Он всем телом и заодно всей душой пожалел, что оторвался от девы и заехал в пустыню. Задача показалось ему теперь абстрактной и нездоровой. «Эх, и дурак же мой дядя! Ну и я тоже».
Он то и дело прикладывался к большой фляжке, не помышляя об экономии воды. И вдруг заметил, что день скоро закончится и настанет прохладная звёздная тьма.
Он выпотрошил рюкзак на землю, завернулся в спальник и задремал. На пороге сна ему вспомнилась речь дядюшки. «Когда тебя станут одолевать сомнения, ты вспоминай, что я тебе квартиру завещал. Ты ко мне в больницу не ходил, гостинцев не носил, в аптеку не бегал, ты меня знать не знал, а я тебе квартиру готов завещать. За такого дядю любой пошёл бы пёхом по морскому дну».
Его разбудило крупное насекомое с жёсткими волосистыми лапами – оно по лицу пробежало. Он с омерзением очнулся и высунул голову из кокона. А солнце уже лежит на горизонте, но не багровое, как положено, а белое. Вокруг белого солнца ореол пушистого лёгкого сияния.
Во встречном свете на серебристой пустыне стоят чёрные былинки, как заколдованные сухие существа. И он догадался, что это не солнце, а луна. Такая огромная? Да. И это не запад, куда он смотрит. Запад позади – вон там, где угасла заря, оставив ему для ориентировки вишнёво-розовую тонкую светь. И эта вечерняя акварель тает, гаснет, уступая место небесной темноте.
Он с ужасом осознал, как мало знает о природе. Надо же, перепутал солнце и луну! Да вот у неё те самые пятна, что придают луне печальное или больное выражение. (Пятна панкреатита на скулах, как у дяди.) От луны исходил грустный тихий свет, а выше распахнулся космос. Рассыпчатые звёзды мерцали заманчиво и бесчеловечно.
Пустыня предстала его глазам с поразительной чёткостью – мелко-волнистая, безмолвная, приснившаяся Богу.
Ладно, путешественник зажёг бензиновый крошечный примус, вскипятил остатки воды в кружке, заварил чай и вылил туда бабкин пузырёк. Запахло смолой.
От пирожка он отрёкся, но взял конфету, твёрденькую, льдистую, из тех дешёвых карамелей, на которые никогда не покушался. Оказалось, напрасно: ему открылся вкус карамели как утешительный смысл. Он сосал конфету и смотрел на луну. Она поднималась незаметно и вместе с тем быстро, погашая соседние звёзды.
Выпив странный напиток, вытряхнув капли из кружки, он решился уснуть, но испугался: у него рот онемел и горло заморозилось. Он оглянулся и – увидел гору.
Странные очертания, и впрямь – голова. Судорога пробежала волной по его телу. Он закрыл глаза и вновь открыл – гора приблизилась. «Ступай!» – повелел он себе, встал и пошёл бесчувственной поступью.
По мере приближения он всё выше поднимал глаза. У горы-головы обозначилось лицо. С ужасом и хладным восторгом он разглядывал непомерные, геологические черты этого лица. Обветренное, щербатое, оно задумалось навеки. Постой, а трава, где же трава? – спохватился путешественник.
Нос и щёки покрывал такыр – трещиноватая, пересохшая глина. В ухе темнела пещера, и к ней снизу вела невероятная лесенка: вбитые в шею деревянные колышки. У менеджера мороз пробежал по коже.
Страшное лицо горы обладало гипнотической властью. Глаза, казалось, умели видеть сквозь каменные веки. Он приблизился и посмотрел на колышки – это приглашение? Но кто посмеет забраться по столь тонким опорам на высоту многоэтажного дома?! Он обречённо обошёл голову по кругу. Рытвины на правой щеке говорили о космической оспе, о пощечинах метеоритов. Тишина была напряженной, словно ждала от горы какого-то слова. А что происходит с природой? Почему нет ни малейшего движения воздуха? Где время? Две тонких звёздочки сквозили в небе, остальные оказались подёрнуты пепельной дымкой. Луна висела за спиной, застыв для освещения.
Пустыня в узоре маленьких барханов простиралась в космическую даль.
Он вновь обратился к лицу горы и вздрогнул: из-под каменных век сочился голубоватый свет.
Он попытался сбросить наваждение, огляделся, но не обрёл умственной поддержки, только застывшее море маленьких барханов.
Кашлянул – в горле будто сухарь застрял.
Топнул ногой – со звуками тут было не всё в порядке. Хлопнул в ладоши… так звучит нечто внутри сознания, не беспокоя воздушной среды. Закричать «э-эй!» не получилось: горло было немым и твёрдым. «О чем я думаю? – одёрнул себя. – Мне нужен мамык».
– Легко сказать, – ответил себе и заметил какую-то поросль на каменном ухе.
Он полез вверх по колышкам. «Овринги», – вспомнил старинное слово из книги, прочитанной в детстве.
Полез движениями ленивца. Останавливался, чтобы отдышаться и унять дрожь. Не выдержал и глянул вниз – увидел велосипед, лежащий на земле, словно раздавленные очки… нет, нельзя смотреть. Сердце замирало всякий раз, когда он доверял свой вес очередной ветхой палке. Наконец добрался до ушной раковины, вцепился в растущие здесь кустики травы, и в этот момент один из колышков обломился под его ногой. Он удержался на руках, но чуть не околел от страха. Трава выдержала его вес, только обратного пути для него не осталось.
Он вполз на карачках в ушную пещеру, здесь поднялся на ноги, постоял, заворожено глядя внутрь головы – там брезжил голубоватый свет. Он перекрестился без веры и шагнул вглубь. Через несколько шагов оказался над пропастью. Внутри головы клубился голубоватый светящийся туман. Дна головы он не увидел. Там что-то шевелилось, как это происходит внутри облака. И там полыхнула молния, но вместо грома раздался грохочущий голос. Голова сказала какое-то слово – незнакомое, непонятное… Искатель травы ощутил сильную встряску. Он потерял опору под ногами, замахал руками и сорвался в глубину горы.
Когда очнулся, ему в лицо дул порывистый колючий ветер. Песок вокруг него змеился. Над пустыней вставали тёмные смерчи. В ушах у него свистело и гудело. И никакой горы тут нет и, стало быть, не было. Это ему после ведьминого зелья примерещилось. Он стал собираться домой. А где велосипед и где вещи? Надо включить логику. И он включил, и она ему подсказала, что вещи засыпал песок за время непогоды.
По пути сюда, в страну Вада, когда оглядывался, он утешался тем, что оставляет чёткие велосипедные следы. Но следы, конечно, исчезли. Общее направление в обратную сторону он определил, но… слишком общее: запад.
– А-а! – закричал с поздней досадой. – Я ведь заклятие бабушки вечером не произнёс!
Стал вспоминать слова, но не вспомнил, да и поздно просить разрешения на вход, когда собрался уходить.
Принялся искать велосипед: без велика отсюда и за сутки не выбраться. Да ещё без воды. Ох, как надо ему торопиться! Затравленно оглядевшись, он принялся раскапывать бугорок песка и откопал кое-что. Не поверил, когда увидел нос. Потом открылось лицо. Не может быть! Его собственное лицо. Зеркала нет (чтобы сравнить), но он и так помнит своё лицо. Потом руку откопал – детский шрам от ножа на большом пальце… есть! И рубашка на плечах та же, которая сейчас на нём. И кисточка волос на затылке, перехваченная специальной верёвочкой.
Он ощутил к себе не только неуважение, но резкую неприязнь.
Словно преступник, он огляделся по сторонам… а какие тут свидетели! Ветер снова принялся резво играть песком, таская из пустого в порожнее, взвинчивая змеев, окрестную даль окутывая сумрачной мутью.
Путник стиснул челюсти и сощурился, то ли оберегая глаза от песка, то ли от кислого и страшного зрелища. Его тело лежало перед ним убитое, и всё это было в подлиннике: и рубашка, и подаренные бывшей женой часы на запястье. Даже глупое выражение лица, которое песок вновь закапывает.
Если он сошёл с ума, этому не было свидетелей, и надо молчать. Надо спешно уйти отсюда и никому не проболтаться о случившемся. И в дальнейшем придётся молчать о том, что он сумасшедший и у него раздвоение внешности. А может, он стал астральным телом, призраком?
Начитанный от безделья менеджер напрасно пытался найти опровержение тому факту, что он пребывает в телесной привычной форме, в той же одежде, с теми же наручными часами – и часы ходят! А в нём струится и пульсирует кровь, и он даже вроде бы хочет пить. А, впрочем, что такое реальность: вода или Вада? Он посмотрел на своё лицо, по которому бегал провеянный ветром песок, и отпрянул – прочь, в путь! К новой жизни!
Едва отойдя от своего тела, он ощутил незнакомую в себе лёгкость, будто старый несносный груз он скинул с плеч. Радость будущего наполнила его. Он ускорил шаги и с каждым шагом убеждался в подлинности самого себя и своей радости. Ему подарили величайший на свете праздник: похоронить своё прошлое, свою постылость без гадкого самоубийства. Он ликовал. Песок и ветер не смущали его, он был заряжен энергией и сквозил в пространстве, как парусник.
Спасибо дяде, – сказал он, и заметил, что впервые в жизни кого-то благодарит. И благодарность его тоже оказалась радостью.
А ведь можно было обновиться в Москве, не обязательно было ехать в пески, догадался он. Страна Вада везде. К его радости примешалась досада на себя, что вовремя не догадался…
Прошлое умеет быть вампиром. Привычки человека – это шкура, которую надо порой сбрасывать, как делают змеи и личинки насекомых. Но человеку такое сделать не позволяет самолюбие. Какой же я тупой! – воскликнул он, однако радость в нём росла. Он наполнялся свободой и стремлением в будущее. Как ракета, отбросившая ступень, он продолжал набирать скорость и терять вес.
…Ира объявила пропавшего гостя в розыск. Его труп нашли по сигналу мобильного телефона. Потом откопали велосипед и вещи. И больше ничего не нашли, потому что он ушёл.
Примечания. Дядя заказал искомое растение по интернету и скоро начнёт исцеляться. Правильное название – пажитник (шамбала, мамыр и др.).
Овринг (тадж., фарси) – тропка на вертикальной поверхности, сделанная из деревянных кольев, вбитых в стену скалы. …Впрочем, это уже не так важно.
Краеведение
Некоторые города, некоторые гостиницы напоминают о том, что тебя здесь не должно быть; они похожи на смерть или наваждение. Один мой знакомый так чувствовал себя в собственном доме. Посмотрит на жену и подумает, что он попал в поддельную, чужую жизнь, а свою потерял, забыл… от, может быть, принятого клофелина, которым женщины угощают мужчин в распивочных. Нет-нет, я тут ненадолго; поброжу и уеду домой. Надо потерпеть. Когда вот так неуютно на душе, непременно должен пойти дождь, это такая режиссура.
Беда в том, что в средней полосе оказалось несколько городов по имени Жданов. Я позвонил на автовокзал и мне объяснили, как доехать до Жданова, и я положил трубку, тогда как мне должны были далее объяснять, как добраться до ещё двух одноимённых городов. Какой я непрактичный, просто какой-то злоумышленник против себя. И вот я приехал подписать договор с директором керамического завода, чтобы начался выпуск придуманных мною игрушек, но улицы Раструбина нет, и Потемкинского тупика, где расположен завод, не существует в этом Жданове. Я вернулся на станцию и обнаружил, что у меня в автобусе стащили деньги, мобильник и нечто ещё весьма важное… не могу припомнить что. В моём плаще просторные карманы: значит, парень, который всё прилаживался спать на моём плече, не спал в пути или руки его умели воровать во сне.
Распираемый досадой, я пошёл на почту и вымолил разрешение в долг позвонить в Москву. Ну вот, перевод от своего друга я получу только завтра, а на сегодня открылась перспектива помаяться в незнакомом городке. Я взялся переждать нынешний отрезок времени, как пережидал бы хвост очень длинного поезда. А к сердцу будто приделали счётчик, отсчитывающий удары, чтобы я ужаснулся числу истраченных мгновений.
Как нищий, научившийся получать порнографическое удовольствие от зрелища поедания пищи, я посидел в кафе. Две барышни целовали взасос чай. Два алкаша задушили бутылку, вытрясли из неё последние слёзки; один из них был совсем юнец, ему бы жить да жить, если бы не глухой, ничего не желающий знать затылок. Моей душе стало душно, и я вышел вон. Дождь зашуршал по кепке, словно обрадовался. На дороге светились лужи, в которых толпились серебряные колечки. Я заглянул в лужу и на площади своего отражения отменил быструю оспу дождя, потом скосил глаза- чем бы заняться? Увидел за палисадником крылечко – прямо теремок для входящих. На двери там висела табличка «Ждановский краеведческий музей». Закрыт, наверное. Я потянул ручку, потряс, сел на ступеньку, и тут дверь похрустела замком и открылась. В чёрном проёме стоял заспанный дед: «Чего ломишься? Чем сильнее жмёшь, тем закрытей дверь. Заходи».
Какой-то запах… старых газет, прокуренных мыслей. На стене висят полторы фотографии. Стол завален подшивками газет, конторский шкаф едва сдерживает в своём чреве амбарные книги, одна из которых высунула страницу и прилепила к стеклу, точно язык.
– Спасибо, что впустили, – робко сказал я.
– Служу людям, – ответил он.
– Газеты собираете?
– В качестве летописи. Откуда знаешь, какое событие через 30 лет окажется судьбоносным, какая правда будет в чести?
– Хотите угодить новому дню?
– Куда там! Просто забавно. Озяб? Чего-нибудь выпьешь? Портвейна?
– У меня денег нет, такая история.
– Это не худший вариант. У кого денег нет, у кого ума, у кого памяти, у кого стыда. Соседи тут неподалеку… жена приказала ему деньги добывать. Вот он и добыл, а заодно – сифилис, и дырку в совести, и новые черты лица, каких мама не рожала, и пистолет под мышкой, и такое несчастье посреди голых девок, что хоть волком вой. Она ко мне прибегает: «Корней Корнеич, ты напомни ему, каким он прежде был!» Ишь, лиса! Так он прежний тебе не нравился!
Во время этого разговора я машинально смотрел на подшивки газет: Правда, Комсомольская правда, Пионерская правда, Женская правда, Ждановская правда, Вечерний Жданов, Коммерческая правда, Криминальная правда, Неправда. Разговор мне показался любопытным, но все же смогу я здесь переночевать или нет? Во второй комнате стоял черный рояль, под которым сиял белый ночной горшок без крышки, словно рояль мог обмочиться.
– Это инсталляция, в честь Бетховена, – пояснил дед. – Именно так располагались два этих предмета в его комнате. Только у него горшок бывал полный.
Последняя комната была замусорена детскими игрушками и мелкими предметами. Экскурсия завершилась. Дедушка тем временем примостил на столе возле подшивок бутылку портвейна №13 и два гранёных стакана.
– Извини, что не коньяк.
– Ну что вы, что вы. А при чем тут Бетховен?
– Его нам очень не хватает. Жданову не хватает ярких личностей. В связи с этим совет краеведов предложил вешать на домах мемориальные доски «Здесь не жил Есенин» или «Дом памяти о встрече Пушкина с Гоголем в Царском Селе». Видишь, они встречались не здесь, но иначе мы вообще останемся вне истории.
– Н-да, – сказал я, чего-то не понимая и тревожась, как тревожится шахматист, не видящий опасности в ходах противника. – Неужели здесь не происходило ничего интересного?! – спрашиваю отчасти из вежливости.
– Надо бы тебе самому порыться в архиве. Погоди, я печку затоплю.
Шаги хозяина, скрип двери, грохот поленьев; печь выходила сразу в четыре помещения: в прихожую, газетную, рояльную и детскую. Вскоре в печи зашумел огонь, за окном стемнело, наш стол накрыла волшебным светом, как шатром, лампа в желтой юбке, свисающая на длинном проводе с потолка.
– Вот, скоро тёпло будет, – шаркая тапками, подошел к столу, сел и большим пушистым ухом прислушался. – Тсс!
– Что там?
– Показалось. Но скоро всё равно придут.
– Кто?
– Поди сюда, я тебе покажу, – он подвел меня к стене с фотокарточками. – Вот эти скоро заявятся. Когда ждешь чего-то страшного, оно приходит ещё страшней. Поэтому я стараюсь не думать.
На одной карточке стоят трое мужчин, один из них держит чемодан. Другая фотка была обрывком: молодая и, судя по верхней губе и ноздрям, скандальная женщина указывает рукой куда-то, но там карточка оборвана.
– Вот так наша с ней жизнь и оборвалась, – сказал старик.
Дешёвый портвейн поймал в себе жёлтый свет лампы и заиграл янтарем. Мы чокнулись за встречу, выпили, в этот момент вздрогнула запертая уличная дверь. Старик поперхнулся. Там постучали. Он как-то несчастливо пошлёпал открывать.
– Здрасте, здрасте! Мы ищем чемодан, – в комнату вошли двое вроде бы знакомых мужчин.
– Чемодана у меня нет, – терпеливо, как врач, сказал старик. – Чемодан унёс ваш третий компаньон.
– Можно посмотреть в комнатах?
– Пожалуйста, только ничего не трогайте.
– Нам чужого не надо. Нам нужен чемодан, там рукопись романа, мы втроем написали бессмертную вещь, но теперь он один завладел. Гений и злодейство соприкоснулись.
– Сожалею, но судьба литературного шедевра мне неизвестна, – старик услужливо провёл их в комнату с белым горшком и роялем, затем в комнату писем.
– Извините за вторжение, если вам попадется чемодан из крашеной кожи, спрячьте его для нас.
– Непременно спрячу. Доброго самочувствия! – старик поклонился им в спину.
Двое ушли, оставив после себя трансформаторный гул. Старик с прискорбием вернулся к столу.
– Беда, когда нет памяти. Каждую ночь приходят за чемоданом. И не помнят этого. Вы догадались, кто они? Люди с фотографии.
Я подбежал к стене – правда. Возле них ещё третий стоит с чемоданом, вцепился в ручку хваткой рукой.
– Если им прямо сказать, что они призраки, что случилось бы? – вслух подумал при мне старик. – Интересный эксперимент, но опасный. Погоди, сейчас еще одна со стены нанесет нам визит, мало не покажется. Пей скорей, коли у меня мурашки по спине побежали, значит, скоро. Под стол тогда прячься.
– Странное у вас заведение.
– Да, как провал в памяти. Ты не замечал, что люди забывают чудеса своей жизни? Они помнят только о чудесах, прочитанных, рассказанных, но не о своих. Также мы выбрасываем из памяти ужас. Много чего мы не помним, чтобы не затруднять себе жизнь. Но здесь мы хотим сохранить все это выброшенное. Краеведение – это ведение того, что на краю; чтоб оно не упало. Бюро забытых дней.
Раздался нетерпеливый стук в дверь. Старик засуетился на месте. Дверь громко затряслась. Он побежал открывать, как-то вмиг обезумев лицом и усохнув. Я сел под стол и поджал ноги. Как тяжкий вихрь, шелестя юбкой, стуча в пол красными туфлями, вбежала женщина.
– Где она? – гостья повысила интонацию на последнем слове, голос её, как змея перед нападением, поднялся.
– Нет её.
– Врёшь! Почему ты такой старый? Всего месяц прошел, а ты постарел на 40 лет. От любви? Все соки из тебя мерзавка выпила?!
Она топала по комнате, словно исполняла танец. На ее туфлях не было уличной грязи.
– Дорогая, прошло 40 лет, а не месяц. Надя умерла, ты зря её ищешь.
– Ха-ха, ты из меня идиотку делаешь?! Ты еще скажи, что я умерла или что ты умер. Где она?
Повисло молчание, вернее, раздалось сопение, затем раздался топот, словно в бег по комнатам пустились не две пары, а больше ног. «Сволочь, гад, предатель! Я и тебя убью, и эту тварь убью!» Слышна была потасовка, звучно дрогнул рояль. Должно быть, в старика полетел горшок и, вдогонку, отдельно крышка от горшка. Шаги замерли, пауза.
– Ну, теперь покажи мне, где ты спишь, дорогой, милый, ненаглядный, ненавистный! Покажи, я хочу посмотреть на ложе любви, под которым она сейчас прячется. Я хочу посмотреть на неё. Пусть она сначала умрёт от страха, а потом я её убью. Веди меня, предатель! Тебе хорошо с ней спалось, нравится?! Что насупился? Рассказывай. Изменять не стесняешься, а слово сказать стыдно? Какая нравственность! Ты высоконравственный мерзавец!
Двое ненадолго вышли из пределов слышимости, потом брань опять покатилась по музею, и мне было дико слышать слова, исполненные мучительной телесной ревности, обращенные к весьма старому человеку.
– Сладкая парочка! И это моя лучшая подруга! – послышались пощечины, безмолвно, стоически переносимые стариком. – Я тебя знаю, ты думал меня обмануть, разжалобить своим тщедушным видом! Ты нарочно постарел, негодяй, чтобы защитить свою подлую душу сединами. Что морду сморщил?! Как узнал, что я к вам иду, так сразу и состарился?! Не обманешь! И подлость не отбелишь сединой. Где эта тварь-раздвижные ноги? – красные топающие существа подбежали к столу, под которым я сидел, добавочно накрывшись газетой.
– Ах, вот ты где! – её голос зазвучал страшным счастьем ненависти, которая нашла свою добычу.
Газета оглушительно слетела с меня, и впритык придвинулось и задрожало измученными чертами лицо пьяной красивой женщины. Её глаза сияли, и сияние преломлялось слезой. Сияние исчезло, так в театре гаснет свет; черты её лица вытянулись и окаменели.
– Вика, – залепетал старик откуда-то издалека. – Это посетитель. Он спрятался от нашего скандала. Он тут не при чем. Успокойся, Надя умерла.
Женщина отпятилась и выпрямилась. Потом её туфли, четко отвесив паркету несколько ударов, ушли за порог.
– Хорошо, что ты был здесь, – на щеках старика горели красные пятна, нижняя губа треснула, глаза расширились и потемнели.
– Эта женщина с фотографии?! Как призраки выходят оттуда?
– Да не оттуда! Если бы кто-то увидел тебя во сне, а ты был бы легким и ощутил это, ты оказался бы там же. Вот и призрак появляется здесь: фотка зовет его в наш мир.
– Разве призраки могут драться? – воскликнул я, и старик с немым удивлением на меня посмотрел. – Но может, это все-таки была настоящая женщина?!
– Ты запомнил ее, подробно? На стене висит она? Посмотри, какая дата указана на обороте карточки… ну что, правда, она мало изменилась за 40 лет?
– Сожгите фотокарточки и всё!
– Надо терпеть. Прошлое кусается. Но мы заслужили его.
– Вы так сорок лет и терпите?!
– Да. Она убила себя, чтобы наказать меня за измену, – он разлил остатки вина и покачал головой. – Понимаешь, после десяти лет супружеской жизни я встретил женщину, которую не встретил вовремя. Вся она, все проявления ее жизни внушали мне счастье, – произнеся это, старик помолодел, его щёки выровнялись, губы стали полными, глаза заблестели. – Совершая жест или шаг, она оставляла в пространстве сразу несколько мгновений своего движения, своего очерка. Ее линии пели мелодию любви. Она была предназначена мне, потому что я слишком ясно видел ее красоту. А была она подругой моей жены. С женой я жил как-то по инерции, без страсти, но и без боли, и вдруг прежняя жизнь показалась мне темнее гроба. Вика, жена, вызнала от моего товарища мой секрет и замыслила для нас казнь. Она сказала, будто всё понимает, что в Надю нельзя не влюбиться, и вдруг дала мне разрешение открыться Надежде. «Я не хочу, чтобы ты из-за меня был несчастлив. Надеюсь, это не навсегда, какого-то времени тебе хватит на утоление мужских желаний. Скандалов устраивать не буду, не бойся». Я не расслышал тигриного коварства в ее словах. Я был оглушен любовью и признался Надежде в своём чувстве. Надя отказала, однако в ее голосе я уловил печаль. Только ради Вики она мне отказала. Вскоре я пришел к Наде и сказал, что жить без неё не могу. Если она не хочет моей смерти, пусть ответит на мою любовь. Надя зарыдала, я стал её утешать, и мы очнулись в её постели. С этого момента начался ад. Вика страстно искала и находила пищу для своей ненасытной ревности. Размахивая сигаретой, держа в другой руке стаканчик с водкой, она выкрикивала проклятия. Её рот был столь страшен, словно в нём минуту назад выбили все зубы. Её глаза слезились от ненависти. Она была так безобразна, что я проклял день, когда мы поженились. Всласть натешившись своим и нашим несчастьем, она завершила месть самоубийством, проглотив пузырек сердечных таблеток. Чтобы причинить нам как можно больше страданий, она решила умереть, но вместе с тем она мечтала наслаждаться созерцанием наших мук, то есть из гроба подглядывать в наш мир. И она застряла между этими несовместимыми намерениями и вся раскалилась, словно предмет, попавший между контактами. Смерти не случилось бы, если бы «скорая» приехала скоро. В общем, Вика умерла. Надя переехала в другой город. Ненависть и несчастье восторжествовали. Остальное ты сам видел.
Яркость этого рассказа и ветхость серебристых волос рассказчика, алый цвет женских туфель и бледность фотографии, где те же самые туфли были надеты на те же самые ноги, не сходились ни во что целое. Меня мутило.
– Чувствую себя сразу в двух временах, – сказал я, сжимая ладонями виски.
– А ты покопайся в газетах, вон тут, или вон там, в игрушках, – он махнул рукой в сторону дальней комнаты. – Может, и тебе повезёт кое с кем встретиться, отношения выяснить. Прошлое – это пропасть, такая глубина – страшно глянуть.
– Корней Корнеич, а можно у вас переночевать? Мне до утра куковать придётся.
– Кукуй, хоть на рояле. Мне тоже пора лечь. Только сон в краеведческом музее- почва для кошмаров. Ну, пока, заслонку в печи не закрывай, а то угоришь.
Старческой, уютно-жалобной походкой он вышел, оставив меня одного. Спать на рояле я не спешил, да и вряд ли уснул бы даже на перине. Я машинально перелистывал газеты, сквозь страницы которых мерещилось что-то еще, и – как в стену впечатался. Я увидел статью про меня и про девушку. Фото: юный, тонкий, я смотрю на зрителя вполоборота, то есть теперь на самого себя, и рядом сияет неземной красотой лицо девушки, заштрихованное дождём. Оно вспыхнуло во мне, обожгло, и я замычал. Заголовок: «История любви». Господи, как газета называется? «Ждановская правда». Верно, после третьего курса я был в стройотряде, и это было здесь, в Жданове. Вот почему я, когда ехал сюда, так зябко и как-то недостоверно чувствовал себя в собственной шкуре. Засветились в памяти главные черты того лета – коровник, солнце на свежей кирпичной кладке, девушка… почему-то со спины, в светлом платке, стройная. Она была так важна взору, что её очертания размывались, как будто взор памяти тоже можно замутить слезой. Бледно-белый платок на овальной голове нежно предвосхищал бумагу писем, уже томящихся в том мире, которого еще нет – в будущем, хотя эти письма так и не были написаны. Серо-сиреневое платьице с голубыми крапинками (это цветочки) грустно сияло над голым полем и в душе отзывалось ясным, медленным звуком колокола. На самом деле колокол звучал потом, когда мы стояли на речной пристани и прощались. Так совпало, что в этот час колокол зазвучал вдали, возвращая и возвращая нашему прощанию прекрасную боль, вновь уносимую и уносимую рекой, которая пузырьками и водоворотами развлекала тоскующие глаза.
Читаю статью. «Прошёл год, как они разлучились. Он после краткого бурного романа вернулся в столицу, она осталась оканчивать училище. Речники теперь называют её „наша фея“, потому что каждую пятницу она стоит здесь и встречает из Москвы катер (да-да, сюда можно на катере!), но его нет. Жив ли он, или только любовь в нём умерла? Она уже не хочет от него письма, боится „вежливых извинений“. Она хочет чуда, чтобы он приехал сам. Зимой она встречала его на автовокзале, где тоже стала почитаться ангелом-хранителем водителей автобусов. Итак, прошёл год. Мне страшно задать ей вопрос: когда она прекратит встречать любимого? Это всё равно, что спросить: когда умрёт в ней вера в другого человека, или когда закончится вера в любовь?»
Смешанные чувства захватили меня: жалость, нежность, удивление о забвении столь важной эпохи в моей жизни, злость на журналиста, который умудрился залезть в больное, залез туда, куда я не залезал. Я кое-что постановил назавтра сделать, после чего лег на газеты и уснул. Газеты теплей рояля.
Утром дед-краевед был не в духе. Я пытался рассказать ему о восстановлении в памяти светлого лета, он же ворчал, дескать много народу на ночь просится, никто чая-сахара не купит, им только подавай напитки! А у него нет подружки на чаеразвесочной фабрике. И на сахарном заводе милки нет. Надо людям кое-что и самим покупать. А то чая выпивают неисчислимое количество – дома столько не пьют, и где музею чаёв напастись? Госбюджет на баланс не берет, коммерции нет; меценаты делают себе на обещаниях рекламу, но обещаний не выполняют! Гибнет музей. Выпили его, съели, пролежали, глазами продырявили, подошвами стёрли. Век равнодушия. Погодите, вот дедушка умрет, останется вам память. Поковыряетесь в прошлом – держите карман шире.
Я помахал дедушке кепкой и вышел наружу. Солнце. Жданов сверкал. Зеркало дороги отражало голубое небо в обрамлении искривленных домов. Деревья были размыты и увеличены ослепительной аурой. Отдельные блики окон – зайчики в черных омутах – щекотали душу. Я вспомнил, где река – там, за монастырем, за холмом. Там будет долгий травяной спуск, побитая лестница, чьи косые перила кто-то в тот год сокращал, утаскивая на дрова. Мы с ней чуть не упали – засмеялись, схватившись друг за друга и возбудив аплодисменты птичьих крыльев. Но мне все же надо сначала зайти на почту. Я получил неожиданно много денег. Мой товарищ, наверное, плохо слышал, надо было всего триста рублей, а он прислал четыре тысячи. Первым делом – поесть. Нет, первым делом надо зайти в газету и заявить на весь Жданов: я приехал! Годы сердцу не помеха.
Голодный, по-есенински весёлый и злой, я отправился по адресу редакции, и встретил парикмахерскую. Сперва надо побриться. Вдруг меня будут фотографировать или вдруг я встречу её!
Глядя на себя в безжалостное огромное зеркало, я подумал о том, что сегодня пятница, река ещё, быть может, не обмелела, катер, надеюсь, ещё не отменили, пристань ещё не рухнула в воду. Может быть, она до сих пор по пятницам спускается вечером на пристань и ждёт меня? Какое мучительное было бы чудо! Красивая она сейчас? Если осталась такой, как была, я влюблюсь в неё снова, но теперь осознавая ценность красоты и драгоценность верности.
Впрочем, пятнадцать лет – просторный мешок; скольких мужчин она встретила, как давно сказала себе, что ждать меня больше не будет? Я ведь начисто о ней забыл. Какие-то были на то причины – какие? Какие причины? Я не падал с крыши, ничем не болел… что со мной произошло?
Парикмахер, наконец, докурил и намылил меня. «Сейчас никто не бреется. И мастера за это не берутся. Даже в прейскуранте такой услуги нет. Так что с вас причитается». От него жутко несло перегаром, бритву он приближал ко мне лихим округлым движением, как мушкетёр. Свершилось, я вскрикнул, в зеркале на моём лице выросло алое пятно. Парикмахер выругался и с досады плюнул на меня. Порез пришёлся под крыло ноздри. «Крылья подрезаете?» – спросил я строго.
Лучшее средство для остановки кровотечения – газета. С газеты начинается большая кровь, а малая кровь газетой заканчивается. Парикмахер сделал оригинальное предложение – пойти к нему домой выпить. «Всё равно сегодня руки дрожат: сын вчера с женой развелся, отмечали это дело».
Значит, мастеру неизбежно выпадает по жребию похмелиться, а мне – добриться нормальной, безопасной бритвой у него дома. Заодно посредством угощения будет искуплен причинённый мне вред.