На семи ветрах

2. До седьмого пота

А кто сказал, что творчество – одно лишь восторженное парение в невесомости? Это ещё и труд, и нарабатываемый жизненный опыт, и опыт познания… И умение засесть и творить, невзирая на всякие-разные мешающие обстоятельства и даже на банальную лень, а значит – становиться сильнее…

Анна
Друзья

 
Я заложница вечных гонок.
Я сдаю на отлично кросс.
В двадцать муж, в двадцать пять ребёнок,
несомненный карьерный рост.
 
 
А ребята… живая повесть
и мятущиеся огни.
Где я вижу вокзал и поезд,
видят символ пути – они.
Им подарена лёгкость ямба,
мне предписан унылый счёт.
Так среди урожайных яблонь
несъедобный возрос дичок,
в пенье флейт ворвалась трещотка,
снег нагрянул в разгар весны,
неуместно торчит хрущёвка
в стае домиков расписных.
 
 
Я каркас нежилого дома,
я надёжный упор плиты.
А они – золотая дрёма,
сувенирчики и цветы…
 
 
Приползают в беде нередко,
осуждают, но дорожат.
«Ты спасательный круг, жилетка!».
Я устрою, найду деньжат,
чётко выведу с перепутий
и не хлопну в сердцах дверьми.
«Ты волшебница!»
Но по сути –
попаданка в волшебный мир.
 

Я умом понимаю, вроде, про гитару и про бистро, как принцессы и принцы бродят в мире офисов и метро. И растерянно озирают – дом, работу, вчерашний долг… Дети, изгнанные из рая. Птицы певчие – в стиле фолк… И несчастны они стократно, и бегут они в сон и брань. Их затягивает обратно – за хрустальный барьер, за грань.

И брожу я среди драконов, по пещерам и ковылям, по воздушным мостам влюблённых, по эльфийским лесам-полям. Там костёр за туманом брызжет, сеет в озеро донный блеск, шустро вертит макушкой рыжей, пряди плещутся до небес. Шпили замка рассвет пронзают, а по стенам текут вьюнки. Правда, ландыши ускользают от жестокой моей руки… Сине море вскипает, пенясь, треплет ветер его вихры.

И поёт опалённый феникс…

И глаза у меня мокры…

Анна
Пазлы

Стыкуешь пазлы и опять, и снова, залатывая бреши полотна. Не ведая картины и основы – о чём она и какова она.

Упорен ли, отчаян ли, рассеян… тщеславься ли, безумствуй ли, скандаль – ты будешь видеть «пазлинки» соседей. Не цельный мир, но малую деталь.

То кисточкой порхаешь легковесно, сгоняя пыль с мозаичного «я». А то в сердцах швыряешь не на место раскрашенный кусочек бытия. И кажется, он жалок и потрёпан, не обрамлён спасительной канвой: частичка луга, бездны, небоскрёба, и просто тень – неведомо кого. А хочется – мазками, мощно, сильно! всю ширь объять, размах её и рост, и скорбный голос вещей птицы Сирин, и утешенье птицы Алконост…

Сквозь отторженье горькой правды-матки, раздрай извне и горечь изнутри, покой и лень, метанья и припадки, где жадно – «дай» и жертвенно – «бери»… Ты будешь петь (пусть даже и не ново) для слова – не для красного словца… о двуединстве малого, земного, твоей судьбы – и замысла творца.

Текучая материя живая, непостижимо вечный метроном. Ты пишешь, потихоньку прозревая единство пазла с общим полотном. И хрупок он, и по краям источен, и не встаёт с иными наравне…

Но как иначе? Если ты – источник,

латающий прорехи в полотне…

Анна
Они говорят мне

 
Рокот дальнего говора
отражает река.
Стяги славные, гордые.
Медных труб перекат,
да под лунной жемчужиной вороньё ли, орлы.
Да над степью разбуженной свист калёной стрелы…
Видишь, время сразиться нам.
Чуешь пламя и звон.
Долети же зегзицею – до последних времён…
 
 
Так ложились года мои – и столетья внахлёст.
Языка богоданного – бездна, полная звёзд,
и святая, и горькая усмирённая рать.
Всеобъемлюще, коротко говорить и сгорать.
Выбиваясь из сил, нести этот крест непростой.
 
 
Уходить от красивостей в первозданный простор.
И в венок разлохмаченный, чтобы стал он силён,
заплетать мать-и-мачеху, колосок, василёк…
И чеканно, отчётливо мерить ветки дорог,
а потом – перечёркивать громом ломаных строк.
Знать – упрямо, не гимново крестный путь завершив,
что в конце не погибель, но покаянье души.
 
 
Ой вы ясные соколы. Да холмы-ковыли.
Сколько пало до срока их, а могли бы, могли.
Но остался неистовый их зачин на века:
без героики – выстоять, а иначе никак.
 
 
… Если страхи, как демоны, кормят хищный огонь,
не пиши новодельную безразборную хтонь,
ты преемница кровная через толщу времён!
Не кликуша безродная – имя им легион.
Если мутные волны их обступают гурьбой,
мы встаём, словно воины – за тебя, за тобой.
 
 
Вот тебе, неизменчивой, и завет, и налог:
хоть кого-то излечивать, будто руку на лоб…
Ты не самая-самая, просто будь у виска
невесомым касанием молодого листа.
 

Анна
Девчачьи стихи

 
Слегка бредово, эпатажно, рвано.
Вибрация натянутой струны.
Твоим стихам, написанным так рано,
что до поэзии как до Луны,
что тесно им в каком-нибудь хорее,
что так и тянет строки искромсать,
что хочется по-взрослому, скорее
(а всё-таки выходит детский сад,
не полотно – бессилие наброска,
где чуждый стиль неловко отражён) –
 
 
им весело и страшно, как подросткам,
хлебнувшим первый раз за гаражом.
И пусть вино – дешёвенький пакетик,
тебя тошнит, в ушах противный шум…
Но – боль неукротимых энергетик
наивного «что вижу, то пишу».
 
 
Со стороны – эффект плохого цирка,
весь этот крик – он явно нарочит.
Но всё-таки осколок суицида.
И до сих пор рубец кровоточит.
Звезда над гаражом. Дымки. Окурки.
Подружка с парнем, откровенье лжи.
И ты, как недоломанная кукла,
смогла не доломаться и ожить.
 
 
Седой колдун полкоролевства сглазил.
Вселились лепреконы на чердак.
Скурился парень в параллельном классе,
и жутким воем, воплем: как же так?!!
Последний бой последнего дракона.
Вампир и ведьма поделили власть.
Два фанфика про Гарри с Гермионой
(один хотела… только разошлась).
Осенняя банальнейшая хмурость:
учебный год не сдался ни черта!
 
 
Такой наив с претензией на мудрость,
что даже умилительно читать.
Убит король, ушла гулять охрана,
два ворона горюют, вещуны…
 
 
Твоим стихам, написанным так рано,
что до поэзии как до Луны,
лежать на полке, выцветать, пылиться:
большие страсти маленькой пискли.
Их даже не на интернет-страницу,
а для себя… Дворняжкой поскулить,
заплакать, покраснеть от жуткой «лажи»,
слова бледны, а рифмы неверны…
 
 
Но ведь была та девочка. Была же.
Летавшая когда-то до Луны…
 

Андрей
Возвращение

 
Исписался? Тогда завязывай!
Так бывает – всему свой срок…
Спину выпрями, сделай паузу,
вспомни – истина между строк!..
Не теряй – ни лица, ни времени,
двадцать пятый строча сонет.
Если к звёздам, то через тернии!
А иного пути и нет…
 
 
Было время златое, было ведь:
щёлкал рифмы легко, на раз!
Как умел ты – казнить и миловать,
бить прицельно – не в бровь, а в глаз!
 
 
Даже в душном плену отчаянья,
ты, глаголами боль глуша,
не сдавался, не спал ночами:
не дремала твоя душа.
Даже в тесной однушке старенькой
жил, как в сказке, взахлёб творя…
А сегодня – в элитной сталинке –
только небо коптишь зазря.
 
 
Ты иссяк, исчерпался, выдохся,
ты от жизни отстал, устал…
Не сиди же на месте, двигайся!
По заветным пройдись местам,
отрешись хоть на пару месяцев
от безумной игры в слова…
Всё вернётся, уравновесится…
Пусть проветрится голова!
 
 
И не смей поддаваться панике.
Взгляд замылился? – пустяки!
Будут будни и будут праздники,
будут, будут ещё стихи…
Народятся хлебами спелыми,
дай им только созреть сполна.
Ощетинятся строки стрелами,
как в счастливые времена.
 
 
Ты пройдёшь потайными тропами –
это будет отважный шаг, –
теми самыми, многостопными,
по которым болит душа.
Будут холод и тьма кромешная –
крепче волю сожми в кулак!
Безнадёжное в неизбежное
превратится: судьба – не враг!
 
 
И однажды блеснёт за соснами
вдохновенья живой исток!
Проберёшься лугами росными,
чтобы сделать один глоток, –
и прильнёшь, и напьёшься вволюшку:
запастись бы тем зельем впрок!
Да и много ли надо зёрнышку,
чтоб явился на свет росток?
 
 
Ты вернёшься, зарёй целован,
будут жаром гореть ступни…
Не печалься и добрым словом
путь-дороженьку помяни.
 

Анна
Трио

 
Даже дома по-волчьи не воется.
Наседай же, тоска, наседай…
Наша песенка, глупая сводница,
ты халтуришь, хрипя «навсегда».
 
 
Мы, дворовые панки подросшие,
парни, душу порвавшие вслух,
собирали не залы, не площади,
но с лихвой – местный паб или клуб.
Это было гремяще, пылающе,
до мурашек в ступнях заводно.
Барабан, и гитара, и клавиши –
заодно, заодно, заодно.
 
 
Нам остались пустые и сальные
годы пьянства, и ссор, и разлук.
Синтезатор не ловит касания –
лезет дохлый искусственный звук,
ладно, пусть он не дохлый, а раненый.
Барабан, распальцованный бит,
вещей чуткостью эха мембранного –
спотыкается в ритме, сбоит:
ну, ступайте же в бой, неудачники!
где ваш гордый нахальный девиз?!
 
 
На гитаре оглохшие датчики.
Это крик превращается в визг –
это струны висят, не настроены.
Это лад я, дурак, не зажму.
Если были мы, то – были трое мы.
Но колотимся по одному.
 
 
Будто музыку смяли, облапили.
Разошлись, дураки, не простив.
Из-за ора взахлёб – «кто талантливей» –
этот влился в другой коллектив,
тот раскис от дешёвой публичности
и женился кому-то назло.
 
 
Третий выключен, нет электричества,
и вибрато из сердца ушло,
по наклонной сползло, как по маслицу.
Дал кораблик нешуточный крен.
Автор лжёт, ностальгически мается,
допевая убитый рефрен.
 
 
У себя эти песни украдены.
У отвязанных, вольных волчат.
И стучат барабанные градины –
по земле чёрно-белой стучат,
это клавиши брызжут ударами,
это давнее мне прощено…
Это вспыхнуло сердце гитарное,
и вибрирует болью оно.
 
 
Нет, не трио, а долями, третьими –
стали трое счастливых вралей.
Только так ничего и не встретили –
выше дружбы пацанской своей.
Слишком жёстко повязаны узами,
и не будет суровей суда,
чем угар непричёсанной музыки
и весёлый рефрен
«навсегда»…
 

Анна
Надина книга

 
Карманный сборник… примитив плаката,
кричат провинциальные штрихи:
на фоне, значит, моря и заката
курсивом – откровение: «Стихи».
 

Преамбула: «Пишу родным и близким. Я не поэт, обычный человек. Сейчас работаю экономистом. Сын Миша. Дочка Настя. Муж Олег…». Нашлёпана смешными тиражами вся жизнь её… Как блузочка к лицу… Вся правда в немудрёном содержанье: «Подруге Тане», «Дочке» и «Отцу», «На Новый год», «Апрель», «Собака Бумка» и «Памяти моих учителей», «Н. А.» – весьма загадочные буквы, «Село Покровка», «Мамин юбилей»…

Не декаданс, не пошлая агитка, а просто жизнь: то грозы, то лучи. Тюльпаны посадила на могилку… На Пасху освятила куличи… Под первый ливень бросилась из дома… Отборных принесла боровиков…

Тут рядом с рифменно-банальным вздором, засильем штампов – буйных сорняков, вьюнков цеплючих и репьёв дородных (рыдает в шоке садовод-знаток!), вдоль маленькой просёлочной дороги – порой мелькнёт невиданный цветок…

Домашняя, рабочая лошадка, в строке вселенской крохотный стежок. Не выйдет на концертную площадку и не полезет в местный литкружок (где, к слову, заседают пустомели), в программу, в хрестоматию, в музей… «я только для себя», «я не умею», «не бейте, это чисто для друзей». О малом, о своём словечко молвит, не претендуя и не свысока.

Но в горле ком… Подкатывает море, терзая всеобъемлющий закат, – вся даль, не усмирённая под прессом багряных туч, восстала из неволь… Размеренные строки-волнорезы дробят упрямый вал предштормовой. Подводный ток, непостижимый, древний, устал томиться в штилевом плену.

И слово балансирует на гребне…

И брызгами взрывает глубину.

Анна
Наставница

К таким не клеится слово «старая». Из-под ресниц – до сих пор – ожог.

Я приводил к ней ребят с гитарами, стихийно собранный литкружок.

… И как-то сердце качнётся, стронется, а думал – грязью позаросло. Никоим образом не сторонница того, что дан интернет во зло, и нет поэзии после Пушкина, и только правильный слог высок, и странный сюр бытия в наушниках от мира грешного нас отсёк.

Небольно-резкий урок для каждого. Глотаем, морщимся, познаём. Побудешь с нею – потом не кажется, что эти семьдесят не в подъём. Легко трепещут полукасания. Кромешной битвой кричат лады.

А дальше будет – не угасание и пресловутый стакан воды, который надо подать… наверное (не смейте спорить – таков закон!). Но мы в семнадцать ещё не ведаем про выживанье наперекор, глухой февраль, стариковски зябнущий, где призрак памяти не поймать.

И не́ дал Бог ей детей. И взял уже – вон тех, на фото, – отца и мать.

Потёртый шкаф, гобелен с оленями и стайка солнечной хохломы. Компьютер прежнего поколения, но в нём теперь поколенье «мы» – мы станем ярче, острей, сценичнее, мы оперимся – уже прогресс. Утратим глупые псевдонимчики: Морская Мара и Лёха Крест… Поймём, как пафосен вой страдальца, как эпатаж нарочито-лжив. А всё святое – поётся, дарится и никому не принадлежит… Звучанье полно, и слово ёмко – спасенье наших гитарных банд.

Она – как девочка возле ёлки. Шуршит коробка, мерцает бант… И новь ночная. И флёр винтажный, а не таблетки и не кровать.

А что в коробке? Не так уж важно,

пока нам хочется открывать…

Анна
Её Школа

Я была молодой, азартной, всё, что можно, вложила в завтра, в избавленье от нищеты. Неуклонно и незаметно совершалась во мне подмена, и теперь я – всё больше ты.

Гулко-праздничные просторы, классы, ниши и коридоры, башни, лесенки и углы. Наконец-то восторги в прессе – о развитии и прогрессе. Долгожданные похвалы.

Приглушённо горят подвески, люстра спит в благородном блеске, восковая плывёт капель… Попечительские финансы. В Рождество непременно танцы, снежный вальс и царица-ель. Эти девочки, их причёски… на глазах неумело – блёстки, впрочем, ладно уж раз в году. Грациозны, смешны, наивны. В холле звонкое пианино верит в девичью ерунду…

Я – изящных искусств палитра, я уверенный глас арбитра, эталон, идеал поэм. Я – пейзажи в парадном холле (то презент знаменитой школе знаменитого мэтра N).

Я – газонный сорняк с обочин, я последний чернорабочий. Я вмешаюсь, искореню – всё, что лезет штришком, нюансом, глухо звякает диссонансом… от портьеры и до меню.

Я – моложе тебя годами. Где я, кто я, лишь твой фундамент, да глаза твои – зеркала. Вот я глажу твои перила… Вот я всё тебе подарила… Даже то, что не обрела. До́ма – радости всей округи, званья матери и супруги, пошлой скатерти кружевной. В сонме ангелов или вредин, прикативших сюда в карете, есть любые, но нет одной…

Гости. Выспренняя беседа. Жёсткость памяти и корсета. Да, столовая недурна. Посетите оранжерею. Сердце. Душно. Я не жалею. Я не женщина, а стена, камень, плитки, панели, крыша, статуэтки в уютных нишах, запах глаженого белья. Утро чёткое, занятое.

Поздно спрашивать: кто ты, кто я. Ты отныне – всё больше я.

Андрей
Возвращение к себе

 
И снова пауза в словах,
невыносимое затишье…
 
 
Живёшь, испытывая страх,
шагов судьбы своей не слыша.
 
 
А где-то шёпот, где-то крик!
Ты к звукам глух и безучастен.
Разочарованный старик,
поверь, ты попросту несчастен.
 
 
Увидь судьбу свою, услышь –
сквозь толщу стен и плёнку окон,
сквозь герметичность плит и крыш,
сквозь безразличья плотный кокон.
 
 
Непроницаемый барьер!
Как можешь требовать ответа?
Ты, отгороженный от света
тяжёлым пологом портьер…
 
 
Попробуй воздуха глоток
впустить в промозглое жилище.
Преобразится закуток,
и атмосфера станет чище.
 
 
И шторы прочь – да будет свет!
Ещё – цветов на подоконник!
Невыносимый ипохондрик,
прими мой дружеский совет.
 
 
Живи – светло! Дыши – легко
и непременно полной грудью!
Грусти – пусть в горле будет ком, –
но непременно светлой грустью!
 
 
Благодари за всё и вся.
Рисковым будь и будь раскован.
Куда б ни привела стезя,
расплачивайся добрым словом.
 
 
Не спи. Гляди по сторонам,
открой себя, доверься миру.
А если мир трещит по швам,
не проходи бесстрастно мимо!
 

Анна
Аллегро

Я освоюсь, я когда-нибудь освоюсь, отторженье и отчаянье минуя…

Мне всё время отчего-то снился поезд: объявление «стоянка три минуты», я бегу… я время жадное прессую, на табло мигает ужас полудрёмы, по коленям бьют объёмистые сумки, сердце бешено колотится о рёбра, и лицо моё распаренно лоснится… вот билет! – секунды-осы так и жалят, но суровая стервоза проводница обрубает: не успела, отъезжаем…

Я привыкла гнать весёлые аккорды, чтобы всё кругом искрило и горело. Ставить личные и всякие рекорды в темпе драйва, напряженья и аллегро…

В голове несвязный гул большого хора. Планы брошены, проекты лесом вышли. Я теперь – велосипедик тихоходный. Тут быстрее не бывает и не выжмешь. В заторможенном реале обживаюсь. Засыпаю над нетронутой тарелкой. Чай глотаю не спеша, не обжигаясь и не чувствуя себя секундной стрелкой. Нынче в планах – и таблетки, и тонометр, и неспешные прогулки, вот умора… А иначе ведь тебя не остановишь: так и сгинешь на бегу, неугомонной…

Только чтоб его… не отпускает, снится: дико хочется не так бы, и не там бы, рыжекосая девчонка проводница – ну, скорее! – чуть не втаскивает в тамбур, дачки, яблони в закате недоспелом, рельсы-шпалы, огородики-крылечки. И отчаянно драйвовое «успела!»

И колёса, и аллегро… до конечной…

Анна
Последователь

В комнате-музее чисто-чисто, от стола к софе размечен путь. Это что ж должно было случиться, чтобы так себя перечеркнуть,

чтоб о Нём и под Него готовый жить и петь, ты сути не сберёг? Чтоб косой размашистый автограф – перерезал сердце поперёк, чтоб творить шаблонно и картонно, как маньяк, вгрызаясь в чуждый стиль,

чтоб до ноты знать, до обертона – всё, что Тот на волю отпустил…

Чтобы от восторженного писка заходилось всё нутро твоё, чтоб искать корявые записки, ручки, скрепки, чуть ли не бельё…

Утолять неутолимый голод. Напоказ остаться без семьи. Подчинить великому Другому суть свою и помыслы свои.

Будто по касательной прошёл Он. Ненароком жизнь свою внушил. Не вместить тебе – Его, Большого, в рамочки обманутой души. Но теперь, задумавшись о чём-то, с фотографий, прямо сквозь стекло, Он ударит яростно и чётко. Он прикажет гневно и светло –

взвиться над потерянным собою

маленькому, съёженному «я»:

– У меня была своя свобода.

И теперь мне не нужна твоя.

– С юморком!

Анна
Алкогольная поэзия

Люди пишут: мол, просить у музы – тщетно!.. Но как выпил – так поэма в полтетрадки!

Что же делать? – я непьющая вообще-то. И от этого с поэзией накладки.

Ленка с Танькой поддержали:

– Ну конечно!! Пить не можешь – так в поэзию не суйся! Ты забыла, детка: истина в вине же, хоть у Блока, значит, поинтересуйся…

– А нельзя ли газировку или квасик?

– Ты наивное дитя, но чтоб настолько… Хоть вино себе купи, а хоть пивасик, хоть ликёр, а хоть вишнёвую настойку!

Я зашторила окно, слегка косея, потихонечку мускатным солнцем греясь. В голове раскрепощённость и веселье, мутно-сладкая, раскованная прелесть…

Надо жить – как танцевать на кромках лезвий! А не дохнуть здесь нелепо и паршиво! Как отчаянно бесстрашный путник лезет к ледяным, хрустально солнечным вершинам…

На Серёгу не могла я наглядеться, собачонкой, значит, под ноги кидалась!.. Как же хочется в ромашковое детство – ни альфонсов, ни измен и ни предательств!

Чтобы песенки играли на пластинке! (Я реву… и что-то взвизгиваю матом…). Как же хочется мне яблочной пастилки – с упоительным, уютным ароматом…

Как же нагло подставляли, как же врали – в мире злобном, отвратительном и склизком! Сколько можно наступать на те же грабли и считаться ненормальной альтруисткой?!

… Утро жалобно мерцает спецэффектом… издевается и голову морочит… На изорванной, закапанной салфетке – гениальные, пронзительные строчки:

 
«по стакану лезет муха
нужно дать Серёге в ухо
тело просит пастилы
мир ужасен все козлы»
 

Анна
Баттл

 
– Поэтов местных много я знавала,
но все они достойны… санузла.
Лишь только Иннокентий Коновалов –
краса и гордость города Орла!
… Пришли на баттл Наташка, я и Люба.
И замерли в почтенье. Это – он!
Стиляга, рэпер, украшенье клуба.
Весь в чёрном. Неприступен. Отрешён.
О как арктически сурово светят
его глаза! Он царь и божество.
И я пролепетала: «Иннокентий….»
А он ответно вымолвил:
«Чего?»
 
 
Но тут звонок: бухгалтер загнусила,
что надо переделывать отчёт,
и там ошибок, словно блох на псине,
и это всё никак не подождёт!
 
 
… Потом мне Любка ночью позвонила,
что зря ушла я разгребать завал.
Там пел Квасков, стихи читал Чернилов,
но Иннокентий живо всех порвал!
Уверенный, поджарый и спортивный,
он ненароком покорёжил стол,
носясь, как будто веник реактивный,
кошак с наскипидаренным хвостом.
От крика по стене пошло вибрато,
и пробрало на улице собак…
В традициях провинциальных баттлов
он выл, скача по сцене, как сайгак.
 
 
– Фу, Люб, как можно…
– Ладно, всё в порядке!
Ну, сдёрнул шнур, колонки своротил…
ногами дрыгал, словно бы в припадке,
как мельница, руками он крутил…
Какой экспромт, ну правда, было круто!
Мы прослезились все до одного
на фразе о звезде, что три минуты
светила, но исчезла почему-то…
Ведь это ж про тебя, ну, про звезду-то,
как ты ушла внезапно от него!
 
 
– Не может быть… А это точно, Люба?
– Да разве я врала тебе когда?!
 
 
Подкараулив милого у клуба,
шепнула страстно: «Это я… звезда…
которая куда-то там скатилась…
и стало в небе без неё черно…»
А он сказал, бездушная скотина,
арктически холодное:
«Чего?»