крест еще следовало для уничтожения следов аккуратно попилить на чурки и отнести в укромное место (чтобы сам напарник смог потом их тайно вывезти к себе на дрова), а это требовало тоже недюжинной физической силы.

Сама ночная операция (неудивительно даже, что в ту ночь на небе была полная луна) прошла успешно, по-тихому, без следов. Люди, конечно, узнав на следующий день о пропаже крестов, много ругались, плакали и проклинали иезуитскую власть, догадываясь, кто бы мог такое сотворить с их святынями. Но делать было нечего – все понимали, что власть не позволит восстановить кресты, потому как даже исполкомовские, открестившись, что это не их рук дело, намекнули невзначай, что активистам за повторную установку крестов грозит тюрьма, и это однозначно…

Сбой случился, можно сказать, на ровном месте – подросток Игнат оказался прямым потомком того самого легендарного Матюшки Пушмяка, о чем ему в следующий день с запозданием поведал престарелый горько рыдающий дедушка. Разумеется, дед и в помине не знал, что в этом злодеянии поучаствовал его внучок. Он по случаю произошедшего святотатства пришел к ним в избу погоревать (сам-то дед жил в другой деревне) и какой уже раз пересказал родовую легенду про Пушмяка, прародителя рода Пушменковых. Конечно, он ее уже рассказывал внуку и раньше, когда-то в детстве, но тот был откровенно туп и как-то совсем запамятовал, чей он потомок есть и к чему тот крест вообще-то был поставлен предками. Теперь же, глядя на горевавших своих родственников и других односельчан, Игнашка усек, что сделал что-то совсем плохое – все одно, что убить мать или отца (а это плохо – он точно знал!). Почему он так сделал? – Вот черт! Комбедовец его обманул! Задурил парню больную головушку, а сам этим обманом свои делишки обделал за его же счет и даже горькой не налил…

 
__________________________________________
 

На следующий день вся волость уже судачила о том, что какой-то народный мститель за тот самый пушмяковский крест зарезал известного своей подлостью комбедовца Фому. Его, естественно, никому жаль не было – туда воронью и дорога! А вот Игнашка, когда слышал, как земляки хвалят меж собой того неизвестного мстителя, ходил крайне довольный собой. Он даже своим местным парням и девкам на то похвастался, но никто верить не стал – дурачок, что с него возьмешь…

Зато из города через день, 22 октября, приехал следователь с нарядом и арестовал в Чуди (Чудско-Шухтовском приходе на месте бывшего села Пречистое) семидесятилетнего дьякона Мудролюбова – неужели же это он?! Советская власть просто так старика бы не забрала – значит, если он и не сам убивал активистов, то наверняка знает кто… Вот тебе и божий человек… Больше его никто не видел, говорили, что так потом и помер в Череповецкой тюрьме, старенький был. Странно, но в этот же день в селе Абаканово скончался известный на весь уезд священник Алексей Нелазский. Теперь уже доподлинно неизвестно, умер он от старости, от огорчения из-за вандалов-односельчан или же к нему в тот день все же наведывался череповецкий следователь.

Вообще, местные церкви Абакановской волости просуществовали после этого инцидента на удивление долго – аж до середины 30-х годов. Сам престарелый батюшка Михаил Мирославский из Чуди сгинет только в 1934 году, а вот нового тамошнего священника Боголюбова А. Э. и соседнего с ним священника Соловьева Н. П. из Абакановского Ильинского храма арестуют и расстреляют в августе-сентябре 1937 года (в НКВД в тот год спустили крайне жесткий и обширный план по выявлению и преследованию контрреволюционных элементов). При этом частично чистка в среде священнослужителей и их добровольных помощников велась еще и в двадцатые годы. В частности, в 1922 году колесо чекистских репрессий прокатилось по жизни псаломщика Воскресенской Чудской церкви В. Летицкого, одновременно был арестован и сослан в Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН) дядя нашего героя Осипа Чудины – Петр Григорьевич, помогавший долгие годы в приходе Чудь на выпечке просфорок.

Крестьянское разочарование (1918—1921 гг.)

Итоги своей жизни в 1918—1920 годах крестьяне на Вологодчине описывали до слез скупо.

Из тотемского дневника Замараева А. А.:

«В этом году (1918) много неурядицы, торговля в городе полностью нарушена, в деревнях полная разруха во всем, хлеб у крестьян отобран, скот тоже, взыскана контрибуция. К весне следует ожидать большого голода, хотя этот страшный зверь уже вовсю свирепствует в больших городах. В уездном городе норма по 15 фунтов хлеба на месяц (по 200 граммов в день), скоро обещают давать по одной четверти фунта (по 100 граммов) на едока в день. Ну и жизнь. Зато стало много советских служащих – вали туда, ребята! Что-то будет через год, да и доживем ли? Пишут, что в Германии едят падаль и воруют мертвецов из морга для колбасных. Какое отвращение, люди стали как звери. Много народа у нас хворает и умирает. Везде холод и голод. А народ дошел до того, что стал свою религию осмеивать. На заработки никто не ездит, денег никому не надо, на них все равно ничего не купишь. В лавке за месяц дали только спичек, один коробок на двоих…»

«Кончился этот (1919) кровавый год. Братоубийственной войне нет конца. Республика Советов теперь далеко раздвинула свои границы, но везде встречает сопротивление. Вся Европа терпит голод и разорилась. К празднику ни у кого нет ни чая, ни сахара, ни керосина. Все привыкли к такой жизни, все притупилось. Все попы посажены в острог, монастырь закрыли и опечатали».

«Конец года (1920): у нас Республика все забрала: хлеб, сено, коров, масло, картофель, солому, овец, шерсть, овчину, лен, лук, крупу, копыта-хвосты-рога… Взамен ничего не дала. Ничего хорошего в этом году не было. Народ стонет от большевизма, потому что у народа все отобрали и ничего не дали, а кругом отряды, отряды да агенты…»

 
__________________________________________
 

Из наших героев-мужчин только Иван в это время худо-бедно мог считаться сельским жителем. Притом что он числился командиром красноармейского отряда особого назначения, который отвечал за внутренний порядок в уезде, на войну с белогвардейцами его в течение 1918—1921 гг. так и не послали (даже в 19-м году, когда требовалось мобилизовать большое число солдат на Колчаковский фронт). Красноармейцы отряда Ивана Ропакова активно уничтожали различные банды, грабившие и убивавшие население в подведомственных волостях, еще они осуществляли патрулирование в окрестностях Череповца, вели розыск контрреволюционных элементов, участвовали в подавлении не утихающих крестьянских волнений (в своей и в соседних губерниях), а также некоторых мятежей в городах (типа левоэсеровского в июле 1918 года, когда их отправили в Ярославль). При этом расквартирован отряд был преимущественно по собственным же домам, в сельской местности. Благодаря такому совмещению военного дела с крестьянскими обязанностями у Ропаковых начала налаживаться какая-то более-менее нормальная жизнь. Семья, конечно, недоедала, но не так жестко, как другие. Во-первых, Иван получал паек как командир Красной армии, а кроме того, мог позволить себе содержать небольшое молочное хозяйство, которое, как и раньше, им было слито с соседями в кооперативное объединение с новым наименованием «Коммуна Красное Сельцо».

Личная жизнь у Ивана тоже налаживалась – дочка Клава росла боевой здоровой девчуркой, а в августе 1920 года Наталка родила ему еще и сына Бориса, названного в честь двоюродного брата, погибшего на германском фронте, – старшего сына недавно убитого бандитами дяди Андрея. Оба они раньше были активными помощниками Ивана в прежнем его довоенном молочном товариществе. Восьмилетний сын того двоюродного брата Коля³³, рано лишившийся и отца, и деда, стал в семье Ивана как родной старший сын, его воспитанию и образованию глава семьи отдавал не меньше внимания, чем собственным детям.

По-настоящему развернуться в сельском хозяйстве Ивану не давали, конечно, его прямые военные обязанности и «служебные командировки», да и продразверстка душила тогда крестьянство сильно. Как красный командир, он имел ряд важных льгот по налогообложению своего хозяйства. А еще из зерновых в их «молочной» деревне засеивали только овес, да до войны были развиты посевы льна. В соседних же селениях активно сеяли еще и ячмень с рожью (пшеница по причине климата в волости не культивировалась) – там продразверстка давала о себе знать со всем своим демоническим размахом.

В условиях введенной еще Временным правительством хлебной монополии власти сами брали на себя обязанности хранения семенного фонда, отбирая у крестьян его скорее из опасения, что в голодные времена в некоторых домохозяйствах то зерно натурально съедят за зиму. Ко времени же сева на все волости уездные советы спускали план: сколько десятин и чем следует в текущем году засеять. Это касалось всех тогда еще единоличных крестьянских хозяйств. В их местности обычно для посева крестьянам выдавали на десятину пахотной земли по 15 пудов овса, 10 пудов ячменя, 9 пудов ржи.

Лето (особенно июль) 1920 года в губернии отметилось сильной засухой, в деревнях постоянно били набат, часто горели овины (пожары в них обычно случались при неосторожной сушке), но в том году погорело и много жилых домов жителей. Основные пожары в жилом секторе были зафиксированы в окрестностях Череповца и Вологды – выгорело несколько деревень. Власти назначали караулы из самих же крестьян (еще одна их повинность, которая применялась с царских времен). Обычно беды с пожарами случались, когда на фоне многодневного зноя разыгрывался ветер. Очевидцы тогда писали, что «ужасный дым стелился по всей земле, в 30 саженях ничего не было видно».

Одновременно дополнительно к заранее оговоренным нормативам по сдаче зерновых, молочных продуктов, картофеля, яиц, скота, овец и прочих продуктов сельхозпроизводства в волости на все села приходили новые разнарядки по забору в армию: лошадей или хлеба. Получив, например, приказ на досдачу с деревни 170 пудов зерна сверх и без того ранее объявленной неподъемной меры, сход обычно посылал в волость авторитетную делегацию для переубеждения начальства, но никогда эти переговоры не имели эффекта, так как решения принимались свыше, а в условиях военного коммунизма нарушение дисциплины в исполнениях приказов каралось «высшей мерой социальной защиты». Разве что те делегации давали некоторое самооправдание крестьянам, что, мол, они «не сразу сдались насилию, а боролись как могли…»

А случалось, что через неделю еще и уточнение от властей приходило: «добавьте-ка к тому еще пудиков… пятнадцать». Или, бывало, по-другому власть неожиданно огорошит крестьян: примите разнарядку на волость по шерсти – сдаем 45 пудов шерсти и овчин, можете распределять сами, кто сколько будет сдавать… Отбирали все и в большом количестве: хлеб, сено, скотину – из всех деревень, где все уже были на тотальном индивидуальном учете у местных советов: с кого дрова, с кого бревна, с кого извоз. Ну некуда крестьянину податься…

Питание в те годы в деревнях – только кипяток и хлеб, даже картофель мало у кого имелся (если только сумели припрятать). Все излишки (а что это, чего и сколько – решала свора комбедовцев) выметали подчистую. Если кто утаил-таки чуток, а потом это вскрылось (сосед донес, потому как те дети похвастались его детям, что на праздник им мать дала «неучтенку»), – на тебе: либо полная конфискация всех найденных в доме продуктов, либо еще и арест за саботаж.

И весь этот непрекращающийся грабеж происходил на фоне полного морального разложения населения: соседи завидуют и доносят; стали воровать друг у друга; попов, которым можно было раньше поплакаться о своих бедах, посадили (почитай, всех как контру); из монастырей вынесли святые мощи, а сами монастыри либо опечатали, либо переоборудовали под казармы для красноармейцев, либо же вообще отдали под хозяйство бедняцким коммунам.

Немало придумала власть для крестьян и бесплатных повинностей, таких как организовать у себя постой для солдат или уполномоченных из города, поработать возчиком на своей лошади и телеге (санях), выехать на строительство дорог и мостов, подежурить в караулах (разных назначений, даже, например, при отлове дезертиров с фронта), заготовить общественные дрова для правления, школы, больнички… Чем не возврат в крепостное право? Причем речь не о двустороннем договоре с крестьянскими общинами, а только «давай, давай!».

Некоторым «счастливчикам» могли поручить охоту на волков или бродячих собак, которые нередко по зиме травили крестьянский скот. Был случай, когда в одну деревню пришла разнарядка «свезти 50 пудов сена в городскую тюрьму».

В 1921 году городских мещан власти начали также в принудительном порядке поголовно привлекать к общественно полезному физическому труду (например, погрузке угля на станции или на пароходах). Без этого тем нельзя было больше рассчитывать на получение продуктовых карточек. В ответ на данную новость крестьяне только позлорадствовали: а то, мол, даром те городские пайки свои получали…

Наверное, если в те годы математики решили бы оценить связь между степенью ухудшения жизни народных масс и ростом в людях худших человеческих качеств типа подлости и злобной жестокости, то корреляция легко бы была найдена, причем с высокой степенью сходимости регрессии.