В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции

Глава 6. Миф о «бескровной» Февральской революции 1917 г.

Хотелось бы развеять устойчивый миф о Февральской революции 1917 года как о практически бескровной. Действительно, части гарнизона Петрограда верность царю не высказали и никаким образом его в этом кризисе власти не поддержали, хотя их вмешательство в восстание могло бы коренным образом изменить весь политический расклад и как минимум сохранить в России монархию. Совершенно неожиданно для государя от него начали отрекаться все ключевые фигуры в правительстве, в Думе и в самой Ставке. Командующий войсками генерал Алексеев настойчиво требовал от Николая II отречения, а будущий герой белого движения Корнилов даже «арестовал» царскую семью. По свидетельству современников, церковь и та поддержала революцию…

Тем не менее значительная часть офицеров и практически весь аппарат полиции Петрограда до конца оставались верными присяге царю – они-то и стали последними защитниками недееспособного режима. Полиция Петрограда, имея конкретный приказ командующего Петроградским военным округом Хабалова «о восстановлении порядка в столице», расстреляла одну из демонстраций рабочих из пулеметов (в итоге – до 1,5 тысяч жертв этого расстрела). Это дало повод остальным войскам игнорировать дальнейшие приказы командования, а самим восставшим факт «кровавого и подлого» расстрела развязал руки на ответные репрессии и самосуды («на народный гнев», по словам А. Ф. Керенского) – в отношении всех чинов полиции, корпуса жандармерии, а также ряда не успокоившихся строевых офицеров в войсках.

Возбужденная чернь искала и зверски убивала представителей всех структур правопорядка («фараонов») везде, где только те пытались спрятаться, – в квартирах, в подвалах, на чердаках. Были случаи, когда жандармов буквально разрывали на части, привязав к двум автомобилям, сжигали заживо, имели место и другие показательные «средневековые» пытки и казни.

Больше всего экзекуций с полицейскими происходило на набережной Невы, где их могли расстрелять по дороге в тюрьму или порубить шашками. Трупы сбрасывали в проруби Невы. Только городовых («малиновых» на жаргоне восставших) в ночь с 27 на 28 февраля было найдено и казнено до трех тысяч человек. Их трупами восставшие наполнили Обводной канал (многих даже топили живьем). «Счастливцам», которых все же довели до мест заключений (по официальным данным, человек шестьсот), тоже приходилось несладко. Так, по приказу А. Керенского израненного и избитого начальника жандармского управления Волкова отправили под охраной в госпиталь, где его ночью застрел караульный.

Обыски жандармов неизвестными группами лиц шли несколько дней и приводили не только к обыскам, но и к грабежам (экспроприациям), к убийствам мирных ни в чем не повинных людей. Погромы, поджоги и грабежи после правительственных зданий перекинулись и на частные домовладения, вещи из них, по свидетельствам очевидцев, вывозили подводами.

Как точно сказал классик русской поэзии: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»

Для справки: После февральских событий в Петрограде в пять раз возросла уголовная преступность. Все бандиты, грабители и убийцы, осужденные до Февральской революции, оказались на свободе. По данным начальника городской милиции Временного правительства Иванова, «всего на свободе в Петрограде оказалось 14 784 уголовных элемента».

Месть Амазонки (июнь-июль 1917 г.)

Александра Севастьянова, она же лихая деревенская наездница по кличке Амазонка, была девушкой особой, совсем не рукодельной хозяюшкой, какими являлись многие ее 17-летние сверстницы в деревне, а скорее сорванцом в юбке, бесенком. Ее часто можно было застать в кампаниях местных задиристых парней, с которыми она вела себя грубовато-непринужденно и имела заслуженную репутацию дуры, способной на то, чтобы дать в глаз любому пацану, не готовому видеть в ней «своего парня».

В их семействе у отца Василия с матерью Варварой уродилось пять бойких, но работящих девок и только один младший их братик, болезненный Коленька. Последний, достигнув 13-летнего возраста, в этот год был контрактован сельским сходом на работу пастухом, чем сильно гордился. Запросы младшего Севастьянова на оплату его труда были самыми скромными – вот односельчане, владельцы сорока коровьих душ, и решили сэкономить по гривеннику на двор. Семья его была в деревне чуть ли не самой бедной, без собственной коровы в хозяйстве, но зато с резвой лошаденкой Шмелкой, на которой верхом частенько гарцевала заводная наездница Шурка. Отец с матерью ей этого не запрещали, ведь обеспечение прокорма животного в зиму тоже полностью ложилось на ее мускулистые низкорослые плечики.

То, как Амазонка любила на свете лошадей и как они в ответ любили ее, было просто чудом. Понимали друг друга с полувзгляда, наверное. Например, ее верная Шмелка могла сама следовать за гуляющей по селу хозяйкой хвостиком, как собачка, а могла подогнуть передние ноги, чтобы Шурке легче было посадить на нее знакомого ребенка, и катала его потом с невероятной нежностью. Еще лошадь умела по команде наездницы поржать и знала массу других фокусов, которые девушка иногда демонстрировала для малышни и взрослых.

В этот день она поскакала на выпас в сторону болотистой реки Ягорбы, чтобы отвезти брату-пастуху кое-какую снедь на обед. Предварительно с Николенькой был уговор, что сегодня выпас стада будет на приметной поляне у ручья Казимир. Однако, прибыв на место, Шурка увидела странную вещь: пастуха нигде не видно (спит, что ли?), а все коровы разбрелись в разные стороны. Что случилось? Так и до беды недолго! Начала сама собирать коров и увидела брошенную котомку брата. Он у них аккуратист, так небрежно со своими вещами никогда не поступил бы. Что-то произошло. Бог с ними, с коровами – надо искать брата! Объехала поляну – нигде нет, продралась через ивовые заросли ручья и вдруг увидела там в воде среди осоки тело пацана. Подъехала, соскочила с лошади и тут же заметила на его рубашке кровавые пятна – ножевые раны!

Прислушалась – сердце редко стучит, значит, еще живой! Кто-то пытался убить ее несмышленыша двумя ударами ножа в область живота. Кровь сочится обильно, но, судя по характеру еще не запекшейся на одежде крови, дело было недавно. Надо срочно перевязать раны брата. Чем же? Шурка тут же сняла свою рубашку и разорвала ее на длинные белые полосы, обмотала ими тело и как следует затянула в общий узел. Паренек от этого застонал – слава богу, еще в чувствах, раз на боль может отреагировать.

До деревни напрямую семь-восемь верст по кочкам, не выдюжит. Девушка подняла своего худющего малорослого братишку и вынуждена была положить его прямо ранами на спину предварительно согнувшейся Шмелки. Нет! До дома везти не вариант. В город в лечебницу вообще немыслимо – верст десять до дороги и там еще тридцать. Решение пришло сразу, как только ее взгляд пал на журчащий поток ручья – едем прямо по каменистому ручью на хутор Казимир!

Песчано-галечное отполированное потоком воды дно оптимально ровное, только местами Шмелке надо будет переступать через завалы из старых сучьев да обходить небольшие валуны, но это лучше, чем двигаться по неровным кочкам мохового болота. До хутора версты две, не больше, от него тоже к селу дорога неважная, замоченная да разбитая – не каждый и увидит ее следы. Но зато на самом хуторе живет их местная ведунья Лидия. Она-то им и поможет. Лучше нее в лекарском деле только настоящий врач будет, а его все равно ближе дальнего города нет. Все! Решено! Везу его к Лидии! Пусть выручает!

Ведунья была доброй ворчливой старухой, возможно, немного полоумной, но безотказной. Ее в Погорелке старшее поколение хорошо знало, ведь та на протяжении своей долгой жизни сотни раз своим землякам оказывала разную помощь. Помогала от хворей всем селянам в округе – и травами с корешками, и заговорами. Мало кто потом сетовал, что не помогло. Если случалось где ребенку или взрослому пострадать от укуса гадюки (коих на болотах как грибов), то лучшего снадобья, чем у Лидии, и не сыщешь – опухоль быстро спадала, ну а чтобы кто умер после ее лечения, то такого и вовсе быть не случалось.

Вообще, этот дикий лесной хутор уже много веков слыл местом пристанища родовых колдунов и ведьм. Что только про него бабки своим внукам и внучкам не рассказывали. Легенды были одна краше другой. Обычно, идя в лес по грибы и ягоды, место это обходили с опаской, но все знали, что оно же и спасительное, если что случится со здоровьем или с угрозой жизни – только здесь и помогут.

Иногда сельчане поносили старуху, если надолго случалась засуха или, того хуже, падеж скота: «Вот ведьма старая, наколдовала небось чего не так…» Но как только болезнь серьезная или хворь детская – то все равно все поголовно шли к ней, умоляя помочь. Но это раньше, а теперь говорили, что совсем слепа стала старуха. На хуторе с ней живут сын и внучка, поэтому, может, если и не она сама, то хоть они помогут что-то сделать для спасения брата.

Вот показался и хутор Казимир из двух строений – старого бревенчатого дома и дворового хозяйства. Все построено у самого болота, а потому сырость большая – дерево гниет обильно. Может, и недавно строили срубы, а вид такой, что им лет по двести – трухля разная так с бревен и сыпется. Амазонка вбежала в дом по прогнившей лестнице, чтобы попросить помочь с выгрузкой раненого. Там же полная темень – ставни закрыты. Да жива ли та ведунья? Ей, поди, уже лет девяносто, но про ее смерть на селе разговоров не было. Должна быть живой.

– Это ты, что ли, Варварина дочка? – раздался из угла слабый говорок, а может, и шепот. Значит, жива бабушка! Совпадение, что ли? Как она, слепая, да в темноте, могла узнать, кто я и чья дочь?

– Бабушка Лидия, это вы? Не вижу, где вы тут! У меня беда! Братик мой ранен, умирает! Христом богом молю – помоги его спасти!

– Уж полдня чую, что тут рядом что-то нехорошее делается… Помочь бы рада, да уж год как я не встаю совсем. Ноги отнялись. И, как назло, сын с внучкой далече сейчас, на работах. А как там мать твоя, Варвара-то?

– Да потом это все спросишь! Что делать-то теперь?

– И то правда! Положи мальчика на крыльцо дома, потом меня к нему отнесешь. Попробую на ощупь понять, что там за раны на нем, глубоки ли.

Александра бросилась на улицу, сняла на вид бездыханное тело, уложила его на крыльце, как велела ведунья. Потом хотела войти в дом, но поняла, что рано – побежала открывать ставни, чтобы видеть, где та в доме лежит.

Другое дело. Теперь можно и бабушку перенести к брату, на улицу. Пока поднимала да переносила, та, кряхтя, ничего не говорила. Положила ее рядом с братом, только тогда поняла, что не взяла ничего подстелить ей для мягкости. Хотела вернуться, взять что-нибудь, но старуха остановила: «Не надо, не ходи. Давай, снимай с него повязку свою. Потом принеси из кадушки ковш воды и промой его тело с ранами».

Старушка долго шарила руками по ранам Коленьки, заставляя Шурку сливать на руку из ковша. Коленька иногда стонал, а иногда на его умирающем лице возникало что-то напоминающее улыбку. Наконец осмотр (а может, и само лечение!) закончился. Ведунья попросила взять ее на руки и отнести в дом, но не на топчан, а занести в заветную кладовку, где она быстро вслепую нашарила из небольших плетеных кузовков и лукошек пучки сухих трав с кореньями.

Дальше у Шурки была сплошная суета: она отнесла бабушку снова на крыльцо к раненому и потом много раз бегала по ее распоряжениям. Пока лекарша опять колдовала над ранами с травами и занималась перевязкой парня, девушка кипятила воду и по сказанному рецепту варила снадобье. Чтобы влить его в рот брата, ведунья сделала невообразимое – разбудила умирающего! Тот на минуту очнулся, при этом был в полном сознании: узнал сестру, понял, куда его привезли, и, главное, успел ей сказать: «Их там двое было. Однорукий и еще второй, местный, которого я сразу узнал, – Голый из Заручевья. Они коров наших хотели угнать, а я ему упрекнул, что буду на него заявлять, знаю, мол, его. Тогда однорукий меня и ударил ножом да в ручей сбросил…»

Наконец Амазонка снесла обоих в дом, положила на тюфяке, чтобы самой как можно быстрее помчаться к своим в деревню за подмогой. Старуха после выполненного лечения ей призналась на прощанье, что задержит снадобьями смертушку брата, но ненадолго – завтра его надо обязательно в город отвезти к врачу, иначе никак, не выживет…

Телеги у них своей рабочей в семье нет, но ее можно будет взять у соседей, например, у Степана, Оськиного отца. Еще срочно требуется рассказать в деревне, что случилось на выпасе, и наказать, чтобы шли искать своих коров в лес (если только те сами не придут к ночи в поселок). У кого будет недостача – значит, тех коров и уворовали бандиты однорукие. От бабушки она так и не поняла, придут ее родственники сегодня вечером домой али нет. Потому сестер старших надо будет снарядить обратно на хутор – пусть помогают и готовят брата утром к отъезду. Сама же она замыслила, кажется, страшную вещь…

Можно, конечно, успеть отыскать приходского старосту в селе Абаканово да рассказать тому все, что теперь знает от брата про бандитов, а можно сначала все разведать самой как следует, да убедиться, что опознанный Колюней Голый (он же Голяк) и есть причина их страшной беды. Деревня Заручевье рядом ведь, почти одинаково добираться, только до Абаканово скакать налево, а до Заручевья направо через небольшое абакановское кладбище. Прошлый год пришлось побывать там на похоронах у их дальней родственницы, поэтому знает теперь, что там к чему, даже в темень в ночи доскачет.

Повезло. На подъезде к Заручевью увидела малых пацанов, которые вроде никогда не заметны на селе, да зато сами все замечают. А потому эти сразу поведали, где и у кого видели однорукого, ну уж а где на отшибе деревни дом бывшего каторжника, прозванного Голым, – это вообще не вопрос.

Уже совсем стемнело, привязав недалече лошадь, Амазонка подкралась ближе к нужному дому (скорее халупе, чему-то среднему между добротной землянкой и шалашом над ней). Трубы на строении не было, значит, по заветам предков топится по-черному. К халупе был на скорую руку пристроен навесик из необработанного теса, под которым сквозь щели в досках можно было заметить некое движение животины. Грабители явно не спешили подоить угнанных коров, отчего те начали недовольно жаловаться протяжным мычанием.

В какой-то момент из дома вышли Голый и Однорукий. Хозяин дома распахнул заслонку на двери и зашел внутрь с ведром. Пока шла дойка, Шурка могла слышать разговор между ним и одноруким. Среди матюгов и блатного жаргона девушке вырисовывался смысл в намерениях бандитов. Слышно было плохо, но удалось понять, что скоро за товаром по договоренности придут знакомые цыгане, а до получения денег придется потерпеть день или два.

Скоро бандиты ушли в дом, не очень представляя, что им делать с таким количеством ворованного молока. Шурка подкралась к навесу и убедилась, что там внутри в тесноте топчутся две коровенки. Вытащила палочку из заслонки и настежь отворила наружную дверку, однако животины сразу на волю в темную ночь не решились выйти. Коровы были знакомые, Шурка даже поняла, чьи они.

Дальше шел внутренний процесс борьбы в душе у девушки. То, как ей пришло в голову отомстить за брата, уж так не вязалось с христианскими заповедями, внушаемыми ей с малолетства. А с другой стороны, сейчас война – может, каждую секунду на фронте люди убивают друг друга. Убивают ни за что – просто по приказу, по прихоти каких-то мордатых чиновников, хотя те «вражьи» люди с противной стороны, по сути, такие же крестьяне да рабочие, как и наши. У них милые добрые жены, любимые старики родители, очарования-дети. А здесь реальные убийцы и бандиты, которым никакой закон не писан. Захотели украсть, может, единственно ценное, что есть у ее соседей, – и украли, захотели притом убить ребенка – и убили. Какое тут может быть всепрощение?! Конечно, это не по-божески, но за брата можно и преступить…

Когда наступила полночь, собрала соломы, нашла в дровне лист бересты и, больше ни на минуту не сомневаясь, подожгла крышу халупы, подперев входную дверь толстой доской. Потом дождалась, когда разгорелся сильный огонь, вскочила на Шмелку и поскакала обратно в сторону хутора. Обернувшись на скаку на пожар, Амазонка увидела, как из загона выбегают испуганные коровы – темнота ночи стала для них спасительным убежищем.

На хуторе она была через час, там уже сидели две ее сестры, дежурили около находящегося в бреду брата, поили его отварами. Появились и родственники знахарки, внучка ведуньи Вера повторно сделала перевязку чистыми тряпками. Александра объявила, чтобы завтра на рассвете ждали ее с запряженной телегой, а еще прошептала сестрам на ушко, что если кто будет потом спрашивать, где она до той поры была, то пусть говорят, что здесь у них и была с раненым братом. Те даже не спросили, зачем это надо, недомолвки меж ними были делом привычным.

Все-таки знахарка Лидия, несмотря на преклонный возраст и слепоту, знала свое дело, чувствовала хвори на кончиках пальцев: брат был жив, и даже горячка свидетельствовала в его пользу – значит, организм готов еще бороться за выживание. Надежда была, только бы довезти завтра до больницы.

На следующее утро Шурка, позаимствовав телегу у Степана (у него она была с «рессорой» и потому не так жестка, как у других односельчан), вместе с сестрами отвезла брата в город. Принимающий в больничке фельдшер осмотрел раненого Колю вне очереди и послал гонца за доктором – делать операцию следовало незамедлительно. В городском отделе милиции Шурка подробно рассказала о случившемся вчера трагическом происшествии, полностью опустив подробности о ее огненной мести в Заручевье. Единственную наводку властям она дала на Однорукого – мол, брат бредил всю ночь и показывал, что его убивал некий однорукий. Примета была важной, может, он где еще наследил…

В итоге следствие по этому разбойничьему делу прошло быстро – в деревне Заручевье как раз прошедшей ночью сгорел дом у бывшего местного каторжника Голого (на которого и так по этому делу легко было подумать). Он со своим подозрительным гостем Одноруким чуть не погибли при пожаре, но все-таки, обгоревшие, вылезли наружу. Одновременно рядом с их домом сельчане нашли двух чужих коров (потом подтвердилось, что это те самые, похищенные в разбое). В больнице розыскник через день смог допросить раненого брата, он показал, что при ограблении узнал среди бандитов местного Голого.

Тот тоже долго отпираться не стал, показал, что сам-то он только помогал, а ножом убивал парня его дружок по каторге Кляп, который однорукий. Кляп, уголовный рецидивист, как облупленный давно был известен полиции-милиции не только в уезде, но и в губернии. Во время февральской бучи его в хаосе освободили из тюрьмы, и хоть бандит был весьма приметный, снова сыскать так и не получилось – посчитали, что подался куда-то в дальние края «на гастроли», ан нет, оказывается, здесь недалече схоронился.

По какой причине сгорел дом Голого, выяснять тогда не стали, по свидетельству односельчан, оба преступника, когда спаслись из дома, были не только обгоревшими, но и сильно пьяными. То ли от боли, то ли от непотребного пьянства, то ли от всего этого разом они орали, что бог наслал им такую кару за убийство мальчонки. Позже однорукий очухался и каким-то непонятным образом утек из деревни, только его и видели. Так что задержали крестьяне только земляка Голого, да он так сильно обгорел, что и убежать не смог бы.

 
__________________________________________
 

Через месяц, когда готовили суд по этому делу для бандита Голого (криминальная кличка Голяк), в милиции узнали еще об одном интересном эпизоде, откуда следовало, где теперь мог скрываться подельник, бандит Кляп со своими дружками. Заявление поступило от крестьянки Ропаковой Натальи из деревни Малые Сельца, которая по старому знакомству мужа Ивана обратилась с тем заявлением к представителю власти Вдовушкину (заместителю уголовного розыска Череповецкой милиции) и доверилась ему по случайно услышанному разговору.

 
__________________________________________
 

Дело было на их ближнем луге, что в двух верстах от Селец на склоне у ручья, куда они с утра с сестрой мужа Татьяной ходили на покос. Трехлетняя дочка Наталки Клаша на время полевых работ оставалась дома обычно с хворающей бабушкой (свекровью). Там они друг за дружкой и присматривали… Во время обеденного перерыва обе крестьянки спустились со склона в тень деревьев у ручья, чтобы смастерить костерок и устроить там перекус. Неожиданно с другой стороны ручья послышался конское ржание. Наталке стало любопытно, кто бы это мог быть из соседей, она по камушкам перепрыгнула ручей и посмотрела на проезжающих, не показываясь из ветвей ивовых зарослей.

В одном из всадников по фигуре, а больше по голосу она сразу признала своего бывшего жениха Павла Ломова, сына умершего помещика, другой же был по фигуре странный – как будто по локоть у него отсутствовала одна рука. Когда Павел поворачивался в сторону однорукого, то на голове у него видна была черная повязка – Наталка уже знала, что в стычке с ее мужем Иваном Ломов в прошлом лишился глаза, из-за чего, собственно, муж и вынужден был проситься на службу в армию. Тут к ней подбежала и отставшая Татьяна, но Наталка той показала на рот: «Молчи!» Конники шли медленно, разговаривая меж собой, и недалеко от них в возбуждении остановились совсем. Часть слов была плохо слышна, но некоторые чуткий слух Наталки улавливал наверняка.

– Я тебе, урод, помог. Спас твою задницу. После того как вас, припухнутых, сидящих на якоре, вместе с политическими из тюрьмы нашей по горячности перевертыши революционные отпустили, у себя в поместье нору отрыл на всю шарагу вашу, работенку непыльную подбрасываю, а ты мне, скотина, чем отплатил?! Борзеешь! Кражами скота в нашей волости промышлять втихаря вздумал! Да так, что наследил на весь уезд!

– Не бери на глотку! Муть это все! Парафин! Накатываешь! Отвали!

– Я знаю точно, твоя шкода! Не юли мне! Вся волость уже знает, на каком это ты пожаре обгорел и какие вилы теперь твоему подельнику светят. Того определили ведь, прищучили! На тебя, говорят, все дело валит – мол, и придумал ты, и с цыганами про коров договорился, и, главное, про мокруху, что это ты самолично того мальчонку-пастушка зарезал! А ты притом у меня на хате со своей бандой паришься, и видит тебя там немало народу разного деревенского. Донесут, где однорукий малину завел, и меня с собой, падла, в тюрягу потащишь! Ну спасибо за такую благодарность!

– Ну что ты кипеж, брат, устраиваешь? Сколько уже ден базаришь нам дело сварганить! А все никак не ступорылишь. Только тюльку порешь. Вот я от блудней и бухала заскучал – малек пошаманил. А то даже расслабляться с киской твоей дворовой уже не в кайф пошло. Пастушок тот сам напросился на перо – узнал Голяка, и нет бы затаиться, взял все и выложил с угрозами своими. Ничего не оставалась, как валить его напоследок. Мне-то все одно, пролитой крови – бочку набрать можно. Мертвяком больше, мертвяком меньше – поймают, не поздоровится. Еще раз надеяться, что снова революция с кичи да с будки сучьей вытолкнет – только бога гневить… Так когда дело-то будет, я не врубаюсь, Лукич? Фу, Лом! Или по-нашему Лукичом лучше звать? Напряги жбан!

– Будет, Кляп, будет. Деньги всем нужны. Да только хрусты наши с этой войной и революциями ненадежны стали. Бумага она и есть бумага, чего там на ней ни намалюешь. А потому надо брать что-то посущественнее.

– Не понтуй, фартовый!

– Да есть один знакомый чудак в Вологде, несостоявшийся мой тесть! Лох! Камушки да золото у себя в доме держит, банкам не доверяет. Я там к нему в окружение человечка своего замутил. Как только он подробности позырит по той нычке – можно и на гоп-стоп будет ехать с твоими урками. Там на всех хватит. Только учти! Половина моя по-честному, четвертуха твоя, ну и что останется – другим корешам, значит, за усердие. Да, и еще такой уговор: чтобы хозяина того со всей его кодлой семейной мочить беспощадно! Усек!

– О! Дело нехитрое! Говоришь, рыжавьё? Огоньки? Ништяк! Не профукай токо, деловой! Мне бы пора делать ноги отседова куда-нибудь в теплые края. С пенсией-то! А еще лучше подальше от этих революций поганых. Вот только слепыш я, одеяло мне до зарезу надобно. Подсобишь потом? Без ксивы теперь по железке ни один город так просто не проедешь! А мне не с руки дыбать ксиву, я ведь однорукий – приметный всем! Ха! Да и ты, одноглазый, тоже приметным станешь, коли засветишься! А не прогон все это про рыжаки?

– Рыжаки будут, не боись. Но промахнуться тут нельзя, надо дело наверняка делать, по-культурному! А ты мне нашкодил – всю подготовку своей подработкой портишь. Сколько блатных в твоей братве осталось? Двое? Голяка своего, кореша, лишился же на скачке?

– Оно и к лучшему. Гнилой он, ненадежный – сам видишь. Сдал меня, вшивый крякушник. Не пойму только, кто там нас припалил на хазе… Ничего, если до Вологды доберемся, я тебе еще двух корефанов подцеплю. Они хоть и тундра скипидарная, но блатные – чисто законники!

 
__________________________________________
 

Февральская революция много чего поменяла в жизни людей, изменились и институты власти. Коренным образом в одночасье был сломан весь старый полицейский аппарат. При этом восставшие часто не только громили полицейские участки, но и всячески преследовали полицейских чиновников – от их ареста до линчевания и физического устранения. В отличие от Петрограда, Москвы и больших индустриальных городов, в Череповце стихийных убийств городовых и других полицейских чинов отмечено не было, часть их только арестовали и предали революционному суду.

С первых же дней смены городской власти начала выстраиваться новая вертикаль системы управления, включая и охрану правопорядка. По примеру столицы в городе была образована народная милиция, а на отдельных городских объектах дополнительно организована вооруженная охрана из дружинников, в состав которых могли входить представители разных социальных слоев, доказавших верность революции в дни смены власти.

Организаторы нового правопорядка после набивания первых шишек пришли к выводу, что люстрация люстрацией, но для обеспечения успешной работы милиции нужно обращаться за помощью к профессионалам-полицейским, не замаравшим свое имя политическими репрессиями в прошлом.

В этой связи назначенный начальником уголовного розыска городской милиции бывший присяжный поверенный Л. Куршин в качестве своего заместителя предложил ранее ему хорошо знакомого гражданина Вдовушкина. Получилось, что тому, чуть ли не единственному из старых работников полиции, при новой власти Временного правительства удалось сохранить пост и влияние, но уже в штате структуры народной милиции.

Пообвыкнув в новых реалиях, он в итоге вполне освоил риторику революционного правопорядка и, часто козыряя своим крестьянским происхождением, быстро вписался в систему новой буржуазно-либеральной власти в уезде. В прошлые годы этот человек прослыл в общественном мнении авторитетным сыскарем, профессионалом уголовного сыска, к тому же никто из ранее преследуемых царской властью партийных деятелей, ставших у руля городской власти, ничего дурного об этом человеке, несмотря на его прежнюю должность в полиции, сказать не мог. Новой власти, нуждающейся не только в громогласных трибунах, но и в людях с профессионально-хозяйственными навыками и качествами, он подходил, хотя в газетах после громких преступлений в городе имя бывшего полицмейстера часто полоскали с отсылом на его небезупречное прошлое.

Так вот, теперь уже комиссару народной милиции Вдовушкину, как никому другому, очень хотелось прищучить скользкого типа Павла Ломова, которому раньше всегда удавалось уходить от ответственности за свои уголовные преступления в городе. Наконец такой случай представился.

 
__________________________________________
 

Несколько милиционеров с белыми нарукавными повязками и с красными буквами на них «Г. М.» (городская милиция) при поддержке отряда народной дружины на рассвете окружили патриархальную усадьбу дворян Ломовых. Захват помещичьего дома был стремительным – все его домочадцы крепко спали после ночного застолья, никакого охранения у бандитов не было предусмотрено. Для выполненной операции вообще могло хватить только подотчетных милиционеров без дополнительного вспомогания дружинников.

При досмотре барского дома было обнаружено и арестовано три разыскиваемых полицией рецидивиста-уголовника, включая подозреваемого в недавнем грабеже под Погорелкой однорукого Кляпа. Хозяин усадьбы Павел Ломов был также арестован и препровожден в городскую тюрьму. Ему в вину вменялось укрывательство преступников и создание банды, готовящейся к новому преступлению в соседней Вологде.

Свидетельницей на суде выступила Наталка, которая долго колебалась, но, понимая, что без ее показаний Ломов фактически опять избежит наказания, решилась преступить все свои страхи. Она свидетельствовала о подслушанном у ручья разговоре, подтвердить который также взялась и ее родственница Татьяна. Павел сначала пытался апеллировать к тому, что словам «умалишенной» доверия нет (хотя обвинитель тут же парировал, что, согласно имеющимся у него фактическим документам, никаких сведений о том, что свидетельница, урожденная деревни Малые Сельца Наталья Ропакова была когда-либо больна душевной невменяемостью, в архивах уезда не имеется), но тут как раз к даче показаний была приглашена другая Ропакова – девица Татьяна, которая факт упомянутого разговора полностью подтвердила. Павел, понимая, что в этот раз проиграл и новые свидетельские показания его неминуемого утопят, уже плохо контролировал на людях свою злость, яростно выкрикивая в суде проклятия: «Это вам так не пройдет…» и «День расплаты наступит…»

Что интересно, Кляпу скоро опять выпадет «козырная масть», и при большевистском Октябрьском перевороте (названном очередной революцией) его по дурке снова выпустят из тюрьмы вместе с освобождаемыми политическими сидельцами-большевиками. А вот дворянин Ломов, который был посажен лишь за соучастие и укрывательство бандитов и никакая кровь, пролитая им, никем в суде доказана не была, на свободу не вышел… Большевики, определив его как классового врага, помещика и мироеда, не только не выпустили, но и в дальнейшем при активизациях контрреволюционных сил в уезде постоянно причисляли к группе заложников, которых в ЧК готовы были расстрелять в случае обострения ситуаций.