Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг.

В первом выпуске из Военно-строительного училища в 1822 г., когда вновь произведенные прапорщики представлялись главному директору путей сообщения генералу Бетанкуру, он обратил внимание на находившегося между ними небольшого роста, красивого 15-летнего юношу Мельникова, бывшего впоследствии министром путей сообщения, и, заметив, что он хорошо говорит по-французски, сказал, что ему должно еще продолжать учение, и сообразно степени познаний, приобретенных Мельниковым в Военно-строительном училище, прикомандировал его для продолжения курса учения к 3-й бригаде Института инженеров путей сообщения, т. е. к высшему классу воспитанников. Вместе с Мельниковым были прикомандированы и несколько других вновь произведенных прапорщиков Строительного отряда. Впоследствии при каждом выпуске из Военностроительного училища вновь произведенные прапорщики, отличившиеся лучшими способностями, а частью по протекции, были прикомандированы к 3-й бригаде Института инженеров путей сообщения. Они, по выдержании наравне с воспитанниками этой бригады экзамена {в преподаваемых в оной науках}, переводились прапорщиками же в корпус инженеров путей сообщения и поступали для продолжения учения во вторую бригаду института. Этим способом значительно убавлялось число выпускаемых из училища в Строительный отряд. Производство в следующие чины было в последнем весьма туго, и потому многие, по окончании 6-летнего обязательного срока службы в отряде, искали себе другой род службы.

Между тем чувствовалась необходимость в хороших чертежниках и в непосредственных надзирателях за работами, для образования которых была учреждена Кондукторская школа путей сообщения; в нее помещались дети нижних чинов разных команд, бывших при производстве сооружений ведомства путей сообщения, при надсмотре за их содержанием и при речной полиции. Воспитанники этой школы выходили кондукторами с правами и мундиром унтер-офицера. Многие из них, как хорошие чертежники и как люди довольно развитые, были полезны на службе, но большей частью они не могли выдержать грубого с ними обхождения инженеров, а в особенности офицеров Строительного отряда, которых образование бывало гораздо ниже ими полученного, спивались с круга и умирали преждевременно от чахотки. При Кондукторской школе были довольно хорошие мастерские, где воспитанники образовывались и практически, так что в этом отношении они знали более инженеров, получивших высшее математическое образование в институте. Обучение же кондукторов ограничивалось в математике арифметикой, алгеброй до уравнения высших степеней, геометрией общею и начертательной.

Кондукторская школа была уничтожена по причине, которая, казалось бы, не могла иметь на нее никакого влияния, а именно: по случаю бракосочетания Великой Княжны Марии Николаевны^{289} с герцогом Максимилианом Лейхтенбергским^{290}. Для постройки им дворца было выбрано место, на котором стоял дом школы гвардейских подпрапорщиков и юнкеров; а под эту школу предполагалось перестроить дом, занимаемый бывшим тогда главноуправляющим путями сообщения и публичными зданиями графом Карлом Федоровичем Толем. Граф Толь, чтобы сохранить свое помещение, а главное прекрасный сад при оном, которого часть при перестройке полагалось уничтожить, пожертвовал Кондукторскою школою. Она была уничтожена, и в занимаемый ею дом была переведена школа гвардейских подпрапорщиков и юнкеров, где она находится и в настоящее время.

В Военно-строительном училище преподавались: элементарная математика в большем объеме, чем в гимназиях, и лучше начертательная и аналитическая геометрия; архитектура; строительное искусство по части путей сообщения; рисование, черчение, в малом объеме механика и физика и другие гимназические предметы в меньшем еще объеме, чем в гимназиях; истории совсем не преподавалось, так что воспитанник этого училища Мельников, поступивший из оного в Институт инженеров путей сообщения, в первых трех бригадах которого также не учили истории, совсем ей не учился; это не помешало ему быть впоследствии министром путей сообщения.

Воспитанники Строительного училища, числом 120, составляли одну роту и разделены были в учебном отношении на четыре класса. По моим познаниям я мог бы поступить во 2-й класс, но я вовсе не умел чертить, рисовал дурно и не имел понятия об архитектуре, преподавание которой начиналось в 3-м классе, и потому я посажен был в этот класс. Ученье в нем было мне очень легко, и через это я сделался еще ленивее. В рисовании же и черчении я и в училище не сделал успехов, не имея к ним никаких способностей.

Директором училища был во время моего в оное поступления инженер-полковник Шефлер^{291}, переведенный из Генерального штаба, называвшегося тогда свитою Его Величества по квартирмейстерской части. Он умер в чине генерал-майора и в должности помощника директора Института путей сообщения. Командиром роты был Строительного отряда майор Шулениус^н, переведенный из армии. Он был впоследствии ротным командиром и потом казначеем в Институте путей сообщения; умер генерал-майором в отставке. Оба, кроме русских орденов, имели прусский орден Пурлемерит^{292}, тогда довольно обыкновенный в русской армии. Должность инспектора классов исправлял ротный офицер училища, Строительного отряда подпоручик Краузенекер^{293}, бывший воспитанник Строительного училища. Он был впоследствии ротным командиром, а потом библиотекарем в Институте путей сообщения; умер на службе в штаб-офицерском чине. Через несколько времени по моем поступлении инспектором классов был назначен инженер-подполковник Эмме^{294}, а Краузенекер к нему помощником.

Шефлер был человек добрый, но очень вспыльчивый, небольшого ума; сверх директорской должности он преподавал военные науки в Институте инженеров путей сообщения; впоследствии это преподавание было поручено майору корпуса инженеров путей сообщения Петру Александровичу Языкову^{295}.

Шулениус был также добр и также очень вспыльчив; он был сильно ранен и по этой причине еще более раздражителен. Он, несмотря на свое ничтожное образование, умел вести себя с воспитанниками лучше Шефлера; ко мне был снисходителен. Так как Шулениус часто бранил воспитанников, то его называли собакой и в классах на черных досках рисовали собак с его лицом и двумя крестами на шее, которые он обыкновенно носил. Эти карикатуры Шулениусу не раз пришлось видеть. Краузенекер, человек недурной, имел образование настолько, насколько можно было его получить в Военно-строительном училище, в котором, сверх того, и учился посредственно. Он в молодых летах и в малом чине занимал довольно важное место по протекции Шефлера, на дочери которого впоследствии женился. Он меня недолюбливал, вероятно, за то, что я, при немецкой фамилии, был совершенно русским, а не немцем.

Воспитанники, как в институте, так и в училище, разделены были на две партии, враждебные между собою: русских и немцев, но в училище последняя партия не была преобладающей.

Кроме Краузенекера, были еще ротные офицеры, не получившие никакого образования и весьма ограниченные во всех отношениях. Они и Краузенекер поочередно дежурили.

Эмме был человек образованный, но как-то по-своему; сверх инспекторской должности он читал в училище курс построения. Курс его был наполнен такими подробностями, что он успевал прочитывать только небольшую часть курса; он объяснял, что изыскания для составления проекта сооружения самого маловажного требуют несколько лет изучения, что выбор места для забивки кольев при нивелировке требует также строгого изучения, и о забивке кола и протягивании измерительной цепи читал длинные лекции. Как теперь все это далеко от нынешнего способа постройки, по которому целые сотни верст железных дорог, с значительными великолепными мостами, огромными станционными и другими важными сооружениями, возникают в два года, а иногда и менее. Про Эмме говорили, что он написал только часть курса построения, но что объем написанного так велик, что при перевозке его через мост на Фонтанке мост провалился. Эмме замечателен был своею неопрятностью; мундир его был изношен донельзя, что давало воспитанникам повод к насмешкам над ним. Он ко мне был очень расположен.

В училище была церковь, в которую по праздникам водили воспитанников из Института инженеров путей сообщения. Между воспитанниками института и училища была постоянная вражда. При поступлении моем в училище воспитанники института носили уже кадетскую форму, но когда они имели еще форму офицерскую, то каждый раз после посещения училищной церкви они оставляли много перьев из султанов, которые тогда носили на треугольных шляпах. Поэтому воспитанники училища прозвали их рябчиками; последние же называли первых фукелами, потому что в первое время воспитанники училища постоянно сидели взаперти; их никогда не отпускали из училища.

При поступлении же моем отпуска по праздникам были допускаемы, но отнюдь не дозволялось ночевать вне училища; то же правило соблюдалось и в институте с того времени, как он был преобразован в закрытое учебное заведение.

При церкви училища был священник Иван Антонович Гаврилов^{296}, который преподавал в училище Закон Божий. Он был человек неученый, но весьма умный, видный собою и умел хорошо себя держать с начальством и с воспитанниками. При получении известия о неожиданной кончине Императора Александра I он сказал краткую речь, которая тогда очень понравилась; он сделался через нее известным и получил тогда же орден Св. Анны 3-й степени, хотя еще не имел многих наград, которые даются священникам до пожалования их орденами. По устройстве церкви^{297} в Институте инженеров путей сообщения он был переведен в эту церковь, откуда, обидясь тем, что директор института генерал Базен сделал ему какое-то легкое замечание, перешел в приходскую церковь на Пески. Но это место было не по нем; он вскоре поступил в церковь Технологического института, откуда был взят в придворную церковь королевы Нидерландской Анны Павловны, где также остался недолго и был переведен в церковь Зимнего дворца; он умер саккеларием этой церкви. Он был очень ко мне расположен, и я один пользовался правом стоять в алтаре во время обедни и всенощной; в продолжение последней службы он много говорил со мной.

В училище кормили воспитанников плохо; дом, им занимаемый, где теперь архитекторское училище Министерства внутренних дел, на Царскосельском проспекте, был запущен. Государь его никогда не посещал. Главноуправляющий путями сообщения также, во все время моего нахождения в училище, в нем не был ни разу и, конечно, вообще мало об нем заботился.

Главную роль в училище играл Шулениус, который часто прибегал к разным наказаниям и в присутствии своем приказывал сечь воспитанников, которых находил в чем-нибудь виновными, сам или по приказанию Шефлера, а также по жалобам Краузенекера. Раз только Шулениус пригрозил мне сечением, но умилостивился, при чем сказал, что он служил в прусскую кампанию 1807 г. вместе с моим отцом и в память его ограничивается только словесным внушением; таким образом и в этом училище, в котором часто секли, избежал я этого наказания.

Но кроме сечения, карцера, в котором и я сидел один раз, оставления без обеда или ужина, неотпуска из училища в праздничные дни все вышесказанные начальники позволяли себе бить воспитанников даже по лицу. Назначаемые из воспитанников фельдфебель роты и унтер-офицеры также били воспитанников. Но эти побои как-то доставались не всем, делалось какое-то различие между воспитанниками; иных никогда не били, и я был в числе не подвергавшихся побоям.

Воспитанники училища были все из бедных семейств. Я упомяну только о трех моих товарищах по училищу: Федоре Федоровиче Масальском^{298}, Фердинанде Ивановиче Таубе^{299} и Александре Ивановиче Баландине^{300}.

Первые двое были в училище при моем поступлении; оба были уже унтер-офицерами, и из них Таубе моим отделенным унтер-офицером.

Масальский, впоследствии доказавший право на княжеский титул, состоит теперь (1872 г.) заведующим техническо-инспекторским комитетом сухопутных и водяных сообщений в чине инженер-генерал-майора. Масальский человек весьма деятельный; несмотря на это, полковничий и генерал-майорский чины, а равно данные ему в последнее время награды и повышения по должностям на службе он получил по моему постоянному об этом ходатайству.

Таубе, который был лет на десять старше меня, так что его называли в училище дедушкою, был также хороший человек, но чрезвычайно мягок и низкопоклонен с старшими. Его упрекали, что он нажил состояние при долгом управлении Царскосельской железной дорогой, но это совершенно несправедливо. Действительно, он ничего не имел при выходе из училища, но, окончив впоследствии курс в институте и оставаясь при нем репетитором, он завел довольно многочисленный пансион для молодых людей, поступающих в институт, и от этого пансиона, при крайней немецкой бережливости и расчетливости, нажил капитал, на который построил дом у Аларчина моста. О нем, как управляющем Царскосельской железной дорогой, ходило много анекдотов; говорили, что он имел визитные карточки с надписью: «Directeur du chemin de fer d. S. Petersbourg à Tzarskoyé Selo et de retour»^[21], что он докладывал Импера тору Николаю о том, что поезд готов, словами: «Ту э прé» (все готово), и когда раз, по совету товарищей, вздумал сказать правильно: «Тут э прé», то Государь, шутя над ним, приказал не изменять прежнего его способа выражения. Я бы мог написать несколько страниц о подобных странностях Таубе; действительно, он во многом был смешон, но доброта его, честность, усердие к службе, благоволительность ко всем и примерная семейная жизнь значительно превышают его смешную сторону. По оставлении им места управляющего Царскосельской железной дорогой он получал самое ничтожное содержание, а исправлял значительные и многотрудные поручения по железным дорогам всегда с большим усердием. В декабре 1868 г. он назначен был правительственным членом совета Главного общества железных дорог и только один год пользовался в этой должности хорошим содержанием. Он умер скоропостижно в марте 1870 г. в чине действительного статского советника.

Третий отчет об успехах железной дороги из Санкт-Петербурга в Царское Село и Павловск, сооружаемой компанией акционеров на основании Высочайше дарованной 21 марта 1836 года привилегии

Из фондов музея Московской железной дороги – филиала ОАО «РЖД»

Третий из названных мной товарищей по училищу, Баландин, был старше меня и имел большое влияние на мое развитие. Он поступил в училище в одно время со мной, кончив уже гимназический курс и вообще весьма даровитый. Немедля по поступлении он обратил на меня внимание. Он писал хорошие стихи и, вообще любя очень литературу и в то время особенно занимаясь русской литературой, он видел возможность от меня узнавать о том, что происходило тогда в русском литературном мире и получать разные книги, которых, по крайней бедности, не мог покупать.

Мне часто дарили книги у Дельвига, и я их немедля приносил Баландину; но случалось, что иных книг я не получал, а Баландин их хотел иметь, то я их брал со столов Дельвига или его жены, не спрося на это их дозволения, и когда, в следующий праздник, по приходе к ним, они мне говорили о необычайной пропаже книг, я не сознавался в похищении. Не могу понять, как, при внушенных мне правилах моей матерью, я мог впасть в подобный проступок. Мне отвратительно вспомнить о нем. Баландин теперь в отставке инженер-генерал-майором; я не раз еще встречусь с ним в «Моих воспоминаниях».

По выходе из училища прапорщиком Строительного отряда Масальский был прикомандирован в 1828 г. к 3-й бригаде Института инженеров путей сообщения, а в 1829 г. был переведен во 2-ю бригаду и в корпус инженеров путей сообщения. Баландин же и Таубе, вышедшие прапорщиками из училища в 1829 г., сами приготовились так, что, не поступая, как все другие воспитанники, кончившие курс в Строительном училище, в 3-ю бригаду, выдержали в том же году экзамен прямо во 2-ю бригаду, при чем и были переведены в корпус инженеров путей сообщения.

Сверх корпуса инженеров и Строительного отряда в ведомстве путей сообщения были учреждены особые команды из нижних чинов при каждом из округов и при шоссе между двумя столицами. Команды при шоссе образовали одну военно-рабочую бригаду в двухбатальонном составе. Офицеры в этой бригаде и начальствовавшие командами при округах назывались военно-рабочими офицерами путей сообщения, которые переводились из армии. Воспитанники Военно-строительного училища, дурно учившиеся, поступали офицерами в означенную бригаду, равно как и те из воспитанников института, которые по своим способностям не только не годились быть инженерами, но даже и поступить в Строительный отряд.

В то время кадеты только петербургских кадетских корпусов производились прямо в офицеры; кадеты же других корпусов перед производством в офицеры должны были провести несколько месяцев в бывшем тогда Дворянском полку.

В начале 1827 г. в числе прочих кадет Московского кадетского корпуса был привезен в этот полк старший брат мой Александр.

Лето 1827 г. А. А. Дельвиг с женой провели в Ревеле, и потому я в это время проводил праздничные дни у брата Александра или вместе с ним у мужа нашей умершей тетки [Ядвиги Шарлотты Антоновны Дельвиг], Егора Михайловича Гурбандта.

Тогда еще не было построено того огромного здания, в котором помещается 2-я Петербургская военная гимназия, но на этом месте было раскинуто несколько небольших^[22], неопрятно содержимых деревянных домов, в которых помещались воспитанники Дворянского полка, взятые из бедных дворянских семейств, часто не учившиеся грамоте и мало чему научавшиеся в полку, – и кадеты Московского и разных губернских^[23] кадетских корпусов, прикомандированные для обучения фронтовой службе к Дворянскому полку перед производством их в офицеры.

Присмотр за всеми этими взрослыми воспитанниками был очень дурной; помню, как мне, 14-летнему мальчику, было отвратительно видеть пьянство большей части этих господ и какую-то вообще распущенность. Простая водка и самая плохая закуска не сходили со столов. Я бывал в полку у брата очень редко.

Дядя Гурбандт, о котором я уже упоминал выше, был штаб-лекарем в Главном штабе. Он был очень добрый человек, давно практиковал и считался хорошим опытным врачом. Он никогда не прописывал рецепта, чтобы не снять с него копии, и каждый вечер сшивал в одну тетрадь прописанные им в тот день рецепты с описанием причин, побудивших его дать то или другое лекарство, и какое оно имело последствие для больного.

При таком точном исполнении обязанностей по своей профессии он был нерасчетлив в жизни и, несмотря на старость, весьма падок к женскому полу. Вместе с ним жили: две его племянницы, пожилые девицы, старуха, как говорили, бывшая его любовница, Дарья Фаддеевна ^{Браилован}, которая заправляла всем домом, и ее племянница, Елена ^{Михайловнан}, девица лет 16, недурная собой.

Они жили в Измайловском полку в маленьком деревянном доме, который был куплен для Гурбандта богачом Яковлевым^н в благодарность за исцеление его 16-летней дочери от чахотки, что почиталось чудом искусства. Вскоре старый Гурбандт, вздумав жениться на своей молодой и чрезвычайно богатой пациентке, сделал предложение; ему отказали и вместе с тем выслали из занимаемого им дома, который не был еще переписан на его имя, и таким образом дурно заплатили за лечение дочери, на которое Гурбандт посвящал наибольшую часть своего времени. Вследствие этого он с живущими у него перебрался в другой дом, нанятый им также в Измайловском полку.

Сын Гурбандта, Федор Егорович^{301}, штабс-капитан лейб-гвардии Павловского полка, жил в казармах этого полка, но обедал почти каждый день у отца. Я и брат Александр также у него часто обедали; {стол был очень сытный, какое-то смешение русских блюд с такими немецкими, которые могут понравиться и русскому человеку; конечно, таких немного}. Нам всегда все были очень рады, и так как брат должен был выйти в один из двух бывших тогда полков молодой гвардии, лейб-гренадерский или Павловский, то и было устроено так, что он был произведен в последний из этих полков и помещен в роту, которой командовал Ф. Е. Гурбандт.

К обеду часто приходили сыновья Д. Ф. Браиловой, Николай и Андрей Игнатьевичи^н, воспитанные Е. М. Гурбандтом. Первый был доктором, женился на какой-то распутной женщине и через это был довольно богат. Второй служил в Военном министерстве, был большой шутник, очень забавный. Его присутствие развеселяло всех.

Летом 1827 г. я начал чувствовать в обеих ноздрях твердые наросты, постоянно увеличивающиеся. К сентябрю эти полипы уже поравнялись с нижнею частью ноздрей.

В это время вернулся из Ревеля А. А. Дельвиг с женой, и для производства операции и лечения моего у него на дому он испросил увольнения меня из училища на несколько недель. Операцию делал мне лейб-хирург Николай Федорович Арендт^{302}, который вырвал несколько полипов из обеих ноздрей с значительной болью и сильным истечением крови. Находя нужным лечить меня после операции, А. А. Дельвиг оставил меня у себя, и я прожил у него три месяца; первое время, действительно, меня чем-то лечили, а потом просто без надобности держали, и я, конечно, не хлопотал о возвращении в училище. {Дельвиги, муж и жена, меня очень любили, последняя занималась моим воспитанием. Часто по вечерам я оставался у них в спальной после того, как они лягут в постель; каждое утро, вставая раньше их, приходил в их спальню, когда Дельвиг еще спал, а жена его, проснувшись, лежала в постели, подле которой я садился и долго с ней разговаривал. Днем, в хорошую погоду, я ходил по улицам в кадетской шинели, надетой в рукава, и в фуражке.} Долгим своим отсутствием из училища я не много терял в учении, потому что предметы, преподававшиеся в 3-м классе Военно-строительного училища, за исключением начал архитектуры, были мне известны, а в рисовании и черчении, по моей неспособности, я все равно нисколько бы не успел. Только это трехмесячное ничегонеделание еще более развило во мне распущенность и лень, хотя с другой стороны общество, собиравшееся у Дельвига, не могло не произвести на меня полезного влияния.

{Я выше говорил, из кого состояло это общество; каждый день бывал у Дельвига кто-нибудь из старых лицеистов или литераторов, но более бывали по средам и воскресеньям.} В это время несколько раз обедал у Дельвига инженер путей сообщения полковник Карелин^{303}, заведовавший художественными заведениями Главного управления путей сообщения. Он был человек очень хороший, весьма образованный, приятный в обществе и известный своим обжорством, так что он всегда уведомлял заранее Дельвига о том, что придет обедать, и тогда заказывали обед на 12 человек, хотя нас обедало всего четверо или пятеро. Он брал каждого кушанья по стольку же, как и другие, но когда блюда обнесут вокруг стола, то их ставили перед Карелиным, и он доканчивал все, что на них оставалось.

Пушкин после дозволения, данного ему в мае 1827 г., бывать в обеих столицах, приехал в первый раз в Петербург летом 1827 г., но, за отсутствием Дельвига, я его тогда не видал. Я его увидел в первый раз в октябре, когда он снова приехал из своего уединения, с. Михайловского.

17-го октября праздновали день моих именин; Пушкин привез с собой подаренный его приятелем Вульфом^{304} череп от скелета одного из моих предков, погребенных в Риге, похищенного поэтом Языковым, в то время Дерптским студентом, и вместе с ним превосходное стихотворение свое: «Череп», посвященное А. А. Дельвигу и начинающееся строфою:

 
Прими сей череп, Дельвиг; он
Принадлежит тебе по праву;
Тебе поведую, Барон,
Его готическую славу
 

и оканчивающееся строфою:

 
Прими ж сей череп, Дельвиг; он
Принадлежит тебе по праву.
Обделай ты его, Барон,
В благопристойную оправу.
Изделье гроба преврати
В увеселительную чашу,
Вином кипящим освяти
Да запивай уху да кашу!
Певцу Корсара подражай
И Скандинавов рой воинский
В пирах домашних воскрешай,
Или как Гамлет Баратынский,
Над ним задумчиво мечтай;
О жизни мертвый проповедник,
Вином ли полный, иль пустой,
Для мудреца, как собеседник,
Он стоит головы живой^{305}.
 

Пили за мое здоровье за обедом из этого черепа, в котором Вульф, подаривший его Пушкину, держал табак. Череп этот должен и теперь находиться у вдовы Дельвига, но едва ли он, по совету Пушкина, обделан «в благопристойную оправу».

{За обедом в мои именины было много лицеистов, в том числе Пушкин, которые через день собирались праздновать 19 октября, день учреждения Лицея. Известно, что Пушкину при Императоре Александре был запрещен выезд из его имения Псковской губернии, с. Михайловского. Император Николай, сняв это запрещение, в 1826 г. в Москве спросил у Пушкина, отчего он мало пишет, и вследствие ответа последнего, что не может ничего печатать по строгости цензуры ко всему им написанному, заявил, что он будет его цензором. С тех пор} все стихотворения свои Пушкин доставлял Дельвигу, от которого они были отсылаемы к шефу жандармов, генерал-адъютанту Бенкендорфу^{306}, а им представляемы на Высочайшее усмотрение. Само собою разумеется, что старались посылать к Бенкендорфу по нескольку стихотворений зараз, чтобы не часто утруждать Августейшего цензора. Стихотворения, назначенные к напечатанию в «Северных цветах» на 1828 г., были в октябре уже просмотрены Императором, и находили неудобным посылать к нему на просмотр одно стихотворение «Череп», которое однако же непременно хотели напечатать в ближайшем выпуске «Северных цветов»^{307}. Тогда Пушкин решил подписать под стихотворением «Череп» букву «Я», сказав: «Никто не усомнится, что Я – Я». Но между тем многие усомнились и приписывали это стихотворение поэтому Языкову. Государь впоследствии узнал, что «Череп» написан Пушкиным, и заявил неудовольствие, что Пушкин печатает без его цензуры. Между тем, по нежеланию обеспокоивать часто Государя просмотром мелких стихотворений, Пушкин многие из своих стихотворений печатал с подписью П. или Ал. П.

Автограф. Александр Сергеевич Пушкин. Послание Дельвигу («Прими сей череп, Дельвиг; он принадлежит тебе по праву…»). Черновая рукопись

Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук. Ф. 244. Оп. 1. Д. 835. Л. 75

Страница из рукописи (тетрадь № 1, с. 140), на которой в издании Румянцевского музея был удален следующий отрывок текста:

Известно, что Пушкину, при Императоре Александре, был запрещен выезд из его имения Псковской губернии, с. Михайловского. Император Николай, сняв это запрещение, в 1826 г. в Москве спросил у Пушкина, отчего он мало пишет, и вследствие ответа последнего, что не может ничего печатать по строгости цензуры ко всему им написанному, заявил, что он будет его цензором.

Пушкин в дружеском обществе был очень приятен и ко мне с самого первого знакомства очень приветлив. Дельвиг со всеми товарищами по Лицею был одинаков в обращении, но Пушкин обращался с ними разно; с Дельвигом он был вполне дружен и слушался, когда Дельвиг его удерживал от излишней картежной игры и от слишком частого посещения знати, к чему Пушкин был очень склонен; с некоторыми же из своих товарищей лицеистов, в которых Пушкин не видел ничего замечательного, и в том числе с М. Л. Яковлевым, обходился несколько надменно, за что ему часто доставалось от Дельвига; тогда Пушкин видимо на несколько времени изменял свой тон и с этими товарищами.

Несколько позже приехал в Петербург Сергей Александрович Соболевский^{308}, уже известный тогда своими едкими эпиграммами и острыми словами. Он был незаконнорожденный сын Александра Николаевича Соймонова^{309}; в 1827 г. он ехал путешествовать за границу. Сколько мне помнится, он тогда не был еще так близок с Пушкиным и другими современными поэтами, но был очень нахален и потому, так сказать, навязывался на дружбу известных тогда людей. Нахальство его не понравилось жене Дельвига, и потому, дабы избегнуть частых его посещений, она его не принимала в отсутствии мужа. Но это не помогло; он входил в кабинет Дельвига, ложился на диван, который служил мне кроватью, и читал до обеда, а когда Дельвиг возвращался домой, то он входил вместе с ним и оставался обедать.

Читая лежа на диване, Соболевский часто засыпал; раз он заснул, читая песни Беранжера; книга выпала из его рук и была объедена большою собакою Дельвига. По этому случаю за обедом была сочинена песня с припевом:

 
Собака съела Беранжера,
А Беранжер собаку съел;
 

т. е. Беранжер большой мастер писать песни; он на этом, как выражаются в простонародье, собаку съел.

Соболевский меня называл Барончиком и продолжал так меня называть даже и в то время, когда мне было 55 лет от роду. Он сумел разбогатеть и, покончив свои дела, переехал жить в Москву с значительным капиталом; в то время как я служил в Москве с 1852 по 1861 г., он начал было ездить ко мне, но тон его не понравился жене моей, и мы впоследствии видались только в Английском клубе.

В 1827 г., не помню по какому случаю, был у Дельвигов ужин, тогда как обыкновенно у них не ужинали; за ужином был Соболевский, который шутками своими оживлял все общество; он меня в этот день поил много, и я в первый раз от роду был немного пьян. За ужином была Анна Петровна Керн^{310}, которая сама напечатала воспоминания об ее знакомстве с Пушкиным, написавшим к ней в 1825 г. стихотворение, начинающееся стихами:

 
Я помню чудное мгновенье;
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты^{311}.
 

А. П. Керн, дочь Петра Макарьевича Полторацкого^{312}, была отдана 15-ти лет от роду замуж за старого генерал-лейтенанта Керна, человека не очень умного. Она с ним жила недолго, имела от него дочь, которая в 1827 г. была уже в Смольном монастыре. Разойдясь с мужем, А. П. Керн жила несколько времени у Прасковьи Александровны Осиповой^{313}, по первому мужу Вульф, в с. Тригорском, по соседству с с. Михайловским, в котором Пушкин проводил время своего изгнания.

Во время пребывания своего в Петербурге старуха П. А. Осипова с своими дочерьми посещала Дельвигов, шутя сознавалась, что влюблена в Дельвига, и меня очень любила, так что в шутку уверяла, что она изменила Дельвигу и меня полюбила так же страстно. Дельвиг уверял, что ему счастье только на старух и что мне предстоит, вероятно, такая же участь.

Пушкин написал несколько посланий к П. А. Осиповой и к ее дочерям. Вот первая строфа послания к первой, написанного в 1825 г.:

 
Быть может, уж недолго мне
В изгнанье мирном оставаться,
Вздыхать о мирной стороне
И сельской музе в тишине
Душой беспечной предаваться^{314}.
 

Вот начало послания к одной из дочерей П. А. Осиповой, написанного в 1828 г.: