В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции

Продразверстка – все началось задолго до большевиков, что, однако, не помешало им это дело превратить в беспредельный грабеж

В середине мая 1918 года на очередном съезде советов было принято решение о выделении из Новгородской губернии и создании отдельной Череповецкой губернии с включением в нее ряда уездов: Череповецкого, Белозерского, Кирилловского, Устюженского, Тихвинского. Данное административное образование просуществует до 1927 года, когда оно полностью войдет в состав Ленинградской области. Правда, и после этого в укрупненной области будет выделен Череповецкий округ, включивший в себя четыре вышеназванных района (кроме Тихвинского). Интересно, что одновременно с образованием Череповецкой губернии в 1918 году в России была создана еще и объединенная территориальная структура под названием «Союз коммун Северной области», куда вошли восемь северных губерний европейской части страны: Петроградская, Новгородская, Псковская, Олонецкая, Архангельская, Вологодская, Череповецкая, Северодвинская. Но этот административный монстр уже в 1919 году был упразднен правительством.

Руководителям новорожденной губернии скоро пришлось пережить ряд серьезных испытаний, основными из которых стали многочисленные стихийные крестьянские выступления и даже вооруженные восстания – как реакция на проводимую властью большевиков тотальную продразверстку и насильственную мобилизацию только что вернувшихся с германского фронта лиц мужского пола (теперь уже под ружье в Красную армию). Наиболее крупным по масштабу в волостях Череповецкого уезда стало в начале декабря 1918 года Пришекснинское восстание.

Насильственное изъятие у крестьян продотрядами произведенной ими продукции сельского производства осенью 1918 года привело к тому, что из 268 уездов, контролируемых большевиками, в 138 уездах происходили стихийные вооруженные народные выступления. Большинство бывших солдат возвращались домой с фронта со своим оружием (револьверы, винтовки, сабли, иногда даже пулеметы). Возвращались в полном убеждении, что новая советская власть – это их долгожданная и вымученная власть, справедливая и заточенная на процветание трудящихся масс. И действительно, это же она прекратила бессмысленную бойню с германцем, национализировала помещичьи земли и стала выделять их крестьянской бедноте. Однако, вернувшись в свои дома и семьи, они увидели и другое: наложенные новой властью нормативы сдачи сельхозпродуктов были просто нереальны (особенно для беднейших многодетных семей, которые первыми испытали на себе весной 1918 года костлявую руку голода), а за «добровольную несдачу» продовольственного налога шли аресты и суды крестьян-саботажников, изъятие всех (без остатка на выживание) «сокрытых» сельскохозяйственных продуктов, которые только удавалось продотряду сыскать у должников.

В несколько лучшем положении на селе были члены комитетов бедноты (бедкомов), но за это им приходилось «отрабатывать» свои льготы доносами на то, где, как и что их соседи пытаются спрятать и схоронить в надежде сохранить жизнь членов семьи и пережить зиму. В результате многие бедкомовцы вместе с членами их семейств надолго стали в селах с традиционной общинной моралью, основанной на взаимовыручке, нерукопожатными иудами.

 
__________________________________________
 

Саму продразверстку (продовольственную разверстку), состоящую в обложении крестьян налогом в виде зерновых и другого сельскохозяйственного продовольствия, ввело в ноябре-декабре 1916 года еще царское правительство в связи с постепенным падением урожайности зерновых в период Первой мировой войны, сокращением посевных площадей, обесцениваем денег и оттого отсутствием у крестьянства желания что-либо продавать на рынке. После Февральской революции Временное правительство продолжило эту практику под лозунгом введения государственной хлебной монополии (взамен поставляемой деревней сельхозпродукции правительство выплачивало малообеспеченные денежные знаки по введенным нормативам, что, однако, мало устраивало производителя).

В 1916 году цены на продовольствие в стране поднялись уже в три раза по сравнению с довоенными, а в 1917 году (накануне Февральской революции) – в 17 раз! А мы думаем, отчего это происходят революции…

Разумеется, хлебная и фуражная монополии были хоть изначально несправедливыми, но крайними вынужденными мерами действующих правительств военного времени, однако и саму эту ситуацию в конечном счете породила бессмысленная война, развязанная и продолженная как раз этими правительствами.

Было бы удивительно, если бы затем и новое большевистское правительство не развило механизмы «добровольного» изъятия у крестьян результатов их труда на земле. Более того, с мая 1918 года продразверстка в РСФСР официально стала стержнем политики так называемого военного коммунизма и часто именуется ими как продовольственная диктатура, указывая на беспрецедентную жесткость процедур отбора продуктов сельского производства.

Принцип хлебной монополии предполагал отъем всего произведенного хлеба государству за вычетом на личные и хозяйственные нужды по заранее установленным нормам (чтобы и на новый посев зерна хватило, и сами люди в деревне не мерли). Но по мере развития ситуации с продразверсткой крестьянам от их урожая оставалось все меньшая и меньшая доля. Только вызвав небывалый рост крестьянского недовольства, переросшего в многочисленные открытые вооруженные выступления, в марте 1921 года продразверстка будет заменена правительством Ленина на более щадящий продналог, что послужит началом в стране новой экономической политики (НЭП).

Насильственная политика с отъемом продуктов производства не может продолжаться долгий период (максимум год) – иначе, теряя мотивацию, производитель неминуемо ответит снижением производимых им товаров. Неудивительно, что из-за этого уже в 1917 году начала заметно падать урожайность. Чем больший процент продукта правительство изымало у деревни, тем меньше та его производила далее («зачем стараться? – все равно отберут!»). Возникла парадоксальная ситуация, когда везде в стране повально начинался голод, а оттого разруха, а загнанное в угол правительство в ответ объявило производителей саботажниками и применяло аресты, перешедшие в расстрелы крестьян (содержать их в тюрьмах? – а чем кормить?!). Гегемония до последнего старалась выжить любой ценой, наращивая бесчеловечные меры геноцида против кормящего их же слоя населения. Замкнутый круг…

Сначала правительства отнимали у крестьян только излишки (которые можно было произвести сверх твердых норм продовольственной разверстки и которые в той или иной мере еще могли появиться на рынке, пусть и по спекулятивным – читай «рыночным» – ценам), затем более беспринципные власти полезли вынимать хлеб изо рта пока еще безропотного старика-крестьянина и его малолетних внуков (сыновья и зятья – все были уже какой год на войне). Но и при этой политике даже в период действия продовольственных комиссий Временного правительства в 1917 году в крупных городах и на фронтах могло находиться запасов продовольствия буквально на день, а то и полдня. Власти все время ходили по лезвию опасной бритвы среди и так сверх меры проявляемого (из-за ее нерасторопности) недовольства масс.

Нормы при продразверстке правительства А. Ф. Керенского в 1,25—1,5 пуда³¹ зерна на месяц, оставляемого на иждивенца в крестьянской семье, еще вполне божеские. При этом горожанам в мае 1917 года позволялось выкупить (по карточкам) в месяц на человека по 30 фунтов муки и по 3 фунта крупы. На тяжелом производстве эта норма была даже больше на 50%. В июле уже норма отпуска муки – 25 фунтов. В сентябре снижают и нормы крестьянского остатка – до пуда и менее. Итоги этой (пока еще половинчатой) государственной нормативной «кастрации»: в 1917 году крестьянами было собрано 280 миллионов пудов зерна против 650 миллионов пудов, запланированных Временным правительством.

Скорее всего, начиная со следующего, 1918 года крестьяне меж собой судачили так: «Как же хорошо было при Временном правительстве… Ну уж а при Николашке-то в шестнадцатом годе – то просто идиллия…»

К весеннему севу в 1918 году новая власть смогла экспроприировать с селян только 18% необходимых семян (во многих губерниях и того меньше). Пока еще молча протестующие крестьяне нарочно скармливали зерно прошлогоднего урожая скоту, гнали из него самогон и всячески утаивали от ненавистных заготовителей, потеряв любое доверие к власти большевиков. При этом в ряде губерний начался голод – дети пухли (это когда из-за недоедания раздувается печень), а их родители вынуждены были есть свой же семенной фонд. Крестьянская норма упала до 2—3 фунтов хлеба (1 кг) на человека в месяц!

В мае 1918 года декретом правительства Ленина была запрещена любая частная торговля хлебом, Наркомпрод получил неограниченные полномочия при заготовке сельскохозяйственной продукции – это суть начало вооруженной борьбы за хлеб между правительственными вооруженными отрядами (организуемыми преимущественно из коммунистов) и гонимыми властью сельхозпроизводителями. Причиной проблемы тотального голода власти объявляют противодействие со стороны деревенских кулаков, «гноящих хлеб». Новый майский декрет объявляет любого, кто по факту имеет излишек хлеба и не заявил о нем, врагом народа (вот откуда это пошло!), подлежащим революционному суду и заключению на срок не менее 10 лет с полной конфискации имущества всей семьи. Доносчик (читай: «член комбеда») в такой ситуации мог рассчитывать на премию в половину конфиската от не заявленного односельчанином к сдаче хлеба.

Но и эти чрезвычайные и непопулярные меры не обеспечивали поступление государству зерна в требуемом количестве. Справка: за полтора месяца большевики смогли изъять только 2 миллиона пудов хлеба, потеряв при этом убитыми более четырех тысяч коммунистов-продотрядовцев. Заготовки в мае были уже в десять раз ниже, чем в апреле, а в июне – в пять раз меньше, чем в мае…

Одновременно приходилось урезать пайки в городах для рабочих, были введены четыре категории пайков с разными нормами. Какие там 30 фунтов муки 1917 года! – теперь это только 12 фунтов на месяц. Видя провальный и бесперспективный характер такой ленинской жесткой политики зернового сбора, во многих губерниях более дальновидные управленцы начали переходить на более гибкие схемы продразверстки, чтобы вконец не озлоблять крестьянство. Добровольная сдача излишков стала сопровождаться, например, оплатой их дефицитными товарами. Тем не менее летом 1918 года началось возгорание в стране стихийных крестьянских бунтов и вооруженных восстаний. Одновременно усугубился голод в промышленных городах.

Оценивать динамику роста и падения хлебозаготовок в РСФСР в 1918—1921 гг. крайне сложно – все время менялась и доля населения, и площадь территорий, находившихся под властью ленинского правительства (в особо напряженный период 1918 года это только 25% от территории бывшей Российской империи). Естественно, что под продразверстку попадали не только зерновые культуры, но и вся остальная сельхозпродукция: мясо, шкуры, картофель, молочные продукты, лен, фураж и прочая.

Однако очевидно, что с начала 1919 года в период разгара Гражданской войны характер проведения большевиками продразверстки стал наиболее беспощадным, негуманным и даже глумливым по отношению к своему народу. Катализатором ненависти у крепких крестьян, перерастающей в вооруженный отпор, часто становились свои же бедкомовцы – «перекрасившиеся» местные люмпены, склонные к тунеядству, лени и пьянству, нередко завидующие своим более трудолюбивым соседям, но на гребне новой политической конъюнктуры хорошо освоившие практику доносительства и бедняцкого демагогического словоблудия типа «кто не работает – тот не ест».

Сильно подкосил и без того нестабильное продовольственное положение в стране масштабный неурожай в Поволжье и в центральных областях РСФСР – разразившийся в итоге голод в начале 1921 года просто зашкаливал, неспроста его потом назовут голодомором. Собственно, это была уже последняя капля, заставившая Ленина в марте 1921 года поменять концепцию и отказаться от экономической политики военного коммунизма, провозгласив переход в НЭП с фиксированным щадящим продналогом. Позже многие деятели большевизма в своих мемуарах признавались, что «тогда они с окончанием продразверстки явно опоздали». В советской исторической версии весь этот период военного коммунизма будет подаваться не как масштабный конфликт государства и всего крестьянства, а как «борьба бедняков и середняков с засильем кулацкой эксплуатации и саботажа при активной помощи городского пролетариата».

Власть ставит на место крестьянство – Пришекснинское восстание (декабрь 1918 г.)

Триггером стихийных народных восстаний на первом году советской власти стали левоэсеровские мятежи, произошедшие в начале июля 1918 года в Москве и Ярославле. Кстати, в подавлении восстания в Ярославле приняли активное участие и красногвардейцы из Вологды и Череповца. Но волна ярославских событий летом уже докатилась и до их территорий. Красногвардейцев (включая и инициативно образованный из земляков вооруженный отряд самообороны Ивана Ропакова), по сути, принудили бороться не только с уголовными бандами, но и с проявляющим свое активное недовольство несправедливой налоговой политикой крестьянством. Иногда с ними удавалось договориться по-хорошему (без ЧК), а иногда приходилось отвечать на выстрелы в спину…

В частности, в истории с Пришекснинском восстанием небольшому отряду Ивана Ропакова – пришлось в ответ на оказанную властью города в июне 1918 года вооруженную помощь в ликвидации банды Павла Ломова выделить часть своих бойцов в срочно формирующийся сводный «карательный» отряд под командованием И. Г. Гаврилова. Сам Иван, предвидя, что неминуемо придется стрелять в своих земляков-крестьян, от этого «почетного поручения» отговорился ввиду того, что и на территории его волости обострились проблемы с очередной залетной бандой, но часть своих кавалеристов в добровольном порядке пришлось отдать. Комиссаром сформированного отряда был назначен Василий Григорьевич Рупаков, полный георгиевский кавалер и близкий друг и родственник самого Ивана (подробнее о нем написано в пятой главе). Собственно, от него и от некоторых других участников подавления антибольшевистского восстания 1—3 декабря 1918 года (доживших до 60-х годов XX века) и известны в деталях излагаемые ниже факты.

Помимо несправедливой продразверстки, катализатором первого в Череповецкой губернии крестьянского бунта (Пришекснинского восстания) стали развернутые советами осенью 1918 года мобилизационные мероприятия. На севере от Архангельска на Вологду тогда надвигались отряды интервентов, с которыми шли упорные бои еще достаточно слабых, только формирующихся отрядов Красной армии (куда, например, практически полностью сразу же отправили все набранные в уездах отряды милиции). Простые люди снова воевать идти категорически не желали – им же был обещан мир! В этой связи на конец 1918 года в каждой северной деревне половина мужиков – фактически уклоняющиеся дезертиры. До поры их не трогали (не было сил), но списки в поселковых волостных и уездных военкоматах партийные и комсомольские активисты по приказу сверху тщательно формировали. Со дня на день крестьяне в ближайших к станции Шексна волостях ждали вызовов на отправку на фронт. Они считали, что терять уже нечего, поэтому от них шли недвусмысленные угрозы всем представителям власти. Парни в селах вообще разгуливали открыто с оружием, из-за чего в конфликтах из-за девок нередко гремели выстрелы.

Типичный пример – в деревню Лаптево (достаточно зажиточную в волости) заходит продотряд из пяти человек, а их там уже ждут: член сельского Совета должен отвести на постой в избу одной бобылки, где те и будут разоружены, после чего всех обезоруженных следует отвести в лес и там расстрелять. Причем деревенский сход постановил, что в расстреле должны будут принять участие члены комитета бедноты, а иначе и их тоже вместе с семьями… План Б: если не удается обезоружить продотрядников в доме бобылки – тогда запрут их в нем и сожгут вместе с хатой. Все село Лаптево (кроме неоповещенного комбеда) на то подписало клятву и целовало икону…

План не вышел только потому, что заранее продотрядовцев предупредил один из местных жителей (пожелавший остаться неизвестным), и потому тем удалось, отстреливаясь (в итоге несколько жителей Лаптево были убиты и ранены), убежать из опасного села, бросив все [из воспоминаний А. Н. Суворова].

В пришекснинских волостях (что в непосредственной близости станции Шексна и железнодорожного моста через реку Шексна), достаточно зажиточных благодаря активной дореволюционной торговле и ремесленным промыслам, было немало вернувшихся с войны крестьян, доросших на германском фронте до унтер-офицерских и даже офицерских званий. Они уже имели опыт боевого руководства, и к их мнению народ, естественно, прислушивался. Когда на уровне растревоженных, как улья, сел прошли собрания готовящихся к мобилизации ветеранов германской войны, к их мнению присоединились и все остальные крестьяне. А потому мнения в деревнях были единодушными («раз так община решила»): «Мы за советскую власть, но без большевиков! Воевать больше не пойдем, списки в военкоматах необходимо уничтожить, хлеб будем теперь сдавать лишь в той справедливой мере, которая обеспечит выживание наших собственных семей. За сверх того добровольно сданный хлеб городская власть должна будет поставлять в села промышленные товары и орудия труда (как это было до революции)». Конечно, какую-то явно антибольшевистскую пропаганду притом планомерно вели контрреволюционные элементы, но таких идейных было только несколько десятков, зато остальное население – многие тысячи.

Первого декабря брожение масс перешло в активную фазу – сразу в десяти волостях, прилегающих к реке и станции Шексна Череповецкого и Вологодского уездов, люди начали захватывать волисполкомы и сельские советы, разбирали там арсеналы из ранее измывавшегося у населения оружия, жгли списки военкомов, канцелярские документы о недоимках. Некоторых большевистских активистов (особо ненавистных сельчанам либо же оказавших вооруженное сопротивление) тут же убивали, но большинство лишь сажали под замок (без надлежащей охраны, что позволило многим потом легко убежать и три дня скрываться до прихода красногвардейцев).

Такой эпизод, в частности, описан комсомольцем Сахаровым П. П., именно с его помощью потом чекисты будут выявлять и расстреливать зачинщиков (притом, что самого-то молодого парня односельчане пожалели и убивать не стали).

Образовалось сразу три центра восстания, а именно в крупных близлежащих селах: Чуровском, Братково, Большом Починке. Основные же крестьянские волнения произошли в Ягановской, Усть-Угольской и Пачевской волостях. В дни восстания во многих церквях местных приходов били набат.

В качестве лидеров восстания потом назывались штабс-капитан Соколов, подпоручик Бараев (по кличке Шершень, известный в волости «хулиган и хамло»), полковники Иванов и Колчановский, купец-старообрядец Железнов, бывший полицейский Цветков, фельдфебель Смирнов, купцы братья Лохичевы, сыновья купчихи Белоликовой, зажиточные крестьяне Кудрявцев и Тихомиров с семейством, бывший старшина волости Мясников, известный эсер Аникин, но много было и крестьян-середняков – всего несколько десятков человек, среди которых чекисты так и не смогли потом выявить какой-либо четкой управленческой иерархии, хотя они объявили, что это «восстание готовилось врагами революции с лета». Некорректно. Были активные контрреволюционеры, но народ их бы не поддержал, если бы тогда у самих не накипело…

Народ, обнаружив некое единение среди не только ближайших родственников и соседей, но и среди сотен и даже тысяч собравшихся земляков – бурно шумел и в некотором зомбированном состоянии откликался на выкрикиваемые лозунги: «Бей большевиков! Бей коммунистов! Да здравствует народная крестьянская власть!» Любопытно, что часть коммунистов-активистов в селе Чуровское при этом пряталась в помещении местной богадельни.

Село это до революции было богатое, в нем регулярно проводились ярмарки, для чего имелись капитальные торговые ряды. В нем имелась большая каменная церковь, а при ней собственное двухклассное церковно-приходское училище. Наконец, на окраине поселка было выстроено добротное здание для волостных учреждений и их правлений: общества потребителей, кредитного товарищества, сельскохозяйственного товарищества (на момент описываемых событий оно стало земельным отделом волисполкома).

Так вот, в этом здании ранее находилась еще и богадельня для безродных старух и церковный приют для детей-сирот (все богоугодные учреждения содержались за счет прихода). Уже в годы империалистической войны содержание старух и сирот сильно уменьшилось, но последний гвоздь в их существование вбила Октябрьская революция – новая власть просто закрыла эти учреждения. Бедные старушки, поглодав, либо перемерли, либо ушли сами нищенствовать по миру, сироты же стали беспризорниками и тоже подались в города. Помещение богадельни и приюта, как это водится почему-то у нас, тут же разграбили местные жители, которые ранее на все это сами же и жертвовали деньги. Вынесли все, включая половые доски, оконные рамы и двери. Так вот, по воспоминаниям соучастников тех событий, именно в этой самой разграбленной богадельне и отсиделись разрушившие ее ранее коммунисты-чиновники, находящиеся в розыске у односельчан.

Восставшим на первом этапе удалось легко снять на станции и на мосту часовых (первого из них лопатой по голове зарубил бандит А. Корчагин), после чего они разоружили отдыхавший в казарме отряд особого полка железнодорожной охраны (всего человек семьдесят). Некоторые плененные красноармейцы (как, например, инструктор Белов) тут же перешли на сторону восставших (сам бывший прапорщик Белов стал в итоге их новым командиром). Станционный телеграфист успел до захвата станции передать информацию о нападении в Вологду, но срочно присланное оттуда небольшое подкрепление было разоружено по прибытии. Повстанцы первым делом разобрали пути, чем прервали железнодорожное сообщение на всей стратегической для северного фронта дороге: Петроград – Череповец – Вологда – Архангельск. Еще они повалили телеграфные столбы и порвали телефонные линии, установили огневые засады для подходивших с обеих сторон (с Череповца и с Вологды) поездов. Чуть позже восставшим удалось организовать на путях крушение паровоза, который также стал непреодолимой преградой для подходящих поездов.

Сначала на станции было порядка трехсот вооруженных повстанцев, но позже им в помощь в Ягановской волости были сформированы еще два «полка». Следует признать, что набранные здесь вооруженными лидерами так называемые «полки» были преимущественно безоружны (главари восстания наивно надеялись, что люди будут приходить к ним со своим привезенным с фронта оружием, но крестьянская-то логика такова, что «что мое – то мое, а здесь мне пускай выдадут новую казенную винтовку»). Но главное, все эти силы были собраны в принудительном порядке из дальних сел, где жили преимущественно колеблющиеся крестьяне, к тому же уже сильно напуганные агитацией некоторых своих дальновидных земляков, говоривших, что «большевики скоро пришлют войска с пушками и пулеметами, а потом меж вас разбирать не станут, кто здесь сам бунтовал, а кого насильно привлекли…» При каждой возможности (типа «начальник, мне треба сходить за кустик до ветру») эти вояки сразу же бежали домой, где их опять ловили всадники Шершня, опять записывали в полки и опять отправляли в пункты формирования полков.

Сами участники тех событий описывали полки как «сброд крикунов, не знающих никакой дисциплины». Бывшие офицеры, фельдфебели и унтеры, в одночасье ставшие там командирами батальонов, рот и взводов, несмотря на сплошной мат и угрозы, ничего не могли поделать с толпой неорганизованных мужиков, не знающих строя и тяготеющих к дезертирству.

Естественно, чтобы как-то сорганизоваться с набранным войском ополченцев, необходимо хотя бы несколько дней на его нормальное формирование и подготовку, а тут не было ни того, ни другого.

Отсутствие винтовок усугубляло еще и почти полное отсутствие к ним патронов. Если у красноармейцев при формировании карательных отрядов в Череповце в нормативе было иметь запас по 250 патронов на бойца, то здесь не было и по пяти. Плюс общая деморализация людей, наступавшая сразу же после окончания митинга. Там, в общей толпе, все выглядело в радужных тонах, здесь же, в колонне, идущей на фронт, наступало осознание: «Что теперь будет? Как там дети и старики без меня?» – а потом и, глядя на своих новых командиров, озарение: «Да кто они такие, чтобы мной командовать и решать за мою жизнь?» В итоге вечером в Шексну приходит сформированный полк из шести сотен «добровольцев» (в Чуровском их еще было по списку 1800), а к утру на построении командиры, кроме себя, видят в рядах от силы полста хмельных рож.

Большой ошибкой лидеров восстания стало то, что, не найдя между собой согласия, они упустили момент, когда вполне могли захватить ближайший город Череповец, где можно было хорошо закрепиться и из которого повстанцам намного сложнее было бы дезертировать обратно домой. Все-таки у восставших имелся потенциал набрать до 3—4 тысяч бойцов только в зоне первичного восстания. Не говоря уже о том, что сам факт захвата губернского города (в котором оставалось на тот момент не более сотни вооруженных партийцев и милиционеров) позволил бы однозначно поднять губернию, распространить народное восстание на остальные уезды и волости, получить дополнительно в свою армию тысячи новых бойцов, разжиться оружием, провизией, лошадьми. Вместо этого назначенный полководцем собранием лидеров восстания в Ягановской волости недалекий Шершень настоял на своем решении держать станцию.

Однако восставшие, видимо, не учли, что у большевистской власти после потери важнейшей транспортной артерии, питающей северный архангельский фронт, просто не останется иного выхода, кроме как мобилизовать все свои последние силы, чтобы любой ценой восстановить транспортное сообщение в Шексне. И хотя набранных на следующий день в Вологде и Череповце красноармейцев было на порядок меньше численности «полков» у восставших, как выяснилось, оказалось достаточно потом сделать всего несколько артиллерийских выстрелов по ближайшим деревням с подошедшего из Ярославля (через Вологду) бронепоезда «Степан Разин», чтобы те «полки», побросав свое оружие (в основном колья, вытащенные из заборов), побежали к своим домам.

Небольшой отпор смогли дать разрозненные кучки идейных восставших из сброда кулацких сынков и залетных офицеров, но, быстро осознав, что дело проиграно, они тоже предпочли спасаться бегством в дальние села и хутора.

Уже 3 декабря красногвардейцы с двух сторон атаковали и вернули себе мост и станцию Шексна, вошли в большое село Братково, освободив там всех ранее плененных активистов советской власти. На следующий же день под руководством начальника ГубЧК Якова Брука была организована зачистка – кого-то арестовали и отправили в город, кого-то по постановлению военно-полевого трибунала тут же расстреляли на месте.

Весь декабрь в дальних селах при поддержке активистов из бедкомов шел розыск и проводились аресты временно спасшихся после 3 декабря участников и главарей восстания. На некоторых из них, таких как «генерал» Шершень, вышли только через несколько лет: Шершень-Бараев был выдан летом 1924 года местным жителем деревни Игумново и при задержании застрелен, а его главный подельник М. Яблоков схвачен в деревне Дор в 1919 году.

Как и предупреждали своих односельчан их «дальновидные прожженные земляки», «меч революции карал, особо не разбирая кого и за что…» Так, одним из первых был расстрелян старый учитель Илья Платонович Медведев. Красный командир-латыш просто при занятии села Чуровское спросил у одного местного жителя: «Кто тут больше всего выступал на митинге у восставших?» – тот и назвал учителя. А то, что учитель как раз смело агитировал всех разойтись по домам и прекратить вооруженное восстание, почему-то не стали уточнять…

Расстреливали многих. Пацаненок Вася Павлов во время митинга выпросил у кого-то из взрослых винтовку и хвастливо расхаживал с ней по селу – достаточное основание для расстрела… Народ принудительно сгоняли на публичную казнь. Говорят, что после войны железнодорожное полотно здесь несколько изменило свое прежнее направление и теперь проходит частично по той самой братской могиле казненных. Еще после подавления восстания власти наложили на участвовавшие в нем селения денежную контрибуцию – сходы сами решали, кому и сколько по дворам платить.

Непосредственный участник карательной экспедиции по дальним селам Ягановской, Чуровской и Чаромской волостей комсомолец П. Сахаров (до того все три дня прятавшийся от возмездия односельчан) описывал в своих воспоминаниях, как, например, в деревне Речная Сосновка они без какого-либо расследования степени и вины участия в восстании расстреляли братьев Петряковых, потом было расстреляно еще 14 арестованных ими крестьян (с сопровождением подозреваемых в уезд, видимо, тогда возиться не хотелось – проще было решить вопрос на месте). По дороге в село Яганово этот же отряд встретил мужичка-возчика, который сдуру похвастался, что после того, как восставшие разгромили волисполком, он принес из своего дома и повесил там в красный угол икону. Этого было достаточно, чтобы расстрелять и его…

Следует отметить, что не все карательные силы большевиков добросовестно занимались зачисткой волостей от бандитов. Были отмечены случаи, когда присланные отряды и сами вели себя как бандиты и мародеры, исключительно занимаясь грабежом селян и рэкетом местных торговцев. Один такой «комиссар» Пок даже был отдан потом ревтрибуналом под суд в Вологде, но ввиду того, что не захотел явиться на этот суд, в протоколе было записано решение: «…считать его по суду оправданным»!

О похождениях комиссара Пока осталось целое уголовное дело, в котором сохранилось много любопытных подробностей: прибыв в Чебсару ночью, он первым делом разграбил местное общество потребителей (забрал 22 тысячи рублей, много аршинов тканей: сатин, батист, ситец и прочие материи, а еще прихватил и весь мелкий галантерейный товар – пуговицы, крючки и пр.). Далее, выявив, чьи сыновья были замечены в бунте, начал собирать с их родителей откупные: с одного взял в качестве компенсации три пуда ржаной муки, с другого – новые сапоги, сделанные папашей на заказ. Еще обобрал в округе три маслодельные артели, у попа конфисковал фуфайки и подрясник (последний хотел перешить под что-то на себя). Курьезом можно считать факт того, что комиссар Пок обложил всех симпатичных спекулянток сексуальным штрафом, который лично «оформлял» по вечерам в здании Совета.