В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции

Вот так, казалось бы, удачно у Николая все и справилось – человек в пути хороший попался, а с ним все и устроилось. Работа на заводе отстрельщиком пришлась как никакая другая по душе. Вроде и физически впору, хотя за смену ящиков этих надо передвинуть да поднять немало, а самих винтовок иногда два-три десятка требуется в смену осмотреть и опробовать. Потом оружие необходимо почистить и снова аккуратно запаковать, обернув в промасленную бумагу. Винтовки – в ящики, а те опять с места на место передвинуть. Но зато сам процесс пристрелки давал георгиевскому кавалеру большое удовлетворение – вроде как и с фронта не уходил… Понимание того, что чем точнее будет прицел, тем больше своих мужиков потом может остаться в живых, грело Николаю душу, и он старался не за страх, а за совесть.

Случались и контрольные проверки при сдаче военному министерству партий сестрорецкого оружия, где всегда принимавшие офицеры-интенданты хвалили за качество изделий помощника начальника завода по технической части генерал-майора Дмитриевского, а в его лице, получается, и скромно стоявшего в сторонке Николая Ропакова. Кузьмич на такие случаи советовал своему протеже прийти как-нибудь на ту поверку со всеми наградами, но Николай отмахивался: «Зачем петушиться?» – да и сами ордена остались на сохранение в коробочке в Сельцах.

Ну и прочая жизнь у Николая понемногу начала налаживаться, появился интерес к тому, что вокруг него происходит. На заводе познакомился ближе с другими рабочими, с тем же Сергеевым Сергеем и его заядлыми товарищами – из разговоров с ними выяснилось, что ребята эти непростые и не в пример остальным дружат с революцией… Почему? Раньше Николай про эту революцию мало задумывался – зачем она крестьянам? А побыв на фронте да покрутившись среди рабочего люда здесь, на заводе, почувствовал, что есть какая-то сермяжная правда и необходимость в ней. Общество должно жить по справедливости, а пока этой справедливости-то и нет вовсе. Там, на фронте, его товарищи ни за что погибают в окопах, хотя германцы лично им и их семьям не сделали ничего плохого. А здесь, в столице да на Сестрорецком курорте, богатые люди словно забыли о бойне на войне – взбесились: живут в демонстративной роскоши, сорят деньгами, пьют (хотя давно объявлен «сухой закон»), гуляют с цыганами и проститутками, пускают фейерверки. Ни сам царь, с 1915 года возглавивший ставку на фронте, ни его семья, работающая на совесть в лазаретах, им не пример и не эталон совести и чести. В окопах происходит одно физическое гниение и завшивливание организма государства, а здесь с головы процесс разложения общества приобретает наиболее юродивый оттенок. Что-то надо менять! Механизмы пора перенастраивать! А то в машине все посыплется…

Что касается его отношений с новым заводским начальником Токаревым, то кадровик Кузьмич тут попал в своих предположениях в самое яблочко – капитан-фронтовик нашел в унтере-фронтовике не только много общего, но и незаменимого технического помощника. Помимо настройки прицелов и отстрелов готового оружия, стал привлекать Николая и к своим конструкторским делам, которые почитал за главное дело. Один ум – хорошо, а второй тоже не помешает. Эксперт-фронтовик всегда знает и подскажет, что там будет, когда закончится бумага и пойдут овраги… На стрельбище новое изделие, может, и безупречно отстреляет, а вот в грязи окопной сразу и откажет: «винтовки, побывавшие долго в пыли и грязи, заржавливают и потому стреляют только при больших усилиях рукой, а то и совсем не стреляют…» Можно ли того избежать – заставить оружие работать в любую погоду и в любых условиях?

Главным делом конструктора в эти годы стала винтовка Токарева, переделанная им из трехлинейной винтовки Мосина в автоматическую. Изделие прошло первичные испытания еще в 1912 году, тогда же на заводе приступили к изготовлению первой опытной партии. Однако не успели их изготовить, как Токарев вместе со слесарем Викманом придумали, как это изделие надлежит улучшить. Затем последовал еще ряд усовершенствований всей системы автоматического оружия. Только к июлю 1914 года наконец были отработаны все части винтовки и можно было приступить к их сборке и отладке. Однако с началом войны конструкторские работы по приказу сверху остановили, а сам Ф. В. Токарев как кадровый офицер был отправлен на фронт.

Теперь же без отрыва от производства Федор Васильевич наверстывал упущенное время. Кроме того, фронтовой опыт показал ему, что в полевых условиях ухаживать за оружием сложно, чистить винтовки некогда и нечем. Потому надо было стремиться сделать оружие таковым, чтобы его обслуживание было максимально простым, а сами винтовки – технически неприхотливыми. К марту 1917 года новая беспрецедентно облизанная конструктором и его новыми помощниками автоматическая винтовка готова была для проведения ведомственных комплексных испытаний, однако революционная буза привела к тому, что все дела опять отошли на второй план, а на первый план вышли лозунги, а также охота на ведьм. Но об этом чуть позже.

 
__________________________________________
 

С началом работы на заводе в жизни Николая появились перемены и в личной жизни. Жизнь на квартире у женщины-финки показалась ему сперва верхом блаженства. Хозяйка хоть и плохо говорила по-русски, но была добра и заботлива, как мать родная. Ее дочка Илма тоже ни в чем не уступала матери. Муж и отец у них давно умер, поэтому, видимо, непотраченный ресурс женской заботы приходился теперь на квартирантов.

Еще Николаю понравилось, что опрятная и скромная девушка Илма в общении не допускает никаких намеков на флирт, с первого же дня их знакомства выстроила некую красную линию в отношениях. Раньше в Сельцах девки буквально липли к нему и не стеснялись предлагать себя в качестве доступной подружки. Здесь же все было иначе, хотя квартирка была небольшой и жили они с хозяевами бок о бок, с едиными местами общего пользования, но разговоры разговорами, улыбки улыбками, а прямой личный контакт (типа в благодарность поцеловать ручку) не приветствовался – после такого панибратства начинался длительный период разлада и охлаждения во взаимоотношениях с Илмой.

Однако со временем все стало иметь более доверительный характер, люди притирались друг к другу, привыкали к постоянному взаимоотношению с уже и не сильно чужим человеком. Скоро Илма могла сама что-то рассказать из своей жизни, поделиться мнением о прочитанной в читальне книжке или о событиях, происходивших в городке или на курорте. Николай же обратно не откровенничал, иногда хотелось поделиться про заводскую жизнь, но говорить про то с Илмой стеснялся. Обычно он только лаконично отвечал на вопросы квартирных хозяек, но даже из этого те о нем уже много чего знали: кто он, откуда, где воевал, как сильно был ранен. То, что лежал в Царскосельском лазарете и видел там августейших особ, а сам к тому же полный кавалер четырех Георгиев, – от Кузьмича об этом и так знал весь завод и город. Сама Илма про такое не спрашивала, а Николай, раз не было вопросов, то и не хвастался – не в его характере.

Перелом в их отношениях произошел внезапно, практически стихийно. Николай как-то утром, по пояс раздевшись, привычно умывался из рукомойника. Лицо было щедро намылено, потому глаза закрыты, и вдруг через незатворенную дверку случайно к нему заглянула Илма. По причине закончившейся в бачке воды парень стал вслепую шарить снизу рукой, чтобы отыскать ведро и долить. Видимо, перерыв с поиском затянулся, и спускавшаяся со второго этажа Илма, не слыша работы соска у рукомойника, посчитала, что санитарная комната свободна. Заглянув внутрь, она застала намыленного Николая как раз с ведром в руках, переливающего воду в рукомойник. Взгляд ее в ужасе сразу упал на посеченную осколками спину парня, по которой расходились веерами еще не до конца зажившие страшные шрамы. Николай услышал внешний шорох и развернулся с поднятым вверх ведром, тем самым продемонстрировав девушке не менее впечатляющие шрамы и на передней части своего тела.

Что-то в Илме сломалось вдруг – вместо того чтобы извиниться и убежать прочь, она откровенно зарыдала и в рыдании том уткнулась лицом Николаю в изуродованную войной грудь. Тот же, продолжая держать руки с ведром поднятыми, боялся пошевелиться. Глаза его из-за мыла ничего не видели, но он все происходящее понимал и чувствовал каким-то внутренним зрением. Наконец он смог куда-то убрать ведро и, зацепив из соска рукомойника ладошкой одной руки воду, промыл глаза.

Илма продолжала рыдать у него на груди, изредка произнося какие-то неразборчивые то жесткие, то нежные фразы на финском. Может, они означали «бедненький мой», а может, и что-то большее. С этой минуты Николай понял, что сделает все, чтобы не потерять эту девушку и чтобы ей с ним было заведомо лучше, чем с кем-либо другим, пусть и полностью здоровым или богатым.

Разведка ищет убийц Распутина (1916 г.)

Через сорок дней после того, как в Петрограде проездом в Сестрорецк побывал Николай Ропаков, там же довелось оказаться и его старшему брату Ивану. Как образцовый младший командир, он был командирован в столицу с приятным для любого фронтовика поручением – отправиться в 10-дневной отпуск и получить в торжественной обстановке лично из рук военного министра Дмитрия Савельевича Шуваева Георгиевскую медаль «За храбрость».

На следующий день после своего награждения, 17 декабря по старому стилю¹⁶, Иван, поменяв свою парадную унтер-офицерскую форму с шинелью на взятую «в прокат» на время у консьержа в гостинце гражданскую теплую одежду, меховую шапку и утепленный кафтан рабочего, вышел на длительную прогулку по практически совсем еще не знакомому ему главному городу государства. Конечно, знай он, что родной братуха Колька с некоторых пор живет совсем недалеко, в пригородном Сестрорецке, бросил бы свою затею с прогулками и на всю неделю оставшегося отпуска укатил бы повидать брата. Но пока еще эта информация дойдет до него через письма, пройдет месяц, а то и более…

За светлую часть зимнего короткого утра в этот день Иван пешком успел проделать по городу крайне запутанные петли, пройдя через Петроградку сначала в сторону Петропавловской крепости, потом через Троицкий мост до Дворцовой площади с выходом на Невский проспект, потом, вернувшись на Миллионную улицу, двинулся в сторону Летнего сада и Марсова поля (где зимой делать было особо нечего), там развернулся и, увидев замысловатый силуэт храма Воскресения Христова на Крови, пошел к нему и в него (больше погреться), далее по набережной реки Мойки он продефилировал мимо дома последней квартиры А. С. Пушкина, пересек Невский проспект и снова пошел дальше по набережной до Красного моста с поворотом здесь на Гороховую к Адмиралтейству и к величественному Исаакиевскому кафедральному собору.

Обогнув это чудо градостроения Огюста Монферрана и полюбовавшись грандиозным конным памятником «Петру Первому от Екатерины Второй», пошагал по начисто вычищенной набережной Невы к великолепным разводным мостам (Дворцовому и Биржевому), после чего опять оказался на исходной территории Петроградской стороны.

Так как по дороге отпускник уже успел зайти перекусить в чайную и справить там свои дела, то он решил уж как следует в этот день нагулять к вечеру аппетит и, не доходя до своей временной квартиры, развернулся в сторону на запад, чтобы узреть, где рукава Невы впадают в Финский залив. Перейдя какой-то ажурный мостик, Иван оказался на узком Петровском острове, идя по которому решил, что теперь сподручнее будет по длинному деревянному мосту двинуться в сторону малозастроенного Крестовского «дачного» острова.

Как истинный наблюдатель и разведчик, Иван держал в памяти ранее виденную схему города, и хотя он неважно ориентировался в названиях самих улиц Петрограда (уж больно их много, да и прохожие на что, коли не спросить…), а вот расположение в картографическом образе островов и речных протоков засело в его голове надежно, что давало возможность все время сравнивать пересекаемую местность с виртуальными видами того плана, как будто с высоты птичьего полета.

Уже минул полдень, когда, проходя вдоль унылого протяженного Петровского моста, Иван обратил внимание на одну из панелей парапета. По мосту ходили редкие прохожие, и многие из них наверняка видели здесь пятна крови, которым они, возможно, просто не придавали должного внимания. Военному же человеку, давно привыкшему к виду крови и развороченного мяса, было удивительно снова обнаружить кровь именно в этом мирном спокойном месте, причем в крайне обильном ее количестве.

Иван немного подумал и прикинул в уме, что к чему, – выходило, что кто-то привез сюда на пролетке или автомобиле тело человека или животного, вот здесь это тело волокли к парапету, затем положили и явно несколько раз перевертывали на одном месте, наконец, закончив подготовку, эти люди перекинули через перила и сбросили жертву вниз в реку. В месте падения виднелась пробитая в тонком льду приличная полынья с неровными краями, явно образовавшаяся от факта падения. Вряд ли подозрительные субъекты так сложно возились с дохлой собакой – налицо убийство и следы действия преступников.

Ивана крайне заинтересовали обстоятельства этого происшествия, тем более что в стороне от полыньи между устоями моста виднелся одинокий предмет, напоминающий ботинок. Если исходить из установленного им факта избавления от нежелательного свежего тела, то это вполне может быть улика преступления – а именно слетевший с трупа элемент обуви. Нутро разведчика уже почувствовало горячий след, и потому ищейка готова была взять его…

Первым делом Иван нашел недалече городового, который недавно встал на полицейский пост, и заинтриговал того своим невероятным криминальным открытием. Вместе они снова подходили к перилам моста и осмотрели на досках свежие кровавые пятна. Видя начавшийся процесс их расследования с участием представителя власти (городового), вокруг начали собираться зеваки-прохожие. Оставив стража порядка разбираться с ними (чтобы те не топтали следы крови) и одновременно организовывать вызов офицера со следователем, Иван решился для начала спуститься по деревянным балкам одной из опор моста прямо на тонкий лед и, осторожно маневрируя по нему, попробовал изучить на месте обнаруженный им предмет в форме одинокого ботинка, а также тщательно обследовал происхождение самой полыньи.

Понимая, что тело может скоро отнести течением, даже если преступники его чем-то утяжелили, смельчак потребовал, чтобы люди сверху сыскали ему багор. Скоро приехала полиция со следователем во главе, одновременно кто-то принес требуемый багор. Согласовав с полицией свои дальнейшие действия, Иван пошуровал по дну багром и смог сразу же зацепить явно упавшее в воду тело человека. Одному достать его не получилось – пришлось оставить это дело до приезда водолазов. Наконец, честно выполнив свою функцию добровольной помощи полиции, Иван поднялся на мост и презентовал коричневый ботинок-улику полицейской бригаде, которая повезла его куда-то на опознание.

Оставив полицейским свои данные и сведения, где и как долго его можно будет сыскать, человек в одежде рабочего продолжил запланированный поход в сторону Крестовского острова. Что это было за громкое преступление, Иван узнал только через два дня, придя по вызову в департамент полиции к его директору Алексею Васильеву (самолично расследовавшему факт пропажи Григория Распутина) для выполнения гражданского долга – дачи письменных показаний о кровавой находке на мосту.

Недосказанную сенсационную информацию Иван уже дочитывал в газетах. Вот кратко, что было известно об этом происшествии:

– Утром 17 декабря из дома Григория Распутина на ул. Гороховой, 64 поступило заявление о его пропаже. По сведениям от родных и прислуги было известно, что ночью старец должен был уехать на машине в гости к Маленькому (к князю Феликсу Юсупову), дабы осмотреть его хворую красавицу-жену Ирину Романову (племянницу императора).

– Найденный Иваном под мостом ботинок был сразу же опознан домашними как принадлежавший Г. Распутину и ношенный им в день исчезновения.

– Городовой Власюк, дежуривший недалеко от дворца Юсуповых по адресу Набережная Мойки, 94, докладывал, что рядом с особняком в четыре часа ночи были слышны выстрелы, однако при его прибытии люди из дворца объяснили те выстрелы сначала, что «ничего такого не было», а потом: «Ну да – стреляли в бродячую собаку». Полиция же, допросив свидетелей, неопровержимо доказала, что господин Распутин в ту ночь определенно приезжал в гости к 29-летнему Феликсу Юсупову и что князь самолично забрал старца с дома на Гороховой и привез на собственном автомобиле. В доме в ту ночь также присутствовали: 25-летний Великий князь Дмитрий Павлович Романов (двоюродный брат императора, кавалерист-спортсмен, участник Олимпийских игр 1912 года), еще член Государственной думы черносотенец Пуришкевич (известный своими призывами в Таврическом дворце к погромам евреев) и 46-летний врач Станислав Лазоверт.

– Прибывшие на Большой Петровский мост водолазы быстро нашли и подняли труп раздетого человека, обмотанного железной цепью. Труп опознали как тело широко известного старца Григория Распутина.

– Гости – свидетели «Юсуповской вечеринки» при допросах явно путались в показаниях и признаниях, чем себя фактически полностью разоблачили перед следствием. Заговор состоял в том, чтобы физически устранить старца ввиду его «неблаговидного влияния на императрицу», а через нее и на государя. Доктор Лазовет должен был отравить пирожные, который падкий до сладостей старец съел бы в ожидании аудиенции у княгини Ирины (которой, кстати, в тот день вообще не было в Петрограде) в цокольном помещении дома. Григорий Распутин, как и было задумано, в период ожидания назначенной встречи съел несколько этих пирожных, но вовсе оттого не умер (позже доктор Лазовет признается, что, как дававший клятву Гиппократа, он просто не мог выполнить это поручение князя и потому на самом деле обманул его). В результате, чтобы кончить начатое дело, Феликс Юсупов спустился вниз и собственной рукой выстрелил в старца из своего браунинга, убедившись, что тот в агонии, заговорщики начали обсуждать, как им теперь избавляться от трупа. Неожиданно обнаружилось, что Распутин жив и, истекая кровью, через запасной выход уже выбрался из дома наверх и вот-вот уйдет вдоль внутренней ограды поместья к воротам. В погоню за ним бросился единственный взявший себя в руки депутат Пуришкевич (остальные заговорщики находились в шоке оттого, что «ни яд, ни пули его не берут…»), который дальше несколько раз стрелял с близкого расстояния в уходящего на набережную Мойки старца. Последней пулей в голову он окончательно добил его (позже ходили слухи, что старец все равно был жив и не тонул даже еще в месте утопления у Петровского моста, что неправда, так как после вскрытия тела Распутина в его легких не было зафиксировано следов воды, а значит, топили определенно уже труп).

– Далее преступники отнесли тело убитого в автомобиль и повезли его для утопления к известному месту, для надежности утяжелили труп цепью (чем сильно наследили кровью на мосту), и, хотя они предварительно раздели старца (одежду потом сжег Лазоверт в вагоне Пуришкевича), пришлось бросить вслед за телом в прорубь и его приметные ботинки (сделали это неаккуратно, промахнувшись одним ботинком мимо воды).

– Таким образом, в значительной степени благодаря оперативной помощи случайного прохожего Ивана (фигурировавшего в репортажах журналистов как рабочий по причине своего одеяния) следствие по скандальному и громкому убийству было недолгим. Императрица от случившегося происшествия была в глубоком шоке и трауре, она определенно настаивала на применении смертной казни к заговорщикам, но государь испытывал и противоположное давление – от членов всего дома Романовых, выгораживавших родственников. Кстати, причиной неожиданного участия (хоть и довольно пассивного) в заговоре великого князя Дмитрия Павловича являлась его исключительно личная неприязнь к Григорию Распутину – тот расстроил его намечавшийся брак со старшей дочерью Николая II Ольгой.

– В итоге серьезным образом привлечь к ответственности изобличенных убийц Григория Распутина не получилось. Во-первых, этот акт открыто приветствовали большинство членов самой императорской фамилии и многие патриотически настроенные представители общественности. Во-вторых, главного обвиняемого Пуришкевича вообще не удалось допросить – он сразу же, как «настоящий патриот», скрылся в составе санитарного эшелона на действующем фронте. Великого князя Дмитрия отправили в наказание подальше от скандального шума на Персидский фронт (кстати, благодаря чему он потом как представитель великих князей Романовых смог выжить в период красного террора и дожил в Швейцарии до 1942 года), одновременно тогда же князя Феликса Юсупова сослали в имение под Курском. Наконец, скоро случилась Февральская революция, и дело с этим убийством вообще официально поспешили закрыть (собственно говоря, это было чуть ли не первым распоряжением Временного правительства). Даже замученное тело убиенного старца, захороненного императрицей с почестями вблизи ее дворца в Александровском парке Царского Села, по распоряжению Александра Керенского в марте 1917 года было вырыто и тайно сожжено – чтобы исключить любое поклонение русского народа мощам «старца-изувера».

Как потом писали историки: «Убийство, совершенное революционерами в 1881 году, не обрушило монархию, а убийство, совершенное монархистами в 1916 году, ее не спасло…»