В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции

Время сенокоса в Разливе (10.07—08.08.1917)

Николаю Ропакову в выходные дни иногда удавалось взять у знакомых товарищей с поселка Разлив лодку и порыбачить в свое удовольствие на озере. Дело это было мало для него привычное, ведь в родных вологодских Сельцах ни реки, ни озера не было. Но, видимо, оставалась какая-то генетическая память от его предков-поморов, ходивших и по Белому студеному морю, и по страшному в бурю Белому озеру. Кроме того, небольшой улов всегда был в радость жене Илме, которая обожала жареную рыбешку. Ну а уж если, как сегодня, довелось взять щучку – то, верно, жди от нее такой радости и таких поцелуев, что несколько часов под промозглым дождливым ветром того стоили. Она бы и сама сегодня пошла с ним в поход на рыбалку, но… кажется, их ребенку в животике уже месяцев шесть – надо беречься, чего стоит простудиться и заболеть.

Наконец распогодилось, Николай снял насквозь промокшую брезентовую накидку и решил сменить место ловли, забравшись поглубже в камыши северной части озера. Здесь, у болотистой поймы реки Сестры, над которой возвышаются вдали несколько песчаных гряд, плотно заросших соснами, окушки ловятся на его червя, как оголодавшие зимой птахи бросаются на семки. Похоже, получится порадовать Илму не только качеством улова (щукой), но еще и количеством этих костлявых оглоедов. Конечно, часть улова он сегодня отдаст в благодарность хозяину лодки Кузьмичу – это хоть и не оговорено, но по совести надо сделать. За добро плати добром. Он Кузьмичу и лодку весной помогал готовить, конопатил да смолил – на совесть все вышло. Теперь старик сам напоминает при случае: «Приходи, Николай, порыбачь на моей лодке. Я бы с удовольствием с тобой пошел, да что-то спина не гнется последнее время…»

Вот Николай и порыбачил сегодня один. Никогда еще так удачно не получалось. Приноровился, значит, кое-какие секреты в этом деле освоил. Впрочем, уже полдень, кажись, – надо бы поворачивать к дому. До вечера уже клева не будет. Внезапно с чистой воды озера послышался говор и всплески весел. Кто бы это мог быть? Раздвинул руками заросли камыша и разглядел проплывавшую недалеко лодку. Ну да! Кондратий это, старший сынок Емельяновых. С ним да с отцом его Николаем он тоже месяца три назад на рыбалку выходил здесь, тогда еще азы этого дела познавал, учился, можно сказать, у опытных рыболовов.

В лодке, присмотревшись, разглядел цивильно одетую женщину. «Понятно, дачница. Покататься захотелось, вот и наняла лодку с гребцом. Ан нет, стой! Вышли они, видимо, еще в самый дождь – какая дура поедет кататься под дождем? Что-то тут не вяжется… И плывут уже далече, явно по прямой в определенное место на противоположный берег. Женщина уже не молода и не юна точно. Зачем ей такое приключение? Да и берег там заболоченный. Не на пикник же?! Можно будет, конечно, потом парня расспросить. Да только какой я разведчик, если сам тайно разузнать такой простой вещи не смогу!»

Николай прикинул, как ему незаметно пройти наперерез по зарослям, чтобы с воды его не засекли, и начал движение, стараясь не плескать веслами. Периодически он подплывал к краю камышовых зарослей и сверял свое направление с движением лодки мальчишки Кондратия. Наконец та лодка пристала к берегу. Парень привязал ее к корням нависших над водой деревьев, вытащил из лодки какую-то тяжелую поклажу и пошел в лес за своей пассажиркой. «Очень интересно! И чем только они там заниматься собираются?»

Через несколько минут разведчик тоже зачалил свое судно немного поодаль, за небольшим мысиком, чтобы ее нельзя было заметить от места, где чалилась лодка Емельяновых. Осторожно ступая босиком, чтобы не хрустнули ветки, Николай стал протискиваться через заросли по направлению к условной точке, где должны были, по его понятиям, находиться преследуемые люди. Скоро отчетливо услышал их голоса. Говорил не Кондратий, а другой мужской, немного картавый взрослый голос, в ответ что-то отвечало контральто женщины.

Следопыт еще осторожно немного продвинулся вперед и занял удобную для наблюдений позицию разведчика. Сейчас у него было подзабытое уже чувство, как будто он снова на фронте и пришел сюда по приказу снимать вражеских дозорных. Наконец Николай подобрался к самому краю большой поляны, в середине которой был сооружен высокий шалаш из жердей и соломы. Такие тут ставят обычно косари. В самом деле, на краю поляны умело орудовал косой Кондратий, все другое происходившее его явно не интересовало. «Чего он только мокрую траву-то косит? Стало быть, Емельяновы наняли на покос работника, а вместо того сами же возят ему женщин и сами же косят за него траву, не сильно заботясь о будущем качестве этого сена. Ну дела! Вот это я понимаю!»

Неожиданно из шалаша вылез еще один «косарь», лет тридцати, выше первого, гладко выбритый и с кудрявыми темными волосами. «Ну этот-то вообще жид, таких среди косарей вовек не бывает…» Дальше случилось прямо неожиданное. Они на время столпились около дамы и помогли ей что-то собрать. Это «что-то» было фотоаппаратом на треноге! «Нет, ну это вообще уже из ряда вон! Она их что, фотографировать сюда приплыла?!» – Как это было ни удивительно, но так все и вышло. Сначала на шалаш повесили белую простыню, а потом женщина по очереди сфотографировала обоих мужчин²⁵, подолгу готовясь и ожидая, видимо, появления в разводах облаков солнечного света для своего кадра. О чем они там между собой говорили, Николай так и не расслышал. Иногда ему даже казалось, что те люди местами говорили на немецком, а не на русском языке.

На какое-то время вся троица отошла на двадцать сажень в сторону от шалаша к месту, где было оборудовано кострище и висел мятый чайник – «Понятно, чайку решили попить». Тот, что постарше и пониже, уселся на пень. На второй такой же пень присела дама. Больше пней не было, поэтому кудрявый мужик остался стоять, но никто из них заниматься дровами и кипячением чая явно не собирался. «Понятно, главный – это низенький. Ему лет под пятьдесят, картавит, чисто выбрит, носит кепку, хотя по погоде жарковато – вспотеет ведь!»

Прямо на этой мысли низенький наклонился к даме, вероятно, чтобы взять что-то из ее руки, но получился конфуз – в этот момент с его головы свалилась кепка, причем вместе с волосами… «Парик! Мать твою!»

Теперь Николаю, кажется, все про них стало ясно: «Хоронятся здесь под прикрытием Емельяновых. Фотографировались явно на документы. Парик – чтобы замаскироваться от властей. Писали, что в Петрограде недавно была попытка переворота Временного правительства, да та не удалась, власти ее пресекли. Теперь многих левых революционеров да анархистов власти ищут как немецких наймитов и шпионов. Наверное, этих тоже ищут. А Емельяновы, лисы, прячут их тут всем семейством своим. Сам-то Николай-хозяин, рабочие говорили, в молодости не только прокламациями, но и террором занимался. Ну, это не мое собачье дело, и то, что они немцам продались, надо еще доказать, оговорить человека можно почем зря, тем более когда он ответить не может. Я, конечно, никому этих конспираторов ни в жизнь не сдам. Николай, да и жинка его замечательная, Надежда – люди в доску свои, я к ним доверия много больше имею, чем к газетенкам разным, продажными писаками написанными. Но все-таки не зря я тут шпионил: интересные вещи открываются, век живи – век учись!»

Только Николай собрался отчаливать, как облысевший вдруг бодро направился прямо в его сторону. Разведчик застыл, пытаясь ничем себя не выдать. Не хотелось, чтобы его тут за шпика приняли. Слава богу, человечек зашел в кустики только для того, чтобы наскоро помочиться. При даме на поляне это бы выглядело неприлично. Странно, вот стоит он на расстоянии в сажень и, видимо, совсем не чует его, Николая, близкого присутствия – что значит выучка фронтовой разведки! Сам следопыт за эти две минуты близкого дыхания очень подробно рассмотрел неказистого революционера, особенно глаза его прищуренные, выпирающий лоб и жестко сжатые меж собой губы.

Когда опасность разоблачения миновала и все трое опять расселись на своих пеньках, Николай вдруг услышал за своей спиной хруст раздавленной ветки. Обернулся – за ним стоял паренек лет семи с охапкой хвороста. Откуда? Да это же тоже какой-то из младших сыновей Емельяновых. Понятно, почему те мужи у костра не чешутся с чайником – сейчас этот малыш придет и все им наладит. Видимо, и живет здесь на выселках с тем, чтобы, как поваренок, за ними ухаживать да кормить мужиков, пока эти гиганты революции решают судьбы человечества. Паренек смотрел на Николая распахнутыми глазами, пока тот, не суетясь, догадался собрать несколько сухих веток и положить мальчонке на его дрова сверху. Этого спокойного действия, кажется, было достаточно, чтобы паренек убедился, что спрятавшийся дядя свой и раз он здесь стоит, то, значит, так и надо. Николай же, ничего больше не говоря, по-тихому скрылся в лесу.

Можно было бы вообще забыть про данный эпизод с подсмотренным фотографированием Ленина и Зиновьева в шалаше Разлива, но у этой истории было и логическое продолжение. Вечером 8 августа уже месяц скрывавшиеся в шалаше беглецы вместе с приехавшим к ним неожиданно на лодке Н. А. Емельяновым срочно покинули данное надежное укрытие и ушли пешком на север по лесам и болотам в сторону финляндской железной дороги, плутая много часов и чуть не затерявшись в топях. Почему это пришлось делать так поспешно?

Вот версия, ставящая, казалось бы, все на свои места.

 
__________________________________________
 

В воскресенье 6 августа Николай с беременной женой ездили на поезде в сторону Петрограда, в Старую Деревню, чтобы по знакомству показаться там одному женскому доктору. На обратном пути по вагонам прошел наряд милиции (солдаты с повязками), которые тщательно у всех проверяли документы и предъявляли для опознаний фотографические карточки из розыска. Показанную чете Ропаковых фотографию лысого мужчины с небольшой бородкой бывший разведчик сразу узнал – по глазам, по прищуру, по складкам морщинок вокруг этих глаз. Да, это был, безусловно, тот самый человек в парике, укрывающийся у Емельяновых на покосе и обнаруженный им недавно в шалаше на берегу озера.

– Это кто же такой важный? – поинтересовался он у предъявившего фотографию военного.

– А ты, что видел его? Где?

– Да нет, чуток на тестя моего покойного похож! (В этот момент Илма с удивлением взглянула на мужа: откуда он так решил? Никогда даже фотографий отца в доме Николай видеть не мог, да и не похож этот со снимка на ее батюшку.)

– А тесть твой, случайно, не родственник немецкому засланцу Ленину будет?

– Так это что, сам Ленин на карточке? Ну ты! Слыхивали мы на заводе про него! Говорят, речи про лучшую жизнь горазд складывать…

– Товарищ! Товарищ! Не слушайте вы его. Городит сам не знает что. Тесть его финн, он никак родственником тому Ленину быть не может.

– Тьфу ты, путаешь нас только! Набрался небось сегодня в праздничек-то Преображения Господня!

– Ну так, самую малость…

Значит, этот главный «немецкий шпион» Ленин там, на озере, и скрывается. Может, в следующий выходной сплавать к ним и так, как бы случайно, мол, проходил мимо по грибы, поговорить с ним за жизнь… Нет, спугну, нельзя.

Но события развивались иначе. В среду, закончив смену, как обычно, в пять часов, Николай вышел с завода, но не пошел сразу домой, так как недалече у одного знакомого матроса с катера надо было справиться про новые рыболовные крючки. Крючки еще к знакомцу не пришли (матрос обещал ими поделиться), но приятель вдруг поведал, что на завтра имеет важное распоряжение с утра предоставить катер милицейскому наряду, которые пойдут обыском вдоль дальних берегов озера для розыска сбежавших преступников. Так что и «завтра за крючками не приходи, видимо, весь день до ночи с ними провожусь» (а ночи в это время у них почти белые). Николая как облили ушатом холодной воды…

Отойдя немного от места встречи, он выбежал на Крестовскую улицу, ведущую к поселку Разлив. После моста через Водосливный канал улица переходила в Петербургскую дорогу, и Николаю, пробежавшему по ней почти целый перегон до железнодорожной станции Разлив, оставалось только повернуть на одну из поперечных улочек, миновать сказочно красивый синий двухэтажный дом с несколькими остекленными верандами, и вот уже за ним начинается владение Емельяновых, перед которым парню нужно немного отдышаться.

Зашел в калитку и постучался в окно ближайшего неказистого строения (сарая). Вышла супруга хозяина.

– Приветствую, Надежда Кондратьевна. Как поживаете? Сам-то где?

– Здравствуй, Николаша. Спасибо, все у нас хорошо. Дети здоровы, а чего еще желать-то?! Твоя-то финка, говорят, тоже скоро родит. Крестить-то как ребеночка будете? В Сестрорецке или с той стороны границы?

– Да мне без разницы. Лишь бы документ справный выдали. Мы пока с этим не заморачиваемся, пусть все свершится благополучно. Да и вера-то христианская, она ведь и здесь, и там – все одно единая.

– Ну, это да.

– Мне бы Николая твоего до зарезу как надо повидать. А то вдруг задержится с завода? Они там теперь без конца все заседают в комиссиях да комитетах своих. А, ну или куда зайдет еще? А мне ну просто до зарезу его надо теперь.

– Да и не знаю даже, как тебе помочь. Он же хозяин – решит задержаться, так гонца же не вышлет, просто припозднится. Вот так у нас. А что у тебя за дело-то такое срочное-пресрочное? Может, и я на что сгожусь?

– Ну, хорошо. Женщина ты надежная, тогда сама и решай, как поступать. Матрос с катера мне сейчас сказывал, что утром с конвоем военным пойдут они проверять дальний берег озера на предмет сыска нежелательных лиц. Времени у вас только эта ночь получается. Торопиться треба.

– Да не пойму я. О чем ты?

– Да про косарей ваших… фотки которых милиция по вагонам показывает, хоть они там и с бородою, и с лысинами…

Женщина застыла в изумленье, широко раскрыв глаза. Потом спохватилась, замахала на гостя рукой: «Скажешь тоже! Вообще не знаю, чего ты мне сейчас говоришь. Кто это бородатый лысый?»

– Ладно, я тебе передал как есть. Совесть моя чиста. А что дальше делать, сама решай: мужа ли искать, Кондратия ли к ним посылать на лодке. Но смотри, завтра будет поздно. В общем, я пошел, некогда мне с тобой тут болтать.

Отойдя, немного обернулся: «Надежда Кондратьевна, а правда мужики говорят, что Ленин картавый?»

 
__________________________________________
 

Так ли дело было или немного иначе, только Николай Емельянов в тот вечер вовремя нашелся, и скоро вместе с доверенными большевиками Э. Рахьей и П. Шотманом они со своими подопечными из шалаша двигались молча гуськом на ближайшую станцию финской дороги. То ли заплутали, то ли сама тропа скоро сошла на нет, но когда дошли до Черной речки, пришлось ее преодолевать вброд, полностью раздевшись и перенося скарб на поднятых руках. Елизаров, хоть и считался теперь проводником, но сам, конечно, здесь ранее не бывал, поэтому не без его «помощи» путники очутились в болоте среди торфяного пожарища (по воспоминаниям Шотмана, «кустарники еще тлели, испуская едкий дым, а сами мы рисковали ежеминутно провалиться в горящий под ногами торф»).

По расстоянию от шалаша до ближайшей станции было всего пути на два часа, но, когда друзья уже плутали по сумрачному лесу четвертый час, Ильич в сердцах сказал: «Ну что, товарищи, хреновые мы с вами проводники революции. В трех соснах заблудились. Шаг вперед, два шага назад делаем…» В конце концов удалось набрести на тропу, которая вывела их из болота. По звуку паровозного гудка удалось также определить возможное положение ближайшей станции – уставшие и промокшие, они в полной темноте вышли к Дибунам.

Время было позднее, до утра в расписании оставался только один поезд в сторону Петрограда в час тридцать ночи. Но и здесь было препятствие – патруль на перроне станции. Многолетний конспиративный опыт не подвел – Емельянов отвлек внимание патруля, прикинувшись пьяным дебоширом. В это время Ленин с товарищами успели запрыгнуть в отходящий состав. Не доезжая города, на станции Удельной они вышли и, согласно запасному плану, явились на местную явочную квартиру финского рабочего завода «Айваз» Э. Кальске.

Следующий день нелегальной переправки вождя в Финляндию был еще более напряженным. От станции Удельной до финской Терийоки (сейчас это Зеленогорск) его под видом кочегара в будке паровоза переправил машинист-большевик Гуго Ялава. Всех пассажиров поезда, равно как и поездную бригаду в пограничном Белоострове, тщательно досматривали. Делалось это по этапам: сначала шерстили только пассажиров, так как в это время бригада заправляла паровоз водой, а уж потом и саму бригаду. Благодаря находчивости Гуго у них произошла значительная задержка с заправкой паровоза водой, поэтому когда тот подъехал для осмотра, то поезд уже сильно отставал от расписания. В этой связи досмотр бригады был начальником станции отменен.

Тем временем явившийся утром на завод после проводов Ленина Николай Емельянов снова попал в чрезвычайную ситуацию – ночью в Сестрорецк Временное правительство ввело войска с броневиками и блокировало выходы с завода. Планировалось изъять со складов и у рабочей дружины все наличное оружие, но его, на удивление, практически не оказалось.

Предполагая такой поворот событий, Сестрорецкий революционный комитет ночью мобилизовал у рабочих все лодки и вывез оружие в укромное место. Эту информацию Емельянову на ушко прошептал его партийный товарищ, токарь-оружейник, а теперь секретарь ревкома Дмитрий Семенов.

У входа на завод в группе рабочих Николай Емельянов²⁶ заметил своего тезку Ропакова – подошел, пожал ему благодарно руку. На молчаливый встречный вопрос глазами тихо сказал: «Говорят, Ленин уже в Финляндии, не поймали, товарищи вывезли. А тебе, парень, пора к нам в партию вступать. Нам такие разведчики, как ты, ой как нужны! Подумай! Я за тебя поручусь, да и другие найдутся порученцы!» Николай пожал плечами: «Не нравится мне эта политика. И война достала. А у вас, похоже, скоро большая война начнется, и не с немчурой какой, а между своими же. Нет, не полезу я в эту грязь…»

Разбирая всю эту эпопею с мудреной эвакуацией В. Ульянова в июле-августе 1917 года из России в безопасную и почти самостоятельную Финляндию (где в городе Тампере даже сейчас красуется мемориальная доска от благодарных финнов с надписью: «Ленину, выразившему свое сочувствие воле нашего народа к независимости»), несложно понять, насколько рискованным был этот путь для вождя восставших, когда обнаружение его и задержание в статусе немецкого шпиона грозило прямой угрозой расстрела на месте. Случись это тогда, многое в жизни России и мира могло пойти совсем иным путем. Многое, но не все! Возможно, сейчас про Ульянова-Ленина знали бы только редкие ученые историки, а вождем мировой Революции в 1917 году на века стал Лев Давидович Бронштейн-Троцкий, и тогда, возможно, Гитлер не пошел на подписание пакта Молотова – Риббентропа, посчитав зазорным заключать военный союз с… евреем.

Революция или что? (октябрь 1917 г.)

Как уже говорилось, Первый всероссийский съезд советов рабочих и солдатских депутатов, проходивший в июле, не позволил тогда партии большевиков (РСДРП(б)) воплотить в жизнь свои решения по причине их очевидного меньшинства на том съезде. Совсем по-другому складывалась ситуация при подготовке Второго всероссийского съезда советов, проведенного 25—27 октября (по старому стилю) 1917 года в Смольном, в Петрограде.

Данное мероприятие²⁷ было инициировано исключительно большевиками и, по мнению других партий (суммарно имевших подавляющее влияние в массах солдат и рабочих), не имело особого смысла ввиду того, что в конце года должно было состояться долгожданное и поддержанное всеми политическими силами страны Учредительное собрание²⁸, имевшее всероссийский мандат на создание нового государственного устройства и нового правительства в стране. Путем некоторых манипуляций и фильтраций прибывших с мест депутатов этот спонтанно организованный в большевистском Смольном псевдосъезд советов рабочих и солдатских депутатов (в значительной степени проигнорированный руководством других партий и советов России) нужен был только как фиговый листочек, призванный завуалировать готовившуюся с лета экспроприацию власти у размякшего и потерявшего опору в массах Временного правительства Керенского.

Тем не менее в 12-й Сибирской стрелковой дивизии собрание совета дивизии постановило направить своего делегата в Петроград на объявленный большевиками Второй съезд советов. Депутатом был выбран симпатизирующий эсерам председатель совета полка, в котором служил Иван Ропаков. Так сложилось, что к этому моменту по переписке с родственниками Иван уже был в курсе, что его брат Николай жив, после ранения осел в Сестрорецке и даже женился там. В то же время командир роты за последнюю успешную вылазку разведчиков в тыл врага пообещал унтеру выхлопотать отпуск на три дня, который Иван хотел использовать, чтобы съездить повидаться к брату (доехать же за такой малый срок до череповецкой родины к жене и дочке было нереально).

И вот удачно – обещанный отпуск как раз совпал со Съездом советов в Петрограде, а потому в полку решили, что Иван поедет сопровождающим с их делегатом (мало ли что там в дороге может случиться – будет помогать). Действительно, некая нахрапистая напористость и дальновидность разведчика, а до того еще бывшего приказчика в милютинском пароходстве и управляющего собственным сельскохозяйственным кооперативом помогла тогда «сибирским стрелкам» проворно добраться до станции и сесть там на нужный поезд до Петрограда. «Ну ты и мастак свою линию гнуть! Как ты этого железнодорожного начальника-то на обе лопатки уложил!» – восхищался депутат, безупречно умеющий по своей натуре только облекать демагогию в красивые слова и лозунги. 25 октября, как и было предписано, оба солдата прибыли в революционный город.

То, что он был революционный, было видно невооруженным глазом. На улицах помойка и грязь, на перекрестках вооруженные люди с повязками, редкие обыватели бредут неприкаянно, держа двумя руками свою поклажу в надежде, что ее не вырвут шныряющие тут и там подозрительные пацаны-беспризорники.

С мандатом сопровождаемого депутата их легко пропускали все патрули из солдат, матросов и рабочих. При встрече с казачьим разъездом Иван первым показывал свои отпускные документы и непринужденно расстегивал верхние пуговицы шинели, чтобы всадникам видны были его Георгии. Придерживаясь этой тактики, они достаточно быстро пешком добрались до Смольного. Заранее было решено, что Иван доводит своего однополчанина до штаба съезда, а уже далее может распорядиться оставшимся временем от отпуска. Делегат не возражал, он уже мыслями весь был в дискуссиях с другими депутатами.

Глядя на него, Иван внутри себя горевал: «Куда катится Рассея! Брехуны ее до страны обетованной вряд ли доведут!» Прошли по указке прохожих входные ворота территории бывшего Смольного института, и, казалось бы, можно и распрощаться. Депутат поблагодарил своего провожатого и, зная, что тот не курит, сам закурил, видимо, несколько волнуясь перед заходом в здание. Кругом сновали вооруженные разномастные люди, справа от входа стояли две бронемашины. Где-то дежурившие вокруг здания солдаты жгли костры, греясь в этот неласковый по погоде день.

– Ну, давай пять, Ваня! Пошел я делать историю! Чую, что-то там сегодня случится грандиозное! Ты там брательнику своему тоже привет передай – наступают решающие дни, буржуям, а может, и войне скоро конец! – Депутат выбросил докуренный до основания окурок самокрутки и уверенным шагом зашагал ко входу, охраняемому группой латышских стрелков. То, что они латыши, человеку, несшему службу в их родном крае уже четыре года, было совершенно очевидно. Какое-то время эти ребята проверяли у полкового кореша документ, а потом стали отсылать куда-то в сторону. «Так, что-то там у него не пошло с наскока – надо мотать отседова поскорее, а то он опять запряжет меня на какую-то подмогаловку и уворует остатки заслуженного отпуска…»

Позже, уже в полку по приезде в часть, выяснилось, что при сверке документов у их депутата в приемной ВЦИКа было решено, что мандат по ряду причин «не вполне действителен» (большевикам был просто ни к чему на съезде лишний эсер с фронта), но после целого дня ругани и при поддержке других таких же незаслуженно забракованных вояк им все же дали возможность пройти в исторический зал заседаний (предварительные расчеты показывали, что преобладание «своих» депутатов будет по-любому подавляющим) – но только с совещательным голосом, без голосующего красного квадратика…

 
__________________________________________
 

В запасе у Ивана было немало времени, чтобы засветло добраться до сестрорецкого дома брата. От Смольного до Новодеревенского вокзала можно было пробежаться за час через Литейный мост и далее по Выборгской стороне. Однако деревенский мужик в вопросах географии и логистики всегда теряется в городских условиях, начинает сомневаться в правильности своего пути, а потому спрашивать у прохожих, которым зачастую не хочется показаться невежливыми, но притом может оказаться, что те и сами разбираются хуже спрашивающего. Чередуя противоречащие указания доброхотов, Иван в результате сменил направление маршрута и поспешил с переходом через Неву по Троицкому мосту.

Лучше бы он этого не делал… Мост был просто забит революционными моряками и солдатами, а потому первый же патруль, среди которого находился явно неадекватный бухой матросик, затормозил отпускника. Пока Иван доставал из кармана свои документы, матросик вдруг заорал, щупая руками его добротную унтер-офицерскую шинель: «Братва! Да это же офицеришка! Нечего с ним цацкаться, давай кидай его с моста!» Кто-то из окружающих вояк тут же начал ему помогать вывернуть Ивану руки и дотащить к перилам моста.

«Ну вот, не научил меня тятя плавать! Погибать теперь ни за что! Как Распутину, видать, судьбой положено…» – подумалось перед смертью Ропакову. Но тут зазвенели на груди его спасительные кресты и медали «За храбрость».

– А ну, постой! Что там у него звенит такое?! Да он, ребята, наш – окопник! Смотрите, сколько крестов геройских на фронте получил! – вступился какой-то пожилой солдат. – А ну! Отставить топить! Не боись, брат служивый, мы тебя в обиду тут не дадим! Да и не офицер он вовсе, раз с солдатскими крестами!

Иван выдохнул:

– Слава богу! Хоть один нормальный среди вас оказался! Спасибо, земляк, а то я и плавать-то не научен. С Рижского фронта в отпуск на три дня пустили, брата родного тут после ранения встретить хотел. В Сестрорецке он теперь, на заводе оружейном трудится год уже. Пропустите ради бога! Отпуск всего ничего дали – через два дня назад. А тут еще депутата нашего солдатского пришлось в Смольный на съезд проводить – полдня уже пропало.

– Да ты уж нашего брата извини, товарищ. Дюже Васька офицеров и боцманов с кондукторами не любит. Лютовали те над ним, когда он юнцом безусым на флотскую службу пришел, издевались по-всякому – вот и вышел придурок сумасшедший, садист безмозглый. Мы его сами теперь боимся. Да он и не один такой, много их теперь, которые обличие человечье потеряли на свободе-то! Анархия их задери! Иди, конечно, да только ведь мы не последние здесь. Другие патрули, особо те, что у самой Петропавловки, – они будут еще позлее да порешительнее. Вчера одного субчика с их стороны моста в Неву таки бросили – только папаха вниз поплыла, я сам видел! А золотопогонный, должно быть, нырнул, как топор без рукоятки…

– Слушайте, землячки, ну и пугать людей вы горазды! Да за что же? Без суда-то? Ведь среди офицеров на фронте тоже много людей достойных есть, которые с нами вместе все тягости пытают да на пулеметы идут, за спинами нашими не прячась. Разбираться же надо, что там за офицер такой или генерал даже.

– Ладно, вали, паря, дальше! А то ты с такими речами тут и до конца моста не дойдешь…

Иван и пошел своей дорогой, чтобы уже к вечеру ему добраться до городка Сестрорецка, отыскать там своего младшого брата-героя да поцеловать в щеки по христианскому обычаю его красивую беременную жену.

Жалел ли он, что в ту ночь, что по собственной воле пропустил Великую Октябрьскую революцию? – Убежал от нее прямо трусцой на вокзал, на посиделки к брату. Жалел, конечно! Еще бы, ведь сколько лет в его долгой жизни приходилось потом слышать, что та петроградская ночь с 25 на 26 октября 1917 года была величайшим днем не только в советской, но и мировой истории – аки подобие зарождения жизни на Земле по воле Господа!

Да нет! Не жалел вовсе! Так и говорил внукам, что встреча с братом после стольких лет огня и крови на фронте в его жизни стала чуть ли не самым знаменательным днем! Что там происходило в Петрограде, ведь можно было и из газет узнать да из разговоров растревоженных событиями горожан. А вот мужские скупые слезы счастья безмерного – они редко в жизни случаются.

А на следующий день, прямо спозаранку, у брата Николая и Илмы родился первенец – сын. Назвали в честь гостя, нагрянувшего как снег на голову, Иваном.