В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции

Однако же при первом «боестолкновении» с толпой восставших в селе Братково он растерялся и приказал своему отряду полностью разоружиться, подарив тем самым восставшим 15 винтовок с патронами, револьверы и даже гранаты. Двухэтажное каменное здание волисполкома, которое они без труда могли бы оборонять от фактически безоружной толпы несколько суток, было отдано на разорение. Еще с комиссара Пока кто-то из толпы потребовал вернуть карточный долг в 245 рублей, на что он велел стоящему рядом с ним председателю волисполкома заплатить и эту сумму.

Пленив весь отряд и получив откупные, довольные восставшие самого комиссара со смехом и позором отпустили на все четыре стороны. Неудивительно, что по итогам такой его чекистской деятельности местные коммунисты накатали наверх соответствующие резолюции, по которым и было возбуждено указанное дело, ставшее теперь примечательным историческим экспонатом того удивительного и трагичного времени.

Понятно, что люди в рядах большевиков тогда были разномастные – от бесконечно преданных делу революции романтиков до последних мерзавцев и уголовных элементов, а также маниакальных садистов (повсеместно в неразберихе на мандатные должности попадали случайные типы, владеющие штампованной революционной риторикой). Человек, который еще вчера был люмпеном, в одночасье мог получить неограниченные полномочия и возомнить себя выше бога. Значительное число новоиспеченных революционеров крестьянское сословие и за людей не считало – «куркули», «недопролетариат», «последний капиталистический класс» (последнее – слова В. И. Ленина).

После снятия в начале 1918 года большевиками некой лицемерной витрины в своих лозунгах о трудовом народе всем стало понятно, что их политика в отношении деревни основана исключительно на насилии. На местах это порой сочеталось со вседозволенностью. Действия коммунистов в сельских волостях и узаконенный чекистский террор, собственно, и привели к тем крестьянским восстаниям, особо сильно охватившим страну в ноябре-декабре 1918 год (на пике проводившейся советами мобилизации в Рабоче-крестьянскую армию).

Чем больше теперь знакомишься с воспоминаниями людей из первого комсомольского набора, успевших в 60-70-е годы поведать нам о своих революционных «доблестях» (а в те годы эти «подвиги», наравне с расстрелом членов царской семьи и иных безоружных гражданских лиц категории классовых врагов, считались эпохальными, достойными вечной памяти будущих поколений), тем больше становится страшно за наш народ.

Хочется надеяться, что коммунизм (он же большевизм), если признать его внешне общечеловеческую идеологию за очередную храмовую веру, уже прошел присущий всем более ранним религиям этап тотального крещения и радикальной инквизиции паствы (помните: «Владимир крестил Русь мечом, а Путята огнем» или:» – Это и есть ведьма? Что-то не похожа! – Священник сказал, она призналась. – Но мы же знаем, как церковь умеет убеждать…»). Хочется верить, что больше этого никогда не повторится (если только все не вернется к нам на очередном витке какого-то обновленного -изма).

Для справки: За годы красного террора во время Гражданской войны, по разным данным, в тюрьмах по приговорам ЧК было расстреляно от 50 до 120 тысяч человек, но это все преимущественно были представители чуждого, контрреволюционного класса – «белая кость»: бывшие офицеры, полицейские, помещики и фабриканты. А вот как красный террор отразился на самих рабоче-крестьянских слоях населения, от имени которых большевики и вершили свою революцию? В исследованиях Игоря Ваганова «За что боролись» [Проза.ру] приводятся цифры, которые, по словам автора, «были обнародованы на Лозаннском процессе 1923 года и которые советская сторона даже не попыталась опровергнуть»: «В целом по стране за время гражданской войны и первые годы после нее большевиками было замучено в тюрьмах и расстреляно 268 тысяч солдат и матросов, 196 тысяч рабочих, 890 тысяч крестьян».

Вот уж действительно: за что боролись, на то и напоролись… Не всякая «цель может оправдывать такие средства…»

Поляки самоопределяются и тянут одеяло соседей на себя (1919 г.)

После заключения Советской Россией Брестского сепаратного мирного договора из-под юрисдикции РСФСР вышли территории бывшей Российской империи: Польши, Белоруссии, Литвы, части Украины и Латвии. По заключенному добавочному договору от 27 августа 1918 года большевистская Россия также признала независимость Украины и Грузии и отказывалась от Эстонии и Лифляндии. Уже после поражения в войне Германии Польша де-факто восстановила свою независимость, но оставались вопросы, в каких границах она должна теперь быть. Слабость РСФСР позволила Польше претендовать на часть восточных территорий бывшей Речи Посполитой. Последовавший скоро вывод немецких войск из Восточной Европы, признание Советами недействительным Брест-Литовского договора, естественно, привели к столкновениям с новой Польшей, переросшим в масштабную Советско-польскую войну 1919—1921 гг.

И хотя Совнарком РСФСР в декабре 1918 года признал независимость Польши, к этому времени на территории Смоленской области большевики сформировали Западную армию (45 тысяч человек), которая должна была установить контроль над Белоруссией и зафиксировать выгодные Советам границы с Польшей. Любопытно, что и образование самой Советской Социалистической Республики Белоруссии было провозглашено в российском городе Смоленске 1 января 1919 г.

Десятого декабря Красная армия, идя на запад вслед за эвакуирующимися германскими войсками, заняла Минск. В то же время поляки Литвы и Белоруссии в хаосе перемен создали собственные боевые дружины и обратились за помощью к польскому временному правительству Юзефа Пилсудского, рассчитывая, что он их возьмет под свое крыло. С этого момента начинается открытое противостояние: в январе 1919 года поляки захватывают город Вильно, но через пять дней Красная армия их выбивает оттуда – линия разграничения образуется по реке Неман. Однако белополяки не останавливаются и идут на разоренную немцами Белоруссию (весной занимают Пинск, Лиду, Барановичи, Гродно, а в июле-августе берут под контроль Молодечно, Минск, Бобруйск), а также активно входят в Украину (заняв всю Западную Украину, в апреле доходят до условной линии Чернобыль – Винница).

Одновременно Польша начинает военные конфликты за передел границ с другими своими соседями – с новым европейским государством Чехословакией, назревает у них серьезный конфликт и в Силезии с Германией. Сил у РСФСР тоже не хватает – часть соединений из Западной армии приходится перекинуть на другие, более опасные для молодой республики южные направления. Конфликт на некоторое время переходит в фазу стагнации.

После вынужденной передышки в апреле 1920 года польские войска возобновляют наступление на Красную армию по всей протяженности украинской границы, при этом красные дивизии беспорядочно отступают, оставляя 7 мая город Киев и давая возможность польской армии создать даже на левом берегу Днепра плацдарм. В этот момент происходит смена командующего – командовать Западным фронтом РСФСР назначается Михаил Тухачевский, а южная часть советского фронта преобразуется в Юго-Западный фронт под командованием Александра Егорова. Оба командующих со временем (1935 год) станут первыми маршалами в СССР.

Однако военная удача продолжает оставаться на стороне поляков, Тухачевский проводит в мае наступление, но в итоге получает серьезное поражение. Зато на Юго-Западном фронте переброшенная с Кавказа Первая конная армия Семена Буденного (17 тысяч сабель), разгромив на своем пути отряды «зеленых» и Нестора Махно в Гуляйполе, нащупала слабое место в обороне поляков и вышла им в тыл, в результате чего, опасаясь окружения, поляки оставили Киев.

Последующая летняя кампания 1920 года на советско-польском фронте чередуется острыми ударами и контрнаступлениями с обеих сторон. В результате все же Красная армия берет обратно Ровно, а вновь перешедший в наступление на Западном фронте Тухачевский освобождает в июле Бобруйск, Минск, Вильно и гонит поляков до самого Буга, продвинувшись вперед на 600 км. Первого августа без сопротивления поляки оставляют Брест – фактически Красная армия входит уже на собственную территорию Польши. Успешно развивалось наступление Егорова на Юго-Западном фронте: в июле ему удалось взять Проскуров, Каменец-Подольский. Красные приблизились ко Львову.

В этот момент, по мнению историков, положение Польши стало критическим, близким к катастрофе. Повлияла и международная обстановка – поддерживающие ее ранее западные страны с началом экспансии Пилсудского на восток прервали свою экономическую помощь, а границы с Германией и Чехословакией были вообще закрыты. Страны Антанты готовы были снова оказывать Пилсудскому помощь только при условии отвода им войск к так называемой линии Керзона – границы, которая была определена Антантой для Польши в 1919 году и которую те нарушили своим наступлением в Белоруссию и Украину. В свою очередь Британия обратилась и к советскому правительству с предостережением продолжать свое наступление на польские территории за пределы разграничительной линии.

Ответ на это прозвучал в передовице газеты «Правда»: «Мы начали разгром белогвардейской Польши. Мы должны довести его до конца… Да здравствует Польская советская республика, которой сегодня нет, но которая родится завтра…» Большевики уже видели, как скоро на карте появится Советская Польша, а там мировая революция зайдет и на всю оставшуюся Европу. Главным инициатором похода на Варшаву стал лично В. И. Ленин (к примеру, И. В. Сталин был противником этого похода), который уверовал, что «польский пролетариат поддержит революцию извне».

Однако к этому времени баланс накопленных потерь и резервов с обеих воюющих сторон привел к тому, что боеспособные силы на фронте у РСФСР и Польши уравнялись (примерно по 200 тысяч человек с каждой стороны). Советское командование в своем политическом стремлении расчленить Польшу и скорее подойти к «пролетарской» Германии, где оно также намеревалось установить советский социалистический режим, допускало одну грубую ошибку за другой, особенно в сфере тылового обеспечения своих войск всем необходимым. В то же время, видя опасность советского наступления через Польшу дальше, за поляков по полной вписалась Франция.

Тем не менее начало Варшавского сражения было оптимистичным для советов: Тухачевский 13 августа занял городок Радмир и даже атаковал правобережную часть польской столицы – враг, огрызаясь, отходил, но уже заработал план контрнаступления объединенного польско-французского командования.

16 августа маршал Пилсудский начал реализовывать этот план. Полученная ранее радиоразведкой информация о слабости мозырской группы советов позволила полякам сосредоточить против нее более чем двойной перевес сил, прорвать здесь фронт и разгромить южное крыло 16-й армии. Далее наступление поляков при поддержке танков «Рено» (вот вам и французы!) обернулось угрозой окружения всех войск РККА в районе Варшавы. Возможно, в этот момент переброска с юга (из-под Львова) двух резервных конных армий позволила бы исправить сложившуюся критическую ситуацию у Тухачевского, но командующий Юго-Западным фронтом Егоров и член РВС его фронта Сталин проигнорировали этот приказ главкома Каменева и армии свои не дали.

Поражение под Варшавой в результате было тяжелым – одномоментно погибло свыше 25 тысяч красноармейцев, 60 тысяч попали в польский плен, еще 50 тысяч вынуждены были спасаться в Восточной Пруссии, где их сразу же интернировали (разоружили) немцы. Западный фронт потерял значительную часть своей артиллерии и техники. Польские же необратимые потери оценивались лишь на уровне 15 тысяч солдат.

Бои в Белоруссии осенью 1920 года продолжились, в октябре поляки вновь заняли Минск, создав Советам еще один критический момент.

Россия вынуждена была смириться с фактическим поражением – итоги войны подвел Рижский мирный договор, подписанный 18 марта 1921 года. По его условиям Польша приобретала значительные территории к востоку от линии Керзона, включая области с непольским подавляющим населением: Западную Украину и Западную Белоруссию, а также часть территорий бывших губерний России. Советская Россия отказывалась от ранее выдвинутых к Польше требований, признавала независимость не только самой Польши (в новых границах), но и соседних с ней Литвы и Белоруссии, выплачивала полякам огромную контрибуцию. Своеобразной пощечиной России в этом договоре стало взятое обязательство возвратить Польской Республике все культурные и научные ценности (суммой в 18 миллионов золотых рублей), вывезенные с ее территории начиная с 1772 года, и отдельно уплатить 30 миллиона золотых рублей «за вклад Царства Польского в хозяйственную жизнь Российской империи…»

 
__________________________________________
 

Весь этот исторический экскурс потребовался автору, чтобы отразить на его фоне новые коллизии, произошедшие в этот период времени с одним из героев настоящего повествования – Осипом Степановичем (Чудиной из Погорелки). Вернувшись из долгого плена и жития на чужбине (на территории Австро-Венгрии и Словакии), этот двадцатисемилетний бывший санитар по иронии судьбы январской ночью 1920 года при ожидании в Витебске долгожданного поезда домой попал под «добровольную» мобилизацию в Красную Армию, в одну из армий Западного фронта, фактически под командование своего бывшего товарища по побегу из плена Мишки Тухачевского. Конечно, ни щеголь Тухачевский не узнал об этом факте, ни даже Осипу в голову не пришло осознание того, кто же там в двадцатом годе был командующим их многострадального войска в Польше. Ко всему прочему при мобилизации у красных не приняли во внимание его бывший нестроевой статус – «руки-ноги есть, бери винтовку и вставай в строй под гордым званием „красноармеец“».

Осипу не привыкать месить грязь в окопах, мокнуть и мерзнуть, давить вшей, сосать целый день единственный выданный в паек заплесневевший сухарь. Но ведь дом был так близок, уже завтра он бы мог сойти на Детскосельском (Витебском) вокзале в Петрограде, а там оставалась последняя пересадка, чтобы после пятилетних мытарств наконец ехать по вологодской железке к своим в деревню Погорелка, которые ведь, наверное, и списали его уже давно из этой жизни.

К счастью, опыт, приобретенный Оськой при пленении австрияками, позже дал о себе знать, уберег от новых бед. Судьба выдала ему шанс в варшавской мясорубке остаться живым и не быть даже раненым (да он, по правде, и не рвался схватить пулю, пригибаясь в атаках ниже всех), но польский плен был, можно сказать, уже в шаге от него, уже хватал его за горло своей костлявой рукой. Интуиция, сухой остаток опыта – спасла. А как потом выяснилось, прежний австрийский и немецкий плен – прямо курорт в сравнении с беспределом ляхов: расстрелами поляками безоружных москалей, издевательствами над «курвами». Причем больше всего от них достанется именно его сослуживцам по вовлеченной в самое жерло варшавской авантюры 4-й стрелковой дивизии.

 
__________________________________________
 

Но прежде был подвиг! Подвиг этот мог изменить в той польской кампании все до основания, но его почему-то не оценили, не заметили, не приняли во внимание, наконец, фигурально наплевали на него и потому закономерно проиграли войну. А дело было так.

Как уже говорилось, французские советники подготовили для Пилсудского хитрый план смелого контрнаступления. Удар планировался с юго-востока в тыл войск Западного фронта красных. Для этого поляки сконцентрировали на реке Вепш крупные силы, из которых сформировали две ударные группы. Соответствующий секретный приказ командующего польского Центрального фронта генерала Рыдз-Смиглы за номером 8358/III был разослан загодя до начала контрнаступления.

Осип был бойцом дисциплинированным, можно сказать, невозмутимо покорным любым внешним обстоятельствам. И если ему было велено сутки сидеть на передовой одному в дозорном окопе – он и сидел аккуратно, чтобы ни враг его не видел, ни свои не заметили его пост. Рано утром он, уже находясь в полуобморочном состоянии, почувствовал какое-то движение вблизи кустарника в нейтральной зоне их линии фронта. Сон сразу ушел, и боец пришел в максимальное внимание и сосредоточение – кто-то к нему явно пробирался, причем в одиночку. Разведка? Но почему без группы? Если бы шло несколько лазутчиков, ему бы следовало открыть огонь на поражение и тем самым привлечь внимание своих солдатиков из основной линии окоп, что наверняка сейчас сладко кемарят рядом с пулеметными гнездами. Но этот вражина явно двигался в одиночку и не ползком, а мелкими перебежками. Зачем? Лазутчик? Такой самонадеянный?

Вдруг с той стороны раздалась длинная пулеметная очередь – вероятный лазутчик опрокинулся навзничь. Получается, то был перебежчик к нам, да вот поляки его обнаружили (пораньше бы ему идти, а то прилично уже засветало), ну и, видимо, подстрелили теперь бедолагу. Что же делать-то? А если это наш был, из красноармейской разведки? А может, он только ранен, а не убит? – Оська колебался. Тело ему было хорошо видно, и оно явно не подавало ни малейших признаков жизни. Как раз посередке между нашими и их окопами прилегло.

По приказу Осип не должен был ни при каких обстоятельствах покидать свой тайный окопчик-схрон. Его задача – первым заметить пересечение врагами нейтральной полосы и самим фактом своего выстрела предупредить (читай – разбудить) на то дозорных пулеметчиков. Ну а те уже должны обстоятельно расстрелять любых возможных диверсантов. Про перебежчиков или иные обстоятельства командир ему ничего не говорил, инструкции не было. Поэтому самое правильное решение сейчас – ничего не предпринимать, а отсидеться до смены в окопе. Почему его не сменили затемно? Теперь уже поздно – можно демаскировать пост. Неужели еще сутки тут лежать? Мочи же нет!

Так думал солдат, а сам уже по совершенно необъяснимому для него самого поступку полз вперед к темному пятну подбитого вражескими выстрелами неизвестного. Если на той стороне смогли заметить перебежчика, рано или поздно должны были заметить и ползущего к нему Осипа. Кажется, заметили – дали беглую очередь. Боже мой! Да и с той стороны несколько ползучих тел – решили забрать своего или там у него что-то важное было с собой, что не должно нам достаться? Ну да я уже ближе буду – подполз и спрятался за мертвым телом того, кого ранее посчитал за лазутчика. Стал осторожно ощупывать – что там у него такое есть. Так, сумка полевая. Если что ценное и было, то только в ней.

Все это время вокруг Оськи вжикали пули. Нет, не хотят они, чтобы я тут у него по карманам рылся… При приближении трех поляков обстрел уменьшился – боятся в своих попасть. Это нам на руку. Вот только уйти теперь не смогу, слишком близко поляки уже подползли. Брошусь назад, а они мне в спину с близкого расстояния огнем прицельным ответят. Да, кажись, они без винтарей сюда ползли! Надо же! Эх, видимо, у них там командир добрый. Мне бы такую ядреную взбучку довелось поиметь, если бы я оружие сейчас в окопе оставил. «Если ты в наряде – выпускать винтовку из рук не смей! Вплоть до расстрела за то! Даже когда по нужде припрет – все одно винтовка должна быть у тебя в руках!» – Вот так нас учат, а вас-то, видать, иначе, раз без оружия сюда ползете…

Осип не любил стрелять в людей. Да, по правде говоря, пока и не стрелял еще вовсе. Так, в воздух иногда вместе со всеми – для порядка, но не в людей. Однако теперь иная ситуация – если не я их, так они меня втроем скрутят и к себе унесут как трофей, пытать начнут – что да как в дивизии, в полку… А я знаю всего чуть – вот и замочат за неразговорчивость. Выбрал удобное положение тела и ног, винтовку перекинул через мертвое тело. До мишеней оставалось метров пятнадцать. Не промахнусь! Первый выстрел, второй, третий. В магазине было пять патронов. Вот еще один выстрел для надежности. Последний патрон необходимо оставить – мало ли что… Крестьянская привычка все беречь…

На обратном пути по нему опять, кажись, стреляли. Одна пуля обожгла ухо. Ох! Как же я женихаться буду с оторванным ухом-то?! Раньше в деревне звали Чудиной, а тут назовут Драное Ухо? Потрогал осторожно рукой – обильная слизкая кровь, но по крайней мере часть его уха, видимо, цела. Счастье какое. И чего меня вообще дернуло туда ползти на свою погибель? Демаскировал позицию свою, да и теперь все одно надо ползти к начальству. Что ему за этот подвиг будет? За сумку-то? Может, в ней и нет ничегошеньки? Но человек же шел к нам, наверное, осознавал, что убить при переходе могут – и мы, и они, а пошел!

На удивление Осипа, когда он перелез через насыпь в общий окоп, никто его ни хвалить, ни ругать не стал. Ждавший уже Мордянов, командир взвода, только устало глянул на него да на трофейную сумку, спросил: «Что там у тебя? Сумка?» – взял и пошел, ничего больше поначалу не вымолвив. Отойдя метров на десять, опять повернулся к Осипу и обратился к окружившим его солдатам: «Голову ему перевяжите, а то он тут все в окопе забрызгает кровищей своей!»

В тот же день командарму была доставлена эта злополучная добыча, из-за которой наш герой чуть не лишился не только уха, но и самой жизни. В сумке помимо подозрительного приказа за номером 8358/III находилась еще и карта с подробным расположением польских соединений, а также с направлениями их главных ударов в скором наступлении. Набычившийся над картой Тухачевский, недолго думая, сказал как отрезал: «Это все специально подброшенная нам дезинформация! Знаем мы эти штучки. Не пожалели даже своего человечка пристрелить для достоверности, хотели создать у нас видимость штабного перебежчика. Думают, что мы после этой филькиной грамоты передислоцируем войска и отменим свой удар на Варшаву. Накось – выкуси!»

Документы были проигнорированы – к слову, они оказались абсолютно достоверными, но никакой полноценной разведки тогда в Красной армии не было, и возможности подтвердить эту информацию у Тухачевского тоже не было, равно как и самого желания – мыслями он уже въезжал на белом коне в Варшаву под приветствия местных жителей, мечтавших об освобождении от панов.

Зато в тот же день польские связисты перехватили в открытом эфире приказ по советской 16-й армии начать наступление на Варшаву 14 августа. К этой информации в польском штабе отнеслись как раз со всей серьезностью, и, опережая наступление красных, 5-я армия Сикорского, сменив диспозицию и отойдя от Модлина, нанесла мощный неожиданный удар из района реки Вкра по растянувшемуся фронту Тухачевского – прямо в стык двух его армий. Фронт был поляками прорван, в бой пошли их резервные дивизии, окружившие советские войска под Радимином, которым не оставалось иного выхода, как сдаваться на милость победителям. Но этой милости они не дождались…

Разбитый до основания полк, в котором тогда отступал Осип, поляки загнали в плавни в излучине реки. Патроны были у всех на исходе, а снарядов и вовсе не было, равно как и самих брошенных где-то пушек. В винтовке у Осипа был тот самый единственный, оставшийся с дозора патрон. Но командиру зачем-то соврал, что давно как пуст. Может, подумывал застрелиться, чтобы больше не идти в плен? Все вокруг были подавлены произошедшим бегством и окружением. Их комвзвод Мордянов, как старший по команде вынужденно после вчерашних потерь возглавивший остатки батальона, наконец передал приказ совета красных командиров полка: «Можно сдаваться». Это было с их стороны смелым решением, так как с начала польской кампании ходили упорные слухи, что командиров и коммунистов ляхи в плен не берут, но прежде могут вдоволь наиздеваться над пленными, как то: выколоть глаза, отрезать уши, нос. Но ведь и защищаться больше было нечем. Самых бесшабашных бойцов, набравшихся человек под двадцать, решивших прорываться напролом за речку, расстреляли показательно для всех окруженцев. По ним с тыла поляки открыли ураганный пулеметный обстрел – сорокаметровую речку не переплыл никто…

Потом стрельба закончилась, поляки стали ждать, чтобы красные выходили из камышей с поднятыми руками. Красные начали неспешно готовиться к этому неотвратимому моменту, у кого было что докурить – докуривали. Осип больше не желал сдаваться, но и бросаться в речку под пули было безрассудно. «Прелести» прежнего австрийского плена ему были поперек горла, а о порядках у поляков вообще говорили только сплошные ужасы.

Нет, лучше смерть, чем унижения, издевательства, скотская доля голодных попрошаек. «Мужики, у кого лопатка с собой имеется. Одолжите на пять минут. Хочу винтарь свой похоронить здесь прежде, чем ярмо на шею наденут!» Грустные и испуганные красноармейцы на то заулыбались: «Ну ты и себя с ней заодно похорони! А то эти ляхи скоро гнить нас бросят на поживу стервятникам».

Осип и в самом деле так сроднился с винтовкой своей, постоянно чистил и драил ее как единственного в этой жизни товарища (на германской-то войне у него, как у санитара, оружия вообще не было), что принципиально решил не отдавать свою «мосинку» в лапы врагов. Какой она там у них потом скотине достанется? Да еще и в своего же брата-земляка стрелять начнет! Нет, у берега почва мягкая, илистая да жирная – выкопать ямку одна минута. А оружие не сдам. Это не будет подозрительным – многие ведь уже бросили свои бесполезные без патронов железяки. Кто-то наконец проникся его просьбой и отдал Оське свою лопатку, тоже теперь совсем бесполезную, да и отберут же «холодное оружие» те поляки. Солдат пошел в заросли тростника искать уединенное местечко, чтобы не слышать горьких насмешек сослуживцев.

Земля была мягкая, что там винтарь – в самый раз действительно и себе здесь могилу скопать! Не заметил, как и скопал просторный окоп. И тут в голове мелькнула лихая мысль: «А ведь и верно мужики мне посоветовали – надо здесь себя заживо похоронить! Закопаюсь! Лишнюю землю не проблема раскидать, и холмика не останется». А дышать через стебли тростниковые можно, как в детстве они пацанами в ручей ныряли и дышали там под водой через соломинки, пока не надоест. Пролежать дотемна, не шевелясь – он-то эту науку на фронте хорошо освоил. А там, глядишь, поляки прочешут плавни и уйдут с пленными прочь? Конечно, шансов здесь спастись невелико множество, но, кажется, один есть.

Ох уж эта крестьянская смекалка наравне с абсолютной глупостью! А ведь помогла. Пролежал Оська тогда неподвижно в земле, ни разу не пошевелившись и не крякнув, часов десять с гаком. Слышал: выстрелы были, камыши шумели, кто-то ходил рядом, потом опять выстрелы, крики… Иногда дышать становилось нечем, но он не смел шевельнуться, терпел, терпел и дотерпел. Даже при позывах мочиться сумел в штаны не сходить – терпел неимоверно и, кажется, пока спасся.

Поднялся в полном сумраке, еще на всякий случай почти до рассвета продрожал там в одиночестве. Наконец, когда чуток забеленело в небе, взял свою ненаглядную «мосинку», кою, пока ждал, снова вычистил, как перед парадом, определился, где восток, и пошел искать путь в Рассею… Что там было в пути, не любил потом говорить – но дошел в одиночку до своих в обнимку с родимой винтовкой (уже полной патронов в обойме), с трофейными фляжкой и ножом, небритый, обветренный, заросший, как леший, но счастливый.

По дороге в первый свой день наткнулся на овраг, полностью заваленный свежими трупаками красноармейцев. Присмотрелся – верхним на куче лежал кто-то безглазый, но явно знакомый, с перекошенным, видимо, от предсмертной боли лицом. Точно – он, командир их Мордянов! В общем-то, нормальный мужик был, равнодушный ко всему, но не подлый, не нахальный, не жадный – свой!

«Значит, не довели поляки его полк до плена – расстреляли тут всех скопом. Кормить, видимо, не хотели или злы были, но с чего? Еще ведь несколько годков назад мы с ними в одной империи жили, одно горе-горюшко хлебали. Ну ладно верховоды наши, господа и комиссары – их, понятно, к стенке ставят, это нормально, но своего-то брата, простого мужика – за что?! Чем они-то виноваты в братоубийствах этих нелепо-диких? Дали бы койлы и лопаты – они бы вам тут столько всего полезного напахали да настроили бы! А вы убиваете подло! Сдавшихся, безоружных, отцов семейств, чьих-то мужей и сыновей. За что?»

Осип не мог, конечно, знать, что польский генерал Пясецкий отдал приказ «не брать русских солдат в плен и уничтожать сдавшихся».

Не благороднее были и другие польские генералы. Генерал Сикорский, будущий премьер Польской республики, лично тогда отдал приказ о расстреле 199 военнопленных «без суда и следствия» (факт задокументирован). Не лучшая доля досталась и тем «счастливчикам», что в итоге попали в лагеря военнопленных.

Иногда случалось чудо, как, например, в июле 1920 года, когда кавалеристы С. М. Буденного под Житомиром освободили до семи тысяч советских пленных. Но после Варшавской трагедии таких чудес уже не случалось, да и условия содержания пленных в Польше резко ухудшились. В лагерях для них не существовало никакой медицинской помощи, организации типа «Красный Крест» в такие лагеря не допускались, финансовая помощь из стран Запада не доходила. Властями были практически официально разрешены пытки и любые физические и моральные издевательства над пленными «как мера возмездия». С этой целью в качестве надзирателей в лагерях военнопленных часто ставили бывших белогвардейцев генерала Бредова. Жизнь плененного красноармейца практически ничего не стоила, если только он сам не соглашался вступить в белогвардейские, казачьи и украинские подразделения, подотчетные польскому командованию (таких переметнувшихся набралось в итоге до 25 тысяч).

К осени 1920 года на территории Польши в плену могло быть от 110 до 170 тысяч красноармейцев, а также несколько тысяч тех русских воинов царской армии, которые по разным причинам не смогли после Брестского мира вернуться к себе на родину. Польская сторона утверждает, что общее число советских пленных не превышало 85 тысяч человек.

По разным советским источникам, за всю польскую войну 1919—1921 гг. число погибших в военном плену с советской стороны достигло от 25 до 90 тысяч человек (польская сторона готова была признать только 16—18 тысяч). Правду, видимо, уже не суждено никогда узнать, но это все равно десятки тысяч людей. Конечно, многие тогда умирали от болезней и эпидемий³², однако эти риски многократно возрастали для голодных и ослабленных людей.

Красноармейцы-коммунисты, а также по национальности немцы вообще поляками расстреливались на месте или если на них потом доносили. Некоторые послабления могли быть сделаны только для непартийных евреев, если за них начинало ходатайствовать местное еврейское население в самой Польше. Крайне незавидной в плане изощренных издевательств и изуверств была судьба плененных русских женщин, служивших в Красной армии…