Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения

Далее. Если вещественные стороны капитализма изучались Марксом положительно, то личностные, субъектные, как уже говорилось, – отрицательно. Что касается функциональных аспектов капитализма, то объективно они интересовали Маркса исключительно в качестве фактора, который можно использовать для отрицания капитала как субстанции. Это во многом лишало смысла проблему социального содержания субъекта, отрицавшего капитал. Маркс полагал, что этим субъектом будет пролетариат, однако, поскольку отрицание носит функциональный характер, то в дальнейшем развитии марксизма оказалось, что ни содержание, ни субъектность носителя отрицания значения не имеют. Это может быть и пролетариат, и господствующий класс докапиталистического общества, и кто угодно – в любом случае он растворяется в функции, определяется и подавляется ею. Таким образом, негативный и гиперфункциональный характер марксизма в сфере идеологии объективно вел к признанию самодовления, самоценности отрицающей функции и ее носителей, ее примата по отношению как к субъекту, так и к ее специфическому содержанию, а в сфере социальной теории устранял рассмотрение отрица-ни я как субъектного действия, а его носителя – как субъекта. Это отрицание становилось не только центральным, концентрирующим в себе весь активизм теории Маркса, монопольно воплощающим в себе его одиннадцатые тезис, но и по сути автоматическим бессубъектным – «объективным» – социальным законом, роком. К тому же реализация Утопии (на основе отрицания капитализма) по сути означает создание такого мира, где все проблемы решаются приведением в порядок внешних, объективных условий как объективных обстоятельств, в результате чего потребность в субъекте отпадает. Реализованная Утопия – это мир без Субъекта, мир, в котором существует только система, где единственный субъект – самодовлеющая Система.

Все это многократно усиливало несубъектный характер марксизма и максимально облегчало его восприятие в качестве идеологии за пределами Европы и превращение его там во власть-знание. Марксизм привлекал тем, что был западной теорией с антизападной направленностью; особенно выросла его популярность на Востоке после того, как большевики с его помощью сохранили империю и создали крепкую власть. Что касается идейного развития марксизма после Маркса в самой Европе – Энгельс, Каутский, Бернштейн, Плеханов, Ленин, Бухарин, Сталин, «советский официальный марксизм», – то по целому ряду причин (от начала господства позитивизма и все большей позитивации марксизма на Западе и в России до превращения его во власть-знание в СССР) субъектная тематика была загнана в самые потаенные уголки марксизма, а во многих случаях ей вообще было отказано в праве на существование. Особый случай – Грамши, но здесь нет места говорить о нем^[82], равно как о Д. Лукаче, К. Корше, Т. Адорно, Э. Фромме и других, сгруппированных Э. Гулднером в качестве «критических марксистов», и Л. Альтюссере, Т. Годельере, А. Глюксмане, Г. Терборне, представленных им как «научных марксистов».

Упор Маркса как идеолога и ученого XIX в. на предметно-вещественные факторы развития производства, его сциентизм (хотя далеко не столь сильный, как у Энгельса), проявившийся во внимании к социальным законам развития капитализма как общественной системы (формации), из которых Маркс выводил неизбежность пролетарской революции, – все это вело трирца к смещению интереса с общества как субъекта к обществу как социальной системе (соблазн выведения революции из автоматического и независящего от воли человека закона был велик!). Поэтому то, что задумывалось как теория субъекта, стало теорией социальных систем (формаций), а еще точнее – теорией одной формации, именно капитализма. В целом Маркс стремился выдержать принцип историзма и избежать капиталоцентризма в анализе докапиталистических форм; часто это ему удавалось. Однако в центре внимания все равно оставался капитализм, что не могло не перекосить в его сторону систему в целом, создав противоречие между системой и методом. Маркс этого противоречия, по-видимому, не заметил. И потому, что идеология мешала, и потому, что он был во многом сыном своего времени, XIX в., сконцентрировавшегося на «овеществленном мире». А вот в XX в., особенно по мере развертывания НТР, по мере развеществления самого производства, роста значения информационно-энергетических (невещественных) факторов, это противоречие стало очевидным, что, помимо прочего, позволяет иное, чем «марксистское» и тем более чем «девятнадцативековое», прочтение Маркса, его теории и метафизики.

Из своего общего замысла относительно капитализма – разработка исторической теории капитализма как мирового явления – Маркс реализовал лишь часть, создав логическую модель капитализма в том виде, в каком он возник и развивался в суперъядре капиталистической системы – в Англии в первой половине XIX в. Многие изменения 1850-1870-х годов прошли мимо Маркса. При этом, как и либеральные экономисты и социологи (нередко в нарушение собственных же методологических принципов и отдельных мыслей), он представлял дальнейшее развитие капитализма чисто количественного, как повторение всем миром пути, пройденного Англией в XVIII–XIX вв. На это и на многие другие факты злорадно указывают сегодня те неистовые хулители Маркса, которые еще вчера были его неистовыми ревнителями. Для них теория Маркса – это нечто из кладбищенской тематики, тем более что разжевывание Маркса уже не является признаком лояльности по отношению к власти и не сулит материальных дивидендов. Однако, как заметил В.В. Любищев, прошлое научной мысли – «не кладбище с могильными плитами с навеки похороненными заблуждениями, а собрание недостроенных архитектурных ансамблей, многие из которых были не закончены не из-за порочности замысла, а из-за несвоевременного рождения проекта или из-за чрезмерной самоуверенности строителей». Это определение с достаточной точностью отражает ситуацию марксизма. Конструктивный критический подход к нему должен, на мой взгляд, не останавливаться на очевидно ошибочных и уже мертвых положениях (необходимо объяснить причины ошибочности и понять, кому, как и почему была выгодна реализация именно этого в марксизме), а искать то, что может быть использовано нами в наши дни, to write down right things. Взять из прошлого не пепел, а огонь, как говорил Жорес. Тем более что этого огня в теории Маркса, на мой взгляд, намного больше, чем в либеральных и консервативных теориях.

Использовано может быть много – замысел, метод, принципы конструкции (хотя далеко не всегда конкретные способы реализации, воплощения всего этого). Маркс замыслил создать теорию европейского культурно-исторического субъекта и показал путь и метод ее конструирования – синтезирование различных элементов европейского идейного наследия в единую и, что самое главное, открытую теоретическую систему. Другое дело, что он взял не все и не всегда лучшее из европейского наследия; даже из взятого он не все использовал адекватно, а что-то заимствовал чисто внешне, механистически. Однако Маркс указал направление: превращение нескольких европейских философских традиций в единую социальную теорию, а уж конкретно реализовать эту программу можно, отбирая иные элементы, чем Маркс (тем более что за время, прошедшее после его смерти, появилось много чего интересного и эвристически насыщенного), в иной комбинации, иначе соединяя – не вижу препятствий.

Не менее, а быть может и более важным является то, что Маркс разрабатывал свою теорию не как политическую экономию или тем более экономическую теорию, альтернативную буржуазной, но как альтернативную целостную социальную теорию, которая позднее получила название «исторический материализм». Или, как писал Л. Колаковский, функционирование капитализма показано Марксом не в изоляции от философии истории, а в ее рамках, теория Маркса охватывает человеческую деятельность в целом^[83]. То, что исторический материализм стал элементом официального советского марксизма, «марксистско-ленинской идеологии» и в качестве такового, естественно, не смог да и не мог по-настоящему реализовать холистский потенциал социальной теории Маркса, силу его принципов, это очевидно, причины этого понятны. Хотя необходимо заметить, что в рамках «исторического материализма», на языке его понятий ставились и по-своему решались важнейшие теоретические проблемы, велись дискуссии, эквивалентнонишевые тем, что велись на Западе в либеральной науке: экономике, социологии, политологии, социальной антропологии и др. – соответственно, на их языке. Причем результаты истматческих дискуссий, особенно по неевропейским обществам, несмотря на известный схоластизм, были далеко не безынтересными, а порой эвристически более насыщенными, чем западные^[84]. Ныне, когда в прошлое ушла «марксистско-ленинская идеология» с ее «ежовыми рукавицами», «тростью фрасибула» и догматизмом, исходный холистский принцип конструкции и потенциал теории Маркса могут быть использованы и способны привести совсем к другим результатам, чем советских истматчиков и самого «Биг Чарли».

Но не только падение «марксистской церкви» позволяет вернуться к «Марксову писанию» и противопоставить его традиции – как марксистской, так и буржуазной. Этому способствует и характер нынешней эпохи, типологически напоминающей эпоху формирования марксизма как идеологии и теории.

11. Перекличка эпох (1848 и 1998): пересекая шварцшильдовский радиус

О кризисе капитализма как мировой системы пишут уже не только левые интеллектуалы, но и такие люди, как Дж. Сорос^[85]. НТР сняла системообразующее противоречие капитализма между субстанцией и функцией, по сути, лишив эту систему возможности качественного содержательного развития^[86]. В результате структурный кризис функционального капитализма XX в. становится системным кризисом капитализма вообще. Точнее, происходит совпадение структурного и системного кризисов, причем попытки преодолеть структурный кризис углубляют кризис системный, и чем они успешнее, тем в большей степени. Парадокс? Отнюдь нет.

Оказываясь сегодня, как и мир в конце 1840-х годов, на пороге новой кондратьевской A-фазы, новой повышательной волны кондратьевского цикла, нынешний мир движется в противоположном направлении, чем 150 лет назад: тот капиталистический мир был на пути вверх, нынешний – на пути вниз, комбинация на ближайшие 25–30 лет среднесрочного, конъюнктурного подъема (A-фаза) с долгосрочным упадком, точнее, конъюнктурный подъем в рамках долгосрочного упадка, способна породить фантастические явления – и по содержанию и особенно по форме; нас ждет много социальных сюрпризов.

Системный (формационный, сказал бы Маркс) кризис капитализма проявляется по-разному – и в утрате гегемонии США, за которыми не видно нового мирового лидера, и в крушении коммунизма, и в восточно-азиатском финансовом кризисе, и во многом другом. Рушатся экономические и политические институты и «несущие конструкции» капитализма вообще и «функционального капитализма» в частности. По сути, отмирает государство как институт.

Fading away of the state – так называют этот процесс на Западе. Последний балканский кризис демонстрирует несостоятельность ООН, ее неадекватность в качестве международной межгосударственной организации нынешнему миру. Растет разрыв между богатыми и бедными странами, а также между богатыми и бедными внутри отдельных стран, включая ядро капиталистической системы. А ведь последние 150 лет и особенно в «славное тридцатилетие» 1945–1974 гг. активно развивалась противоположная тенденция: средний класс и рабочий класс, по крайней мере, его верхняя часть или даже половина, постепенно улучшали свое благосостояние. Этот «путь вверх» начался на рубеже 1840-1850-х годов, с расширением индустриальной системы производства. Энтээровская система производства не нуждается ни в массовом рабочем, ни в массовом среднем классе. Вот и заработал с 1970-х годов «социальный отсев», механизм отсечения от «общественного продукта». Уменьшается нужда в эксплуатируемых. Если с капитализмом на смену угнетению пришла эксплуатация, то, похоже, с посткапитализмом грядет депривация – выталкивание из эксплуатации, а с ней – из социального времени вообще.

«Смена вех», поворот вспять затрагивает не только экономическое положение среднего и рабочего классов, но и их политические позиции в обществе. Отношения «труд – капитал» все больше приобретает расовый, «двуцветный» (белые – «небелые») характер: стремление к максимальной прибыли за счет более низкой зарплаты «небелого» сегмента трудящихся; миграция с Юга на Север – по прогнозам к 2025 г. население крупнейших городов Севера на 30–50 % будет состоять из выходцев с Юга – из Азии, Африки и Латинской Америки («пуэрториканизация» Нью-Йорка и «медитерранизация» Парижа очевидны). Ясно, что такие носители «труда» оказываются вне профсоюзов, без социальных и политических прав. Ситуация, когда отношения «труд – капитал» приобретают расово-этнический и этнокультурный характер, чревата демонтажем многих демократических политических институтов и ценностей, которые рабочий класс ядра завоевал за последние 150 лет. Тем более, что в подобной ситуации значительная часть белого рабочего класса, «труда» окажется на стороне капитала и в той или иной степени поддержит антидемократический демонтаж, приняв участие в контратаке господствующих групп капиталистической системы. Эти действия способны отбросить трудящееся население за пределы революционной эпохи 1789–1848 гг. и ее достижений, типологически – в XVIII в., только «располагаться» он будет в XXI: лента времени скручивается листом Мёбиуса. Контратаку, которая уже началась, И. Валлерстайн называет «крупным поворотом вспять (reversal) стратегии привилегированных классов или, скорее, ее возвращением к репрессивной стратегии, характерной для периода до 1848 г.»^[87].

Мир, как и на рубеже 1840-1850-х годов, оказался, выражаясь пригожинским языком, не просто в состоянии флуктуации, но в точке бифуркации – или где-то возле нее. И хотя нынешний кризис намного серьезнее по сравнению с тем, что происходило в середине XIX в., поскольку он подводит капиталистическую формацию к последней черте, тогда как 150 лет назад пересекалась внутриформационная черта, ситуации типологически сходны – в обоих случаях промежуточно-переходные эпохи, только в одном случае: вход – и вверх (налево), в другом: выход – и вниз (направо).

В такие эпохи удивительно много можно заметить и понять, причем не только в этой эпохе и о ней, но также об (и в) уходящей и об (и в) наступающей. Когда умирает старая система (или структура) и возникает новая, когда искривляется и сжимается Время, когда век вывихнут – «the time is out of joint», и распадающуюся связь времен держит только субъект, пока длится этот исторически краткий миг-вечность, можно много чего понять. Н. Мандельштам заметила: «В период брожения и распада смысл недавнего прошлого неожиданно поясняется, потому что еще нет равнодушия будущего, но уже рухнула аргументация вчерашнего дня и ложь резко отличается от правды. Надо подводить итоги, когда эпоха, созревшая в недрах прошлого и не имеющая будущего, полностью исчерпана, а новая еще не началась. Этот момент почти всегда упускается, и люди идут в будущее, не осознав прошлого»^[88].

Нынешняя эпоха, как и та, в которую формировались Маркс и его теория, – время брожения и распада; они симметричны, если не зеркальны, они точечно-бифуркационны. Это роднит теории и вообще интеллектуальные системы, которые создаются в такие эпохи, придает таким теориям и системам эквивалентно-нишевый характер, резко увеличивает их познавательные и объяснительные возможности: из промежуточных (переходных) эпох лучше видно и уходящую систему, и ту, что идет ей на смену. Ситуация исследователя, оказавшегося в такой «стыковой» эпохе, в том числе Маркса, – вот уж поистине «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», – напоминает ситуацию внешнего наблюдателя, пересекающего шварцшильдовский радиус черной дыры. На мой взгляд, это лучшая аналогия-иллюстрация ситуации формирования теории Маркса, ведь последняя возникла именно в момент пересечения обществом некой критической линии, его шварцшильдовского радиуса, что и обусловило особые – «шварцшильдовские», пограничные, рубежные – качества самой теории. Что такое шварцшильдовский радиус?

В соответствии с общей теорией относительности и решением уравнений Эйнштейна, найденном Карлом Шварцшильдом, получалось, что невращающиеся черные дыры должны быть правильной сферической формы; ныне представления несколько изменились, но термины, естественно, остались^[89]: «шварцшильдовская сфера» (отсюда «шварцшильдовский радиус»).

Согласно современным космическим теориям, при пересечении шварцшильдовского радиуса по часам гипотетического внешнего наблюдателя для этого пересечения потребовалось бы бесконечно большое время. «Но для наблюдателя (или эквивалентного кибернетического устройства), находящегося на движущемся по направлению к черной дыре космическом корабле, для того, чтобы «окунуться» внутрь шварцшильдовского радиуса, потребуется конечное и, может случиться, даже короткое время. Такой «сопутствующий» наблюдатель уже после пересечения шварцшильдовского радиуса будет продолжать «видеть» внешнюю Вселенную, откуда он прибыл.

В рамках простой модели любая масса, в которой произошел гравитационный коллапс, будет неограниченно сжиматься в точку. Однако в реальных условиях положение может сильно отличаться от идеальной схемы. Например, коллапсирующее тело может обладать электрическим зарядом и находиться в состоянии вращения. Скорость вращения будет быстро увеличиваться по мере сжатия тела. Качественно можно понять, что развивающиеся при этом центробежные силы в принципе могут остановить неограниченное сжатие тела. Это означает, что «сопутствующий» наблюдатель, «нырнув» под шварцшильдовский радиус, где-то там остановится. Все это время, как указывалось выше, «сопутствующий» наблюдатель может наблюдать внешнюю Вселенную. Незадолго до остановки он будет видеть внешнюю Вселенную при сильном красном смещении. Затем красное смещение уменьшится, станет равным нулю, после чего «сопутствующий» наблюдатель начнет наблюдать Вселенную со все растущим фиолетовым смещением. Расчеты показывают, что при этом количество падающей на «сопутствующего»> наблюдателя лучистой энергии будет конечно. Это означает, что никакой катастрофы ни с наблюдателем, ни с его космическим кораблем не произойдет. Но – и это самое важное – «сопутствующий» наблюдатель за короткое время (по его часам) увидит, находясь внутри шварцшильдовой сферы, все будущее Вселенной!

Что будет потом? В момент остановки внутри шварцшильдовой сферы наблюдатель перестанет видеть ту Вселенную (в ее далеком будущем!), из которой он «выскочил». После этого «сопутствующий» наблюдатель начнет двигаться наружу и через некоторое время (по его часам) опять пересечет шварцшильдовскую сферу. И тогда он увидит какую-то совершенно другую Вселенную… «Выскочив» в «новую» Вселенную, наблюдатель… увидит всю прошлую историю новой Вселенной, где он таким удивительным способом оказался. Внешний наблюдатель в этой новой Вселенной увидит это явление как нечто противоположное «черной дыре». Это явление («вылупление» материального тела из-под гравитационного радиуса) по справедливости может быть названо «белой дырой»^[90].

Исследователь, живущий в переходные эпохи, существует в черно-белом мире, т. е. в мире противоположностей и контрастов, обостряющих зрение. Если рассматривать Современность как некую целостность, хроноисторическую сферу, то Маркс и его теория оказываются на пересечении шварцшильдовского радиуса эпохи. Входя в эпоху капитализма с характерной для него дифференциацией на экономическую, социальную и политическую сферы из эпохи, в строгом смысле слова, некапиталистической (в лучшем случае – предкапиталисти-ческой – наличие капитализма в качестве ведущего экономического уклада еще не делает капиталистической эпоху в целом), где это обособление наметилось лишь пунктиром, Маркс сумел сохранить адекватный этой некапиталистической (предкапиталистической) эпохе целостный взгляд на социальные явления, что и обусловило холизм и историзм его теории. Разумеется, этому в немалой степени способствовали немецкая социокультурная среда, гегелевская философия, а также сам факт отрицания Марксом буржуазной экономической теории – отрицания «частичной» теории на основе и посредством целостной. Но целостная теория (будущий «исторический материализм»), с одной стороны, уходила корнями в предкапиталистическое прошлое, с другой – развивалась на контрастном чернобелом фоне двух эпох, который позволил увидеть и преодолеть многое из буржуазной ограниченности в познании социальных явлений и в то же время – это следует признать – способствовал в дальнейшем восприятию многоцветной реальности на черно-белый манер. Позднее, в анализе экономической сути наступившей эпохи, т. е. как профессиональный экономист, Маркс во многом окажется неточен и слаб. Но в этом – обратная сторона его силы как социального мыслителя, на что, как мы видели, и обратил внимание Шумпетер. Маркс-теоретик оказывается намного сильнее в долгосрочной перспективе, чем в средне- и тем более краткосрочной.

Ныне, на пересечении еще одного шварцшильдовского радиуса в истории Капиталистической Системы, именно эти качества Маркса – как социального мыслителя и теоретика, именно целостный антикапиталистический (некапиталистический) по принципу конструкции характер теории Маркса становится удивительно созвучен новой эпохе: предкапиталистическое и посткапиталистическое, раннекапиталистическое и позднекапиталистическое сходятся; Маркс с его теорией оказывается нашим современником, перепрыгивая целую эпоху – ту, в которой он был важен как идеолог, в которую идеология марксизма была главной антисистемной идеологией.

На выходе из XX в., из Современности, из Капитализма (из христианской эры?) Маркс стал архиважен, и из всех «идейно-политических» искусств для нас, похоже, важнейшим оказывается марксизм. Но не как идеология – век идеологии и идеологий прошел: vixerunt, а как социальная теория и научная программа. В этом смысле марксизм представляется намного более интересным и выигрышным по сравнению с либерализмом и консерватизмом. И не только потому, что марксистская традиция намного теоретичнее и интеллектуальнее (недаром в XX в. все крупные интеллектуалы были «левыми») двух других идеологических традиций. Не менее, а быть может и более важно то, что марксизм претендовал на статус научной идеологии, опирающейся на верное понимание исторических законов, исторической необходимости. Марксизм – идеология, но – научная. И это одно из главных, если не самое главное противоречие марксизма.

Наука и идеология суть принципиально разные сущности (подр. см. выше); попытавшись объединить их в некую целостность, которая позднее приобрела характер квазирелигии^[91](в этом в очередной раз проявляется синтетически-перекрестный характер марксизма до такой степени, что порой кажется: помимо религии, науки и идеологии есть четвертая форма организации духа – марксизм), Маркс придал своей идеотеории (или теоридеологии) небывалую динамику и гибкость. Но этим же он зафиксировал и точку «кощеевой смерти» (или «ахиллесову пяту» – это на вкус) своего детища: марксизм как научная идеология должен соответствовать требованиям и регулятивам, предъявленным научной теории. И хотя А.А. Зиновьев прав, подчеркивая, что наука бессильна против идеологии, что идеология побивается фактами жизни, которые она объясняет, прячет или выпячивает, научная идеология (или идеология, претендующая на научность) попадает в сложную ситуацию, под огонь научной критики; она, таким образом, оказывается на изломе. С этой точки зрения, марксизм, по сравнению с другими идеологиями, оказывается наиболее податливым к деидеологизации на научной основе, к превращению в теорию. В марксизме легче, чем в других идеологиях, обособить научный элемент от идеологического и противопоставить последнему, направив против него, и, помножив этот последний «на ноль», объединить если нужно научный элемент с ценностными элементами других традиций Европейской цивилизации – спасибо синтетически-перекрестным качествам марксистской теории, о которых следует сказать несколько дополнительных слов.

Качества эти сформированы переходной революционной эпохой 1789–1848 гг. А поскольку переходные эпохи суть такие, которые определяются взаимодействием противоположных, а исторически – так просто взаимоисключающих систем, то их, как верно заметил К. Поланьи по частному поводу эпохи 1790-1830-х годов, невозможно объяснить в рамках одной-единственной (unitary) теоретической схемы^[92], моносхемы; нужно несколько тесно связанных и взаимотрансформируемых теорий, хотя бы две. Это полностью соответствует призыву И. Пригожина, разработавшего свою биохимическую теорию и ее общую методологию как раз для ситуаций неравновесия, колебания, перехода: «Мир слишком богат, чтобы быть выраженным на одном-единственном языке. Мы должны использовать ряд описаний, не сводимых друг к другу, хотя и связанных между собой тем, что технически именуется трансформациями».

Это холистский подход? Да, холистский, но сложный холистский подход, модифицированный по сотовому принципу или принципу сообщающихся вселенных в соответствии со сложным, нелинейным характером предмета (и объекта) изучения. Холистский подход, модифицированный в конце XX в. на основе его научных достижений и его социальной сложности. Маркс разрабатывал свою теорию в середине XIX в., и в то же время он хотел создать целостную теорию, на основе и с помощью холистского подхода. Тогда такой подход мог быть только простым, а в чем-то порой даже и механистичным (ср. критику Шопенгауэром точки зрения Гегеля по вопросам биологии; см. также работы Ницше).

Повинуясь холистским принципам и инстинктам и столкнувшись со сложной предкапиталистической реальностью, Маркс нашел самый правильный, гениальный в той ситуации и в тех обстоятельствах ход: синтез, объединение разнородных традиций и элементов (материализм – диалектика; наука – идеология; политэкономия – социализм; политическая теория – философия и т. д.) в единое, интенционально однородное целое и объяснение на этой основе разнородных социальных процессов, снимая их разнородную множественность в рамках единоцельной теории. Сложному, разнородновзаимоисключающему содержанию эпохи Маркс противопоставил единую, цельную, но внутренне сложную и разнородную теорию. Когда по мере капиталистической эволюции разнородность переходной эпохи исчезла, социально теория Маркса оказалась в чем-то намного сложнее этой реальности (ср. раннюю и позднюю версии «Капитала»), тогда как экономически она выглядела проще, примитивнее ее. И это тоже следствие синтетически-перекрестного содержания марксизма, с одной стороны, и простой формы холизма Марксовой теории – с другой. Но иным холизм Маркса тогда быть не мог.

Это сейчас, в конце XX в. ясно, что примитивный холизм, как и примитивный материализм, как почти все примитивные схемы, ограничен и часто не срабатывает, несмотря на красоту замысла. Это сейчас можно разрабатывать методологии «познания сложного»^[93] и «сложной мысли»^[94], экспериментировать с «сотовым» холизмом. И именно в этом направлении модифицировать-деконструировать-реконструировать теорию Маркса, научно-теоре-

тический элемент марксизма. Другое дело, что и с научно-теоретическим элементом марксизма, точнее, с социально-исторической теорией Маркса далеко не все просто, здесь тоже необходим деструктивно-конструктивный подход, здесь тоже надо оперировать «теоретический организм» и разбираться. Разберемся.

12. Деконструкция – Реконструкция. Теории Маркса и другие задачи

Начнем с метода, использованного Марксом. Мне он представляется практически безукоризненным – метод восхождения от абстрактного к конкретному, в основе которого лежит представление о конкретном как синтезе многих определений, т. е. абстракций; представление о том, что конкретизация знаний о мире представляет все большую их теоретизацию. Здесь проблем, по крайней мере, на данный момент, я не вижу. Они возникают при обосновании Марксовой теории. Первый и важнейший шаг в конструировании теории на основе избранного метода – ее обоснование. Существуют три типа обоснования научной теории: аксиоматический, эмпирический и интуитивный. Маркс и Энгельс, заявив в «Немецкой идеологии», что они начинают с реальных предпосылок – реально существующих и действующих людей, по сути, объединили все три типа: человек существует реально (эмпирически) и в то же время может быть избран в качестве основы теории как аксиоматически, так и интуитивно. В целом такой способ обоснования является бесспорным достижением как с методологической, так и с эвристической точек зрения. Однако с его конкретной реализацией не все гладко.

Во-первых, Маркс и Энгельс изначально не пояснили, в какой степени (и в какой форме) абстракции взяты в данном случае: человек, люди, индивид? Такой вариант опровергается самим содержанием социальной теории Маркса. Общество? Да, но в каком именно измерении? Как родовой человек? Как человечество? В данном случае логически верным было бы определение человека максимально абстрактно – как культурно-исторического субъекта, безотносительно его конкретной формы противостоящего Природе. Однако здесь это потребовало бы четкого указания на основное противоречие природы (сущности) человека, источник этого противоречия, на особенность нетождественности человека как рода (общества) самому себе.

Тут возникает еще одна проблема: Маркс и Энгельс не сформулировали, ослабив тем самым фундамент своей теории, основное противоречие человека и не указали на источник его (само)развития, (само)движения и на основу существования: тождественность любой вещи самой себе означает фактически ее несуществование. Подобная погрешность носит общий методологический и теоретический характер; среди ее причин и в ней самой можно усмотреть механистическое восприятие Марксом и Энгельсом целого ряда элементов философии Гегеля и стихийный крен в сторону фейербахианства. Будучи допущена в самом начале, на первых метафизических шагах, эта погрешность позднее дала знать о себе в постановке и решении более или менее частных вопросов становления человека и общества.