В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции

После преодоления российской армией Карпатских гор линия фронта совершенно рассыпалась и запуталась в лощинах и речных долинах. Потерь, требующих участия ротных носильщиков, стало крайне мало. Всех санитаров на это время сгруппировали и приписали к полевому лазарету. Если приходила весть, что где-то серьезно ранен боец, то Осип с другим санитаром на телеге выезжали рейдом для эвакуации.

Так случилось и в этот раз – его и старшего санитара Семена послали забрать офицера, раненного где-то шальной пулей в ногу. Старший его товарищ долго изучал в планшете у офицера карту, потом кивнул, что все понятно, и они тронулись в привычный челночный путь. Предстояло сделать сложный дорожный зигзаг в горах, то опускаясь, то поднимаясь по лабиринтам лесных проселков. Тем не менее через час-полтора возчики прибыли в нужное место. Узнали, где отлеживается раненый офицер, и пошли с носилками, чтобы его забрать. К самой палатке, на которую им было указано, удобного подъезда на телеге не было.

Офицер оказался грузным и в меру пьяным («коньяк для наркоза»). Вдвоем по склону такого было трудно дотащить, хорошо, помогли случайные местные солдаты. Уже на спуске, идя задним справа с носилками, Осип обратил внимание, что небрежно наложенная повязка у раненого сползла и на кровоточащей ляжке левой ноги на сукне галифе проявились характерные черные пятна от порохового воздействия. «Это не шальная пуля, это самый что ни на есть самострел!» – решил санитар. Восстанавливая повязку, Оська хитро кивнул своему напарнику Семену: «Видел?» Тот молча пожал плечами, в глазах его читался логичный ответ: «А то! Но это не наше дело! Пусть врач смотрит и делает выводы. Наше дело маленькое: получил, перевязал, привез, сдал…»

Обнаруживать самострельщиков Осипу приходилось на фронтовой линии окопов и ранее, но то были раненные при месилове, преимущественно совсем молодые ребята, напуганные до смерти и потому делавшие свое трусливое дело второпях, небрежно, не соблюдая элементарные меры предосторожности и конспирации. Санитары знали, что потом в лазарете на них будет врачом написано представление, после чего неизбежен трибунал, на котором обычно через одного следует приговор: «Расстрелять!» Этому же офицеру, может быть, все и сойдет с рук, может быть, только вчера он пил свой коньяк с тем самым доктором-офицером, который уже предупрежден и ждет любезного. Свой своего не сдаст, да и они, санитары, не побегут про то докладывать. Доносчиков среди окопных вояк нет и не будет. Но зачем это нужно было делать офицеру теперь? Мы ведь лихо наступаем, риск погибнуть или получить ранение минимальный. Это совсем не то, когда все ждут, что завтра бросят пехоту шеренгами на пулеметы с колючей проволокой. Может, наоборот, он выслуживается? Хочет за свое липовое ранение в жирное сало награду какую или отпуск поиметь?

В размышлениях этих Осип и не заметил, как повозка их забрела в явно не хоженный до того распадок. Слева и справа горные цепи, дорога вьется вдоль небольшой журчащей речушки. А где мост? Моста ведь они так на обратном пути не видели, а по дороге от лазарета недалеко от места назначения был приличный деревянный мост – он это точно помнил. Солдат недоуменно глянул на своего старшего начальника, тот, в свою очередь, только матюгнулся и вздохнул: «Что-то того… не того… Видать, не там свернули, как требовало…»

«Давай повернем! Мост должен был быть, а его все нету! Поворачивай, Семен!» – «Фу ты ну ты! Да вон же мост впереди! Гляди! Правильно едем! А ну, пошла!» За поворотом действительно показался мостик, но он был мелковат по сравнению с прежним. Однако подъехали к нему, пересекли и встали в размышлении: «Нет, не похож! Другой, стало быть, мост…»

– Что, шельмы, заплутали? Разморило, значит, на солнышке-то? – подал свой голос до того сладко дремавший поручик. – Вот будет вам нагоняй, как доедем, остолопы! Я уж позабочусь о том! Мне, болваны, хирург срочно требуется, а вы катаетесь в свое удовольствие! Вон, лежать уже не могу – всего растрясли!

– Ваше благородие, не волнуйтесь. Видимо, только последний поворот не туда свернули. Крюк совсем небольшой получится, сейчас мы вмиг развернемся! – стал говорить Оська, нарушая субординацию, однако зная, как неразговорчив, а иногда и уперт его старший по команде.

Не успели толком развернуться, как на самой середке моста их в спину неожиданно застала чужая команда: «Хенде хох!» Все трое дружно повернули назад головы – на краю моста откуда-то проявились две фигуры вооруженных людей. Точнее, вооружен винтовкой был только один из австрияков, второй же держал в руке два полностью наполненных котелка с водой – видимо, приходили за ней. «Ой, мама!» – простонал офицер, поднимая руки.

Австрияки стояли на месте, расстояние до них было метров пятнадцать. После того как вся троица русских подняла руки, они начали о чем-то друг с другом переговариваться, видимо, им требовалось еще время, чтобы осмыслить и принять какое-то решение, а сам захват произошел спонтанно, как только они вышли с котелками из-под моста. Добыча для них казалась легкая: два русских санитара без оружия, на левых рукавах красовались белые повязки с хорошо различимыми большими красными крестами, а еще явно раненый (видно, что перевязанный) офицер. Строевой офицер был лакомой добычей. «Язык» для солдат из любой армии – это претензия на награждение! (Даже если, например, этой двоицы никак не должно было быть сейчас у речки и у моста.)

Осип тоже оценил ситуацию: вооружен только один австрияк, а у нашего офицера в кобуре имеется наган! Когда они подойдут ближе, полностью уверенные в себе, надо лишь сделать выстрел в упор, и дело в шляпе. Еще они и сами шального пленного поимеют с собой. Нигде близко, похоже, вооруженных солдат врага тут нет, помощи им ждать не от кого.

– Господин офицер! Сейчас, когда они к нам подойдут, мы все дружно опускаем руки, а я загорожу Вас своим телом, тогда Вы доставайте наган и стреляйте в того, который с винтарем!

Однако, скосив глаза на поручика, Оська сразу понял, что тот стрелять категорически не станет, слишком струсил. «Вот скотина!» – выругался про себя санитар и сменил тактику:

– Мы руки опускаем, я Вас заслоняю, а Вы мне потихоньку передаете наган сзади! В правую ладонь!

Получилось вроде все так, как и спланировал Осип: австрияки подошли ближе к телеге; тот, что был с винтовкой, на время опустил ее вниз – целиться сразу в трех неприятелей ему было физически сложно. Захваченные русские при приближении австрийцев как бы естественным образом опустили свои руки вниз, чем не вызвали никакой нежелательной реакции у врага – те уже любопытствовали для себя, что там лежит в телеге (а лежала только санитарная сумка с таким же красным крестом, как и на рукавах).

Оська, как и задумал, максимально приподнялся и повернулся телом к подходящим солдатам таким образом, чтобы они не могли уже рассмотреть, что же там делает за ним раненый офицер. Санитар нутром почуял, что офицер все же расстегнул кобуру, и в этот момент, протянув свою руку тому назад, заиграл пальчиками, давая сигнал, куда надо вложить револьвер. Время как будто остановилось, парень готов был почувствовать ощущение металла в руке, и хоть никогда не приходилось стрелять из пистолета, теоретически он все знал: как взвести курок и где он там, чтобы нажимать на него. «Ну что же ты тянешь!»

Неожиданно раздался громкий звук, но это не был выстрел – это был всплеск в реке под мостом от падения чего-то тяжелого. Осип повернулся и побледнел – все было ясно как день: офицеришка просто-напросто выбросил прочь свое оружие, чтобы перестраховаться. Первый раз за всю свою службу Оська потерял над собой контроль и со всей силы вмазал кулаком офицеру в челюсть…

Потом он много раз проигрывал эту картину и понимал, что был кругом неправ – надо было сдержаться, а свое негодование и физическую прыть обернуть не на труса-подонка, а на единственного вооруженного врага, чтобы разоружить того. Семен бы в таком случае ему не отказал в поддержке, и двое против двоих разоруженных они бы с австрияками справились. А так все прошло глупо и отвратительно – после нанесения второго своего удара в морду поручика Оська получил от австрияка прикладом по голове и надолго вырубился.

Очнулся он уже со связанными руками в плену, в каком-то венгерском овине, где, кроме него, находилось еще несколько плененных русских солдат (вместе с другим санитаром Семеном). Офицера, на его счастье, здесь не было – таких, если случалось, немцы даже на переднем крае держали в хатах на вполне приличных условиях: с досугом за карточной игрой, с очень приличным по военному времени пропитанием, а еще позволяли покупать у местных спиртное.

При переводе пленных в специальные лагеря внутрь немецкой территории жизнь как у офицеров, так и у солдат улучшалась – питание, прогулки, письма, посылки из России, иногда организованный досуг (спортивные игры). Все же за соблюдением Женевской и Гаагской конвекций строго следило международное движение «Красный Крест», что было в интересах каждой воюющей стороны. По воспоминаниям многих русских военнопленных (особенно офицеров), жизнь их в австрийском плену была значительно более комфортной, чем до плена у себя на фронте. Многие пленные работали в бесконвойном режиме – только отмечались вечером после работы, возвращаясь в свои бараки. Еще значительная часть пленных (обычно по обоюдному согласию) передавалась военными властями батрачить в семьи бауэров (местных крестьян), где и проживала.

Наиболее тяжелыми периодами жизни для русских после пленения могли быть либо сам захват (когда вражеские солдаты вымещали свой гнев после боя, например, за погибших товарищей и когда вообще широко практиковались избиения солдат противника), либо транспортировка этапов в лагерь внутрь страны (тогда из-за отсутствия бытовых условий и медицинской помощи гибели части пленных, особенно с ранениями и больных, было избежать трудно)¹⁴.

Умереть, чтобы узнать нежные руки царевен (1915—1916 гг.)

Когда на проводах в армию Николаю Ропакову односельчане предрекали быть похожим в геройстве на своего старшего брата Ивана, они и представить не могли, как быстро тот продвинется в воинской доблести и славе. Уже через девять месяцев своего пребывания на германском фронте в составе 1-й бригады 6-й кавалерийской дивизии Николай сумел заработать три Георгиевских креста и лычки старшего унтер-офицера. Отличаться своей отвагой и молодецким напором он начал буквально с первого же дня службы в Белоруссии – начиная с контрнаступления под Сморгонью и далее при участии его в Нарочской и Барановичской операциях Западного фронта.

Но если за Иваном в войсках закрепилась репутация продвинутого и вдумчивого младшего командира с гипервысокой степенью ответственности как за решаемую боевую задачу, так и за каждого из своих подчиненных солдат, что позволяло ротным офицерам без колебания при подготовке и проведении войсковых операций положиться на него как на самих себя, то за братом Николаем в его драгунском полку (кстати, ведшем свою историю с конца XVIII века, от указа Екатерины II о создании из малороссийских казаков Глуховского легкоконного полка) закрепилась репутация удалого и бесстрашного рубаки, совершенно не дорожившего ни своей жизнью, ни жизнью однополчан и всегда готового принять участие в любой, даже самой авантюрной вылазке или атаке.

 
__________________________________________
 

Очень скоро младшего Ропакова перевели в конную разведку, где парень умудрялся сотворить такое, что о нем начинали складывать легенды как о самом неадекватном, но чертовски везучем хлопце. При этом до июня 1916 года ангелы-хранители заботливо берегли Николку – и от пуль, и от сабельных ударов. Однако если все время ходить по лезвию бритвы, то рано или поздно удача может и не поспеть… В очередной отчаянной кавалерийской схватке легкое, печень и ряд других внутренних органов Николая пронзили осколки от германской 150-мм тяжелой полевой гаубицы образца 1893 года. Все случилось так быстро, что вояка даже не осознал произошедшего – просто энергообеспечение его тела и мозга как будто отключили, вытащив штепсель из розетки…

 
__________________________________________
 

А еще через месяц он открыл глаза… Долго пытался вспомнить, кто он и что оно тут есть, но память вовсе не спешила к нему возвращаться. Госпиталь, где ему довелось вернуться во «вторую жизнь», был не абы какой – это произошло в Царском Селе под Петроградом, в Царскосельском лазарете в Большом Екатерининском дворце. Сюда на свои дежурства приходили августейшие сестры милосердия, а рядом в соседней палате выздоравливал раненый георгиевский кавалер прапорщик Николай Гумилев, обратившийся в стихах к понравившейся ему младшей дочери императора с такими словами:

 
Сегодня день Анастасии,
И мы хотим, чтоб через нас
Любовь и ласка всей России
К Вам благодарно донеслась…
И мы уносим к новой сече
Восторгом полные сердца,
Припоминая наши встречи
Средь царскосельского дворца.
 

Императрица и две ее старшие дочери Ольга и Татьяна прошли полный курс хирургических сестер и наравне со всеми другими слушателями выдержали экзамены. По свидетельству очевидцев, «…они не играли в сестер, как это приходилось потом неоднократно видеть у многих светских дам, а именно были ими в лучшем значении этого слова», «…царственные сестры милосердия оказались не только послушными ученицами, но и спокойными, умелыми и трудолюбивыми помощницами при перевязках и операциях». Младшие дочери царя Мария и Анастасия прошли домашние курсы медицинских сиделок и помогали матери и сестрам в госпиталях для офицеров и нижних чинов.

Николаю тоже довелось ощутить на себе трогательную заботу юных царевен. Сначала, пока он был плох, он, понятное дело, не осознавал, кто эти милые, заботливые юные дамы, – понимал только, что они благородного, а не крестьянского происхождения. Затем, по мере возвращения в себя, до него дошел этот невероятный факт, но так как все происходящее тогда казалось тяжелым сном, то бурной эмоции это понимание у него не вызвало. И лишь когда наступило окончательное физическое и душевное выздоровление, а Николай стал постепенно переходить в прежнюю реальность, то факт того, что его лечат сами царские особы, стал ему важен и приятен.

Наконец, ему было вдвойне приятно и он испытал невероятную гордость за себя и весь свой род, когда при торжественном награждении его представителем военного министерства, происходившем непосредственно среди блестящей позолоты зала Екатерининского дворца (она же палата выздоравливающих солдат), присутствовали и хлопали ему своими ладошками две очаровательные великие княжны. Если принять во внимание то, что награждали его последним и самым почетным золотым Георгиевским крестом 1-й степени¹⁵, то это прославление и всеобщее внимание для полного георгиевского кавалера было настолько эмоциональным, что для человека, который, по словам сослуживцев, имел полностью вывихнутые мозги, выступившие тогда на лице у Николая неуправляемые слезы следовало бы считать скорее покаянием за жизнь, прожитую в отрыве от какого-то высшего замысла.

Из героев в оружейники (1916 г.)

Лечение Николая, к удивлению врачей, было более чем успешным, и в итоге через три месяца позволило ему встать на ноги, но ни о каком продолжении прежней военной службы не могло быть и речи – последовало безжалостное комиссование. Да герой и сам чувствовал, что дыхалка совсем не та… стул не восстанавливается, а боли по ночам заставляют голову раскалываться. Сначала была надежда, что через месяц-другой дома на домашних харчах да на молочной диете все выправится. Поэтому, когда он в сентябре 1916 года приехал в Сельца, оптимизм на дальнейшее выздоровление в нем просто кипел. Действительно, в первые дни и даже недели, находясь среди своих, домашних, выслушивая очередные здравицы за героя войны (поглядеть на кресты полного георгиевского кавалера приходили не только односельчане, но и многие жители даже с дальних сел волости), а главное, начиная понемногу втягиваться в труды крестьянского быта, казалось, все так и случится.

Однако скоро пришла большая тоска – жить, как раньше на войне, на фронте, он больше не мог и осознавал это яснее ясного, а вот вернуться в довоенную эпоху не получалось. Глядя на самых близких ему людей: на мать, на замужних и незамужних сестер, на жену брата Наталку с трехлетней дочуркой Клавой, – он почему-то хотел бежать прочь. Оставленное им год назад на попечение родни хозяйство и само дело брата Ивана, молочное кооперативное товарищество, после его отъезда сильно просело, но потом все же стабилизировались на некотором более-менее сносном уровне. По крайней мере, все были сыты, а вот сама жизнь в крае стала, конечно, много хуже и много беднее.

Однако снова бороться за то, чтобы улучшить состояние их хозяйства, Николай то ли физически уже не мог, то ли откровенно не хотел. Вот если бы здесь все голодали да умирали – тогда другое дело: жилы бы из себя рвал…

Однажды на него нашла такая дикая апатия и тоска, что возникла черная мысль: а не закончить ли ему теперь эту бессмысленную жизнь? Отчего это? Что ему не хватает? Кажется, всего достаточно! Герой войны и самый наиуважаемый здесь мужик. Девки и раньше ему в рот заглядывали, а теперь просто готовы удавиться за его хоть одно ласковое словечко или за намек на то, что та начинает ему нравиться. Ан нет – никто не нравится, и даже вид их почему-то вызывает раздражение. Любимая невестка Наталка, на которую он раньше готов был молиться, уже как женщина его не волнует – просто стала еще одной нареченной его сестрой, и не более. Отчего? Что такое с ним сделала эта война?

– Николаш!

Вот, тут как тут его невестка и появилась… «Читает мои мысли? Что-то ей явно досталось от ведуний и колдуний, коих, говорят, было немало в нашей фамилии по всему Белозерскому краю».

– Николаш, вижу я, что дом тебе наш не в радость и к делам прежним тебя больше ничто не зовет. Слышу, как ты по ночам у себя стонешь и мучаешься от боли да страданий, пережитых на войне. Понять это непросто, но я вижу, что здесь ты совсем захиреешь, а может, что и дурное с собой надумаешь. А пуще всего боюсь, что в монахи подашься, как сестра твоя Татьяна удумала. Сама-то я долгое время была дурой полоумной, потому сейчас и в тебе это разглядела. А делать, значит, что остается? – Жизнь свою менять надо! У тебя была первая жизнь до армии здесь с тятей, да с Иваном, да с хозяйством вашим. Потом пришла новая жизнь – шальная военная, где ты, видимо, к смерти своей неотвратимой шел, а иначе бы столько крестов не навоевал! Та, вторая жизнь тоже безвозвратно прошла, и теперь обе первые жизни тебе не возвратить будет. Езжай, поищи свою третью жизнь! Куда – пусть тебе случай, что ли, подскажет. Но, видимо, не в город, не в наш Череповец, много дальше надо! В Москву или в Петров град – в общем, лучше в большой город, где жизнь людская бурлит, где заводы, корабли, паровозы, где каждый день что-то происходит и тебе можно будет найти там новое дело, на которое сердце и душа тоже ляжет. А может, и женщину, свою мечту, встретишь да полюбишь по-настоящему – тогда уже точно болезнь-тоску излечишь. Она у тебя не физическая, хоть и отдает постоянно болью в разные органы, она у тебя от душевной травмы происходит. Так вот, найди себя! Уезжай! Прошу, потому как ты мне дорог не меньше, чем муж мой. Такая я, видимо, стерва подлая. Мне бы тебя обнять, обнежить да приласкать, чтобы боль твою заговорить успокоиться да приучить тебя к мысли, что привыкнешь скоро к нашей деревенской мирной жизни. А я наоборот – гоню тебя, как бездомную шавку, обратно на улицу, во мрак неизвестности…

– Наталка! А ведь ты ведьма! Не в том смысле, что зла по натуре как ведьма, а в том, что справедлива, как только ведьма быть и может! То, что сказала теперь, – все есть правда. И если мне действительно сейчас не уехать, то я здесь точно умру от одиночества. Может быть, и сто лет проживу, а по существу все равно все эти сто лет буду мертвяком ходить. Ты мне верно пророчишь: надо свою третью жизнь искать ехать! Под лежачий камень вода сама не потечет!

 
__________________________________________
 

На улице мела снежная поземка. Мерзлый ноябрьский день предрекал зимнюю стужу, а хмурое темное утро Петрограда набрасывало на приезжающих на Московский вокзал провинциальных гостей покрывало неуюта, как будто вещало: «Здесь вам не рады…» Итак, бывший не в лучшем настроении от долгого монотонного пути, храпящих попутчиков и сам практически не выспавшийся Николай от такого нерадушного гостеприимства столицы с первых шагов по железнодорожной платформе еще больше ушел в грусть. Находясь летом на излечении в Царском Селе при всем своем ослабленном ранами организме, он не чувствовал от пространства вокруг себя такой глубокой депрессии, как испытал сейчас от одного только прикосновения к воздуху и сырости серого, безликого, громадного, чужого города.

Четкого плана, куда двигаться дальше, сойдя с поезда, у него не было. В дороге он размышлял над фразой невестки «Пусть, что ли, случай тебе подскажет», но очевидной подсказки так и не нашел. В вагоне прислушался к беседе двух пожилых коммивояжеров – они говорили про текстильный товар и вроде были в курсе различных промышленных объектов столичного града. Когда очередь в разговоре по-соседски дошла до него – поинтересовался, не знают ли господа-товарищи какой-нибудь перспективный завод, чтобы устроиться туда работать человеку с физической инвалидностью. Узнав, что он, их попутчик, воевал, был ранен и теперь списан по здоровью вчистую, соседи приняли участие и посоветовали попробовать устроиться именно на какой-нибудь военный завод, но лучше не в самом Петрограде, а в его ближних пригородах. Один ратовал за Ижорский завод в Колпино, второй – за оружейный завод в Сестрорецке.

Николай от всего сердца поблагодарил их за дельные советы, но когда поезд замедлил ход, проезжая через поселок Колпино, ему это место не приглянулось – возможно, было еще слишком рано и темно, а потому редкие огни вдоль железной дороги не казались особо привлекательным местом для будущей жизни. Решил на вокзале, что сначала справится про Сестрорецк, а нет – тогда податься в сторону известного всем Путиловского завода.

Первый же попавшийся ему на вокзальной площади прохожий с удовольствием объяснил то, что знал про город Сестрорецк и как туда следует добираться: «Дуй, братан, на Приморский, он же Новодеревенский вокзал. До войны там точно каждые два часа ходили в Сестрорецк пригородные поезда, ходят ли теперь – не знаю. В крайнем случае езжай на попутном поезде в приграничный Белоостров, а с него, писали в газетах, с мая этого года запустили собственную ветку на Сестрорецк. Место там, я слышал, братан, райское: курорт, дюны, дамы с собачками прогуливаются по берегу залива, кругом сосны, пляжи, дачи, санаторий даже лечебный открыт с грязями за сто рублей путевка, ну и так всякая там цивильность имеется – почти что сама Финляндия… Не сумлевайся, не пожалеешь! Завод? Да, кажись, там есть рядом завод оружейный, но точно не ведаю, врать не буду».

Побродив почти целый день по Петрограду, чтобы набраться впечатлений, ну и для пущей образованности, Николай еще пяток раз уточнил у прохожих про путь-дорогу в Сестрорецк. К вечеру гость столицы наконец приковылял в Новую Деревню на Приморский вокзал, где удалось неплохо устроиться с ночлегом на лавке.

К полудню следующего дня искатель новой жизни уже спускался по крутой булыжной мостовой с Сестрорецкой дамбы, что была всего-то в десяти минутах от массивного двухэтажного строения железнодорожного вокзала. Спуск шел прямо к красивому краснокирпичному зданию, где, по рассказам прохожих, и располагалась канцелярия оружейного заводоуправления с отделом по найму. Засмотревшись немного на пустую в зимнюю пору фонтанную чашу, украшавшую парадный вход на завод, и на возвышавшийся недалече краснокирпичный заводской храм Петра и Павла, Николай потянул за ручку деревянной двери с ажурными арочными накладками.

К этому моменту он уже со слов попутчиков поезда успел сориентироваться в устройстве этого небольшого промышленно-курортного городка, узнал кое-что и про сам завод: строился по указу самого Петра I, для чего была сооружена плотина на реке Сестре и канал, а с 1724 года «водяной» завод (использующий силу падающей воды наподобие мельницы) начал обработку (прокатку) металлов, из которых здесь же производились для нужд российской армии разные вооружения: ружья, сабли, штыки и прочее замысловатое оборудование, включая астрономический и лекарский инструменты. До японской войны начальником на заводе был не кто иной, как господин Мосин – изобретатель русской «трехлинейки» образца 1891 года, с которой сам Николка был уж сильно как хорошо знаком и по меткости из нее не имел себе равных в роте.

Первое впечатление от Сестрорецка у Николая было хоть и поверхностным, но благожелательным: уютный скорее большой дачный поселок, чем промышленный город, много беспечно слоняющегося праздного народа. Туда ли вообще он приехал? В центре все больше сделано для господ: фонари электрического освещения с лампами вольтовой дуги, изысканной архитектуры деревянные особняки, кондитерские, кофейни, беседки, бульвары, тротуары… Но чем дальше он отходил от вокзала по направлению к заводу, тем резче проявлялся облик города-труженика, города мастеровых.

Показав пожилому плешивому канцеляристу с обвисшими усами некоторые свои документы, Николай сразу предупредил, что тяжелый физический труд теперь не для него из-за полученных на войне ранений, поэтому он ищет исключительно щадящей работы. Заводской чиновник сочувственно покачал головой, тщательно выверил документы, вчитался в бумаги по ранению, но в итоге все же развел руками и стал уговаривать идти в «горячий» цех.

– Для инструментальной работы ты, парень, не гож нам – навыков ни токаря, ни слесаря не имеешь, а учить тебя сейчас некогда, много срочной работы, заказы с фронта не успеваем выполнять. По разнорабочим же специальностям у нас и так перебор, да там тоже немалый физический труд требуется. Ничего же другого тебе предложить пока не могу. В литейке или штамповке тебе что-нибудь сносное подберут. Тем более ты сказал, что обучен с детства кустарному кузнечному ремеслу.

– Да я и сапоги шить с детства тятей и дедом обучен! Только пробовал уже в деревне у себя на тяжелую работу вставать – через четверть часа меня самого откачивать приходилось… Кабы силушка была в теле да кишки от груза не скручивало, я бы и в тылу здесь не сидел, а обратно на фронт к своим сбежал…

– Понимаю, понимаю… Да что делать-то, не приложу ума. Ух! Да я смотрю по справке: тебя угораздило в Царскосельский лазарет на вылечивание попасть! Может, там и царицу нашу Александру Федоровну видел? Врешь! Не может такого быть! Неужто и царевен видел? Еще и за руку их всех держал?! Ну ты счастливчик! Дай-ка мне твою руку подержать! Вот, скажу дома внучкам, что держал сегодня руку солдата, которая и сама недавно касалась женских рук всех царских принцесс! А они потом возьмут за то мою руку, и получится, что через две руки девчонки мои поручкаются с царицей и царевнами! А через три руки – с самим государем! Ну дела! Слушай, а как вообще туда раненые нижние чины попадают на излечение? Слух у нас ходил, что только самые что ни на есть геройские парни там лежат – исключительно которые с Георгиями, да и не по одному, а с двумя и более крестами. У тебя-то есть кресты? А сколько? Врешь! И на то документы с собой имеешь? Дай посмотреть! Ну дела! Что ж ты сразу-то мне не сказал?! Вот дурачина! Прости господи. Слушай, паря. Для тебя сделаю невозможное. Винтовку нашу, мосинку, думаю, в руках держал? Так вот, есть для тебя не тяжелая, но наиответственнейшая работенка: будешь отстреливать стволы и прицелы править! Сам понимаешь, и новые изделия, и те, что у нас в ремонте были, просто так в ящик положить да на фронт отправить не полагается – проверка необходима, убедиться треба, что кучно стрелять будут. А еще лучше вообще прицел им настроить, чтобы солдат взял – и сразу пулю немцу в лоб пустил! Ну, как тебе это дело? Справишься? Хорошо стреляешь сам-то? Меня, кстати, Кузьмичом зовут. Только один экзамен тебе пройти придется – приглянуться надо капитану Федору Васильевичу Токареву, заведующему отделом поверки и приемки готовых изделий. В его же подчинении и стрельбище. Ну, думаю, что ты-то как раз с ним легко найдешь общий язык. Федор Васильевич у нас с восьмого года работает, да только с четырнадцатого по шестнадцатый годы на фронт был отправлен, а ныне, почитай, год как отозван. Не поверишь, конструктор стрелковый, а служил в казачьей кавалерии, командовал эскадроном. Да так там командовал, что получил за то пять боевых орденов! Как и ты, ранен был, после чего директор завода генерал Гибер вытребовал его с фронта назад – конструировать и налаживать новое оружие, в коем деле он второй такой после покойного Мосина, наверное, будет. Вот такие дела у нас случаются: служил человек донским есаулом, а стал теперь по штату капитаном артиллерии. Хороший человек, инженерного склада ума, кропотливый. Хоть и придирчив, и дисциплину уважает, но свой, рабочий человек, мастер дела!

– Так а я-то ему зачем? Он, может, более грамотного себе отыщет?

– Отыщет, да нескоро. Просил пока подобрать для поверки оружия человека с опытом стрелковой практики, желательно фронтовика. Так кого, коли не тебя? Остановиться на побывку ты где планировал? Не знаешь еще? С этим делом тоже могу совет хороший дать. У соседки моей комната на сдачу на днях освободилась. Вообще, с углами да с комнатами здесь большая проблема. Хорошо, что сейчас вообще не дачный сезон, да и война к тому же. А так бы ты ничего не нашел. Эта же и берет недорого, стол дает, только вот по-русски плохо говорит – финка, чухонка. За русского нашего замуж вышла, уж лет двадцать как в Сестрорецке, а все толком не научится… Ну да у нее дочка, если что, переведет. У той оба языка как родные. Ну, и вообще девка ее хорошая, умная да прилежная. Я это к тому, что ты же неженатый, а пора бы уже было. Не ровен час, тьфу-тьфу-тьфу, совсем здоровье твое из-за ран сдаст – кто еще станет тебя выхаживать? Не тушуйся – это я так, по-отечески, можно сказать, говорю… Я-то тоже бывший солдат с Ярославской губернии, город Мышкин – слыхал, может? Ну да, смешное название. А осел здесь после службы в Гельсингфорсской крепости Свеаборг. Знаешь почему? – Зазнобу повстречал, да такую, что на всю жизнь. Ничего, вот бог весть сколько лет живу здесь – три внучки поимел и рад тому! Тут вообще народ разный понамешан. Есть, например, на нашем заводе потомки кантонистов, значит, евреев крещеных, да и немало их. Еще с петровских времен, когда еврейских мальчиков-кантонистов с двенадцати лет для будущей службы в армии отбирали, а работа на нашем военном заводе, знаешь, как раз к службе в армии приравнивалась, то сначала их в гарнизонные школы определяли для приобретенья грамоты и мастерства ремесленного. При крещении этим малоросликам обычно давали фамилии по именам их крестных отцов, ну там Максимов, Семенов, Сергеев… Родители их тоже не возражали, потому как если те сдавали детей в кантонисты, то им жить позволялось хоть в столицах, хоть в округах военных поселений – что вообще-то против еврейских правил, как ты знаешь. Вот с того самого 1721 года от Петра эти еврейчата у нас в Сестрорецке на заводе и стали оседать на работах. С них все и начиналось, да с семей переселенцев от Олонецких заводов. Выяснилось, что для ремесел по металлу кантонисты те шибко быстро навыкам обучались, их потому и ублажали всячески, чтобы тут навсегда закрепить. Потом семьи эти расплодились, и какое уже их поколение здесь ремеслом слесарным промышляет – сказать не скажу. Но лучше этих высококлассных слесарей да токарей никого в Петрограде будет не сыскать. Это я тебе ответственно говорю, как уполномоченный по кадрам. Оттого нам сторонние слесаря и не требуются, тем более ученики. Этих черненьких с детства их папки и деды выучили своей специальности и мастерству. Теперь у нас, куда ни посмотришь в слесарном или инструментальном цехах, все ихние ветхозаветные корни. Да вот, посмотри! Вон там! Через окно смотри! Стоит весь такой наглаженный – Сергей Сергеев, сын Сергея! Веры тут они своей не держатся давно – все православно крещенные. А имена любят детям одинаковые давать. Этот кругом Сергеев, а там еще есть Николаев Николай Николаевич, Петров Петр Петрович… В насмешку, что ли, нам, русским, так делают? Не знаю. Ну ничего, мы-то привыкли, нам лишь бы работали справно да от революций там разных держались подальше. А то ихняя нация это дело любит.