Записки базарного дворника из 90-х годов

Городок был, тоже, крайне запущен и безлюден. Машин мало. Маслозавод, находившийся слева от въезда, за мостом через реку, ещё года четыре назад работавший, теперь приказал долго жить… По улице, круто поднимающейся вверх, к монастырю, шли два молодых монаха в чёрных рясах до пят. Я поразился этому крайне…

– Откуда они взялись, Митя?

– Эх, отстал ты от жизни, Сашок! – усмехнулся брат. – Это насельники. Монастыри возрождают по благословению патриарха Алексия! И мужской, и женский. Часовню и купальню открыли рядом с женским монастырём. Народу съезжается – тьма! И тебе бы туда надо! Окунёшься в ледяную водичку – и такая сразу благодать наступает!

Я, живо представив себе всё это, зябко поёжился, и усомнился в словах брата насчёт благодати. А между тем, мы свернули на нашу улицу – тихую, такую же малолюдную, как и весь городок. Вот и родительский дом. Мне он сразу показался каким-то съёжившимся за годы моего отсутствия… Хотя и ухоженным. Благодаря стараниям брата, видимо. А две берёзы в палисадничке перед домом, посаженные отцом в честь рождения брата и моего рождения, наоборот сильно вытянулись. Бросились в глаза тонкие газовые трубы, опоясавшие дом. Когда я последний приезжал сюда, ещё в той жизни, года четыре назад, их не было. Провести родителям газ – тоже братишка постарался. И мне стало невыносимо больно и стыдно. Я не сделал для родителей ничего! И сразу же дал себе слово: как только заведутся у меня реально крупные деньги – построю родителям новый дом! А мама с отцом уже выбежали на улицу из калитки, услыхав шум подъехавшей машины. Заметно состарившиеся, но ещё бодрые, правда, волосы на голове отца – сплошь седые, словно снегом обсыпаны.

– Сыночка! – увидев меня, заголосила мать, крепко ко мне прижалась, и зарыдала в голос. Отец тоже полез обниматься, но, смеясь от радости.

– Не надо, мама, – растерянно и смущённо пробормотал я. – Пошли во двор.

И здесь – мало, что поменялось. Площадка, замощённая каменными старыми плитами, по которым неспешно бродили куры – совсем, как в моём детстве. У ворот в углу, возле садовой ограды, выскочив из будки, возбуждённо зашёлся в лае, не узнавший меня, кудлатый пёс Арто, а на крыльце сидел, любопытно щурясь, полосатый, словно маленький тигр, кот Матвей. В мой последний приезд, это были щенок и котёнок, без устали игравшие друг с другом.

– Тихо, дармоед! Пошёл в будку! – цыкнул на собаку брат, и Арто, прижав уши и хвост, на полусогнутых лапах полез в своё жилище, недоверчиво и строго на меня косясь.

– В дом пойдёмте, что на дворе торчать, – позвал отец, и мы, суетливо толкаясь, что бы пропустить друг друга вперёд, направились в наше родовое гнездо.

В моей комнатке всё осталось по-прежнему, будто бы я и не уезжал никуда, надолго и далеко. Старенькая тахта, рядом с ней тумбочка, на которой стоял осиротевший бобинный магнитофон «Маяк», ещё монофонический, четырёхдорожечный. В самой тумбочке, за стеклянными раздвижными дверцами, лежали бобины с записями любимых рок-групп, с трудом, когда-то добытые, подписанные от руки ещё полудетским моим почерком. В противоположном углу, недалеко от окна, расположился на веки, письменный стол с настольной лампой. Справа от него – скромный самодельный книжный шкаф, изготовленный мной и братом, когда мы ещё учились в школе, под руководством отца. Его стенки и полочки покрашены марганцовкой, разведённой до коричневого колера, и покрыты бесцветным лаком. Стул за столом, и кресло напротив окна. Сидя в нём, я любил читать и слушать музыку. А над самим столом, в деревянной застеклённой рамочке, размещался набор семейных фотографий, где главной фигурой был я. С родителями и братом, курсантские и свадебные… Я с женой и сыном, на фоне башен старых городских стен в прибалтийской столице, где мы так счастливо прожили несколько лет. На фоне Дворцовой площади и Невы, в Петербурге… Фотографии были подобраны в строгом хронологическом порядке, и я сразу понял, что занималась этим мама, с её дотошным характером. В углу, у изголовья тахты, притаилась моя вторая в жизни гитара, подаренная мне на шестнадцатилетие, и стоившая по тем временам недёшево – сорок рублей! Первую, восьмирублёвую – я кому-то продал… На полу лежал деревенский домотканый половичёк, но уже новый, а не тот, что был в моей юности. Мама очень любила эти половички, покупала их на рынке у бабушек, а отец пренебрежительно называл их гуньками, но в этом перечить, маме не смел. Везде всё чисто, ни пылинки, даже на цветных, слегка выгоревших плакатах, развешанных мною давным-давно по стенам, с изображениями «Beatles», «Led Zeppelin», «Deep Purple», и «Uriah Heep» – кумирами моей юности. У брата тоже была своя комната – напротив. Но теперь она являлась, как бы гостевой. А через просторную залу, направо, находилась спальня наших родителей. Ко мне заглянули отец с братом. Митя, ухмыляясь, заметил:

– Видал, дом – музей Александра Данилова!

– Тут мать постоянно убирает, и никого не пускает сюда, – добавил отец.

Я грустно усмехнулся и покивал головой, подумав про себя: «Словно в юность вернулся…», и, на какой-то миг, мне расхотелось уезжать. Но это было минутным порывом растроганной души.

После двух дней радостных, шумных застолий дома и в гостях у родственников, где меня принимали торжественно, будто космонавта, бурных и тёплых воспоминаний о прошлом – мне захотелось побыть одному. И я отправился спокойно бродить по родному городку, в котором большая часть жителей знакомы друг с другом, являются одноклассниками, сватьями, кумовьями. На сердце у меня теплилась тихая радость. Всё-всё здесь было родным, близким и дорогим. Бесцельно гуляя, я решил дойти до монастыря – посмотреть, что же там делается сейчас. Неторопливо поднимаясь вверх по улице, я увидел идущего мне навстречу худого монаха с бледным лицом, обрамлённым чёрными с проседью волосами, и недлинной, чёрной бородой, тоже подёрнутой серебром. Его большие карие глаза смотрели с тихой скорбью. Что-то неуловимо знакомое показалось мне в нём. Мы поравнялись. Монах тоже пристально вгляделся в меня, и неуверенно произнёс:

– Александр?.. Данилов?..

– Да! А вы кто, батюшка? Не узнаю…

Монах грустно улыбнулся:

– А я – твой бывший одноклассник, Саша. Виктор Фёдоров в миру назывался… А сейчас – отец Илия. Дьякон Кресто-Воздвиженского собора. Окончил семинарию. Принял постриг…

Удивлению моему не было предела! Витька Фёдоров был моим школьным другом. Мы с ним, и ещё двумя ребятами – организовали первую в нашем городке рок-группу под названием вызывающе – ёрническим «ОЛВИЗ», что означало: «Общество Любителей Выпить и Закусить», ещё учась в восьмом классе! И имели невероятный успех. Витька играл на бас-гитаре, как бог. По крайней мере, так тогда всем казалось, и потрясающе пел на английском языке, подражая Роберту Планту. Я не знал, как теперь к нему обращаться, а мой одноклассник ласково улыбнулся в ответ на моё замешательство, и произнёс кротко:

– Зови меня: отец Илия… Я отрёкся от всего мирского. Даже телевизор не смотрю.

– Ладно, – согласился я, – но нам бы присесть, поговорить с тобой, отче… Столько лет не виделись! Не спешишь? Пойдём ко мне домой, посидим, попьём чаю, или, покрепче чего.

– Алкоголь не пью, – ответил Витя – Илия, – а вот чаю можно… Я, вообще-то, шёл в Рождественскую церковь. Ну, да Бог простит, если с тобой немного посижу.

Родители с удивлением посмотрели на монаха, входящего впереди меня в калитку.

– Это отец Илия, в одном классе раньше учились, – объяснил я, а Витя неторопливо перекрестился и произнёс тихо, распевно:

– Мир дому сему… – и сделал жест рукой, будто благословил. В кухне ещё раз перекрестился на висевшие в углу образа, беззвучно шевеля губами. Мы прошли в мою комнату. И тут отец Илия потрясённо замер, и на миг став прежним Витькой Фёдоровым, прошептал:

– Сашка, ничего не поменялось с тех пор! Святый Боже… – и опустился на стул, словно обессиленный. За нами впорхнула сияющая мама:

– Батюшка, откушать чего, желаете?

– Спаси Христос, тётя Клава, но пост. Саша вот, чаем обещал угостить…

– Это я сейчас, ребятки, – и мама благоговейно, на цыпочках, засеменила на кухню.

– Ты удивлён, Саша, – усмехнулся мой школьный друг, внимательно глядя мне прямо в глаза.

– Очень, Ви… Святой отец!

– А я к вере в Господа нашего, – тут он опять перекрестился, – тернистым путём шёл… Послушать хочешь?

– Да, очень!

– Я ведь в Афганистан попал служить… В самое пекло. В Кандагар. В разведбате десантно-штурмовой бригады был. После учебки в Фергане – сразу туда определили. Полгода непрерывных почти, боевых операций. Полроты моей полегло… А у меня – ни одной царапины, хотя два раза с «духами» (при этих словах он перекрестился), в рукопашной сходился! Бог хранил. У меня с собой Святые Помощи всегда в левом кармане лежали, которые моя матушка мне дала, перед уходом в армию, и крестик крестильный на шее висел. Там замполиты на это внимания не обращали! – тут он замолчал, словно осёкся, и прерывисто вздохнул.

Мама принесла чай, сахар, баранки и мёд.

– Спаси Христос, тётя Клава, только чайку попью. Не обижайтесь, но пост у меня строгий… А вот от чая – не могу отказаться. Люблю… – и он так улыбнулся, что я вновь увидел прежнего Витьку. Весёлого, остроумного, шустрого паренька. Вспомнилось, как он запальчиво орал на репетициях на нашего бестолкового ударника Валерку Гвоздева:

– Что ты там стучишь, идиотина! Меня слушай, пень глухой! Мою партию! Тебе в похоронной команде только выступать, лабух бездарный!

Отец Илия продолжал, помолчав немного, осторожно прихлёбывая пустой чай, словно тщательно собирал в свою память те далёкие, уже подзабытые события, стараясь не пропустить ничего, потому что всё, до малейшей детальки, видимо, считал важным. Пил чай, и смотрел в окно отрешённым взглядом. А я всё не мог себе представить худощавого Витьку Фёдорова, не трусливого, но отнюдь не силача, обвешанного боекомплектом и прочей необходимой амуницией, бегающего по афганским горам, стреляющего по людям, озверело рвущего им глотки в беспредельно жестокой рукопашной схватке! А он, всё так же, глядя в окно неотрывно, продолжал:

– Раз подняли по тревоге, ночью… Караван идёт с оружием. Надо перехватить и уничтожить. Собрали группу, кого поопытнее, на «вертушку» – и в горы. Двое суток лазили по ущельям, и напоролись на засаду! Сначала из миномётов и гранатомётов накрыли. Рацию разбили сразу. А потом взяли в кольцо, и пошли на нас. Мы рассредоточились, кто жив остался. Тоже их поливать стали из стрелкового… Ближе их подпустили, и гранатами закидывать начали. Они залегли, и снова из миномётов. И так грамотно лупят! Около меня две мины разорвалось, рядышком. Справа – слева… Ну, думаю, в «вилку» взяли! Я за камнями лежал с пулемётом. Ствол уже так нагрелся, что пули выплёвывает, а не стреляет, и я его водой из фляжки поливал. Почти всю израсходовал. Понял: надо позицию менять. Не то, сейчас прямым попаданием, точно по мне… Перекатываться начал в сторонку, там за камнями, где я залёг – небольшую пещерку приметил. Скорее, расщелина в горе… Почему раньше туда не залез? Сектор для стрельбы неудобный показался, узкий. И тут сзади, как жахнет! По тому месту, где я с пулемётом лежал! Меня взрывной волной подняло и о землю так приложило, что я сознание потерял. Очнулся – не пойму… То ли, в глазах темно – ослеп, то ли ночь наступила. В голове такая боль… Кажется, сейчас лопнет. И тишина неземная. Пошевелился – всё тело болит, но боль тупая. Не задело осколками, значит, валяюсь в расщелине, между больших камней. Поднёс руку к глазам – вижу её! Не ослеп… Из-под каски, чувствую, липкое на шею, и за шиворот натекло. Кровь из ушей… Огляделся осторожно. «Духов» нет. И наших живых – тоже ни одного… И все мертвецы – без голов лежат… А меня «духи» не заметили, значит! Стошнило. Наверное, не от того, что противно стало – я трупов всяких нагляделся там. От сотрясения мозга, скорее всего. Собрал у убитых фляжки, у кого вода оставалась, сухпай – тоже, у кого был. И пошёл с пулемётом не знаю, куда. Смекнул по дороге: надо подняться в горы, где повыше, оглядеться, как рассветёт, и направляться к месту сбора. Зачем туда именно, сообразить не могу. Просто что-то внутри меня подсказывает: туда иди! С рассветом сориентировался. Осторожно пошёл. Долго шёл. Не знаю, сколько… Часы при падании разбились, уши не слышат. Воду экономил, хотя пить хотелось ужасно. Но – терпел. Неизвестно, сколько ещё топать. А кругом – голые камни, и ни ручейка. Вдруг вижу: с северо-западной стороны «вертушка» летит. Не высоко, плавно так, беззвучно… Я скорее на гребень, который слева торчал, залез. Махать руками начал, приплясывать. Вспомнил, что в пулемёте каждый пятый патрон – трассирующий. Дал три коротких очереди в воздух… Увидели! Ещё ниже спустились. Спасательную люльку выкинули. Я законтровался по-быстрому, они скорее высоту набирать, меня мотает, как на качелях. Вниз глянул: «духи» набежали откуда-то, по нам палят. Но мажут! И тут – я впервые в жизни произнёс: «Спаси, Господи»… И спас! – отец Илия оторвался от созерцания окна, и взглянул на меня глазами полными тепла и веры, – потом, в медсанбате уже, мне ночью Христос явился! Стоит в ногах, смотрит ласково так, улыбается и молчит. И вдруг тихо произнёс: «Виктор, не забывай меня»… И исчез. А я понял: слух вернулся! И я дал себе слово, что если останусь живым, то непременно уйду в Соловецкий монастырь, сделаюсь послушником, а потом приму постриг…

Я долго молчал, потрясённый рассказом моего школьного друга. Так просто и спокойно говорить о страшных событиях, произошедших с ним, в сущности, ещё мальчишкой тогда, мог только очень духовно сильный, убеждённый в вере человек. А отец Илия кротко произнёс:

– Ну, а теперь, Саша, расскажи о себе ты.

Я замялся. Все мои беды, вдруг показались мне пылью под ногами, в сравнении с тем, что пережил человек, сидящий напротив. И я, потупившись, ответил:

– Не сейчас, отец Илия! Мои горести ничего не стоят, по сравнению с тем, что пережил ты…

– Ну, Господь с тобой! А ты в святом храме крещён?

– Нет…

Он покачал головой, и сказал с мягкой укоризной:

– Не хорошо это, Саша. Не знать благодати Божией! Надо бы… Сейчас коммунистов у власти уже нет – военным можно! Освободи свою душу из лап антихриста, – и перекрестился при этих словах, – сделай её бессмертной. И войдёт она в Царство Божие, по окончании пути твоего земного…

– Я согласен, батюшка! Когда можно?

– Приходи завтра в храм, часикам к одиннадцати. После службы. Меня спросишь… Поговорим с благочинным, – с этими словами отец Илия поднялся со стула. – А теперь мне пора! Храни Господь тебя, твоих близких, и дом сей… – и снова начертал в воздухе рукой крест. Словно – благословил.

Огромный душевный подъём ощутил я, после такой неожиданной встречи с другом юности. Он, словно бы, источал некий, невидимый глазом, но осязаемый мягкий и тёплый свет! Я не находил себе места. Хотелось петь, творить добро, хотелось жить… Просто – жить! Трудиться, ходить в церковь, общаться с такими, как отец Илия, людьми – одухотворёнными, умудрёнными какой-то высшей мудростью, неведомой пока ещё мне. Да и многим обыкновенным людям – тоже!

Крещение моё проходило в главном храме монастыря, где шли реставрационные работы и ремонт. В крёстные я позвал своего одноклассника, который служил в милиции. От него же с горечью узнал, что двое ребят из нашего класса умерли от пьянства. У многих постоянной работы нет. Кто-то нашёл заработок в Москве, но и там всё не постоянно. Могут обмануть, не заплатить, а пожаловаться некому, и некуда. Но за себя я был спокоен – со мной-то будет всё в порядке. Хотя, чем ближе становился день отъезда, тем сильнее грызли меня сомнения. Однако пути назад для меня уже не существовало. Возвращаться в прежнюю жизнь – не хотелось категорически!

Пасхальную службу в соборе я отстоял всю, когда шёл домой со свечкой, то вдруг почувствовал лёгкое, тёплое прикосновение чьей-то ласковой руки к моей голове, а в душе у меня в тот же миг разлилось светлое ликование, словно Благовест зазвонил. Уже перед отъездом, прощаясь с отцом Илией, я рассказал ему об этом, он с тихой улыбкой ответил мне:

– Это сам Господь благословил тебя, Александр! Не забывай его, и он тебя не забудет! Посещай храм. Хотя бы изредка. Читай молитвы, особенно, когда тяжко на сердце, и Отец наш Небесный не оставит тебя, утешит…

Я помялся, не решаясь задать ему вопросы, которые давно терзали меня, и ответы на них мог дать только такой человек, как мой одноклассник – кому бы я поверил безоговорочно. Отец Илия почувствовал моё смятение и спросил:

– Тебя что-то гнетёт?

– Да. И давно… Спросить хочу.

– Спрашивай, – спокойно и просто ответил он.

– Вот скажи мне, батюшка… Спаситель воскресил Лазаря, который уже три дня был мёртв. Как в это поверить? Ведь всем нам известно, что человеческий мозг без поступления к нему кислорода, умирает в течение четырёх минут. И клетки начинают разлагаться. То есть, процесс необратим. Пишут, что это чудо… Но ведь, это противоречит природе! Как могла Божия Матерь – телесно вознестись на небеса? Как можно оказаться в раю, или в аду? Где эти ад и рай?

Отец Илия покивал головой, и взглянул на меня с тихой скорбью, как на умственно отсталого ребёнка, а потом задумчиво заговорил:

– Библия – не летопись, Саша! Не историческая хроника. Это, выражаясь современным языком – сборник притч. Лазарь… А ты не думаешь, что Лазарь – всё человечество. Некий обобщённый образ. Его Спаситель своею правдой, своей верой – и воскресил из мрака язычества, разврата, извращений, беззакония? То, что творилось тогда с людьми, не знавшими света истинной Веры – описанию не поддаётся! Сатана господствовал, и вёл человечество к гибели! Наше изучение в школе истории древнего мира – о Древней Греции, Древнем Риме – совсем не дало нам сколько-нибудь настоящей картины того, что происходило тогда в человеческом сообществе на самом деле! Уж поверь мне! Я читал труды античных историков: и греческих, и римских, и иудейских! А Христос, чтобы спасти возлюбленных чад своих, искупил их грехи смертью своей страшной. Чтобы уверовали в него, и в его учение. И начали жизнь новую, без пороков. Ведь все те гнусности и скверна, которым предавались тогда люди, осуждены святой Христовой церковью! Да будет тебе известно – центурион, ударивший Спасителя копьём, чтобы облегчить его муки крестные – был почти незрячим! Но праведная кровь, хлынувшая из раны Христовой, попавшая ему на лицо – исцелила недуг полностью! И он – уверовал, и проповедовал, потом, Правду Христову!

–Ну, хорошо… – перебил его я, – а разделение церквей на православную и католическую? Спаситель один – церквей две!

– Это всего лишь политика… – поморщился отец Илия, и махнул рукой. –Вечная борьба Запада и Востока… Двух конкурирующих империй, так скажем… А я – продолжу. Где ад, и где рай говоришь? Я, скромный служитель Божий полагаю, что рай, это посмертное спокойствие души человека праведного, ну, просто – доброго, бескорыстного, живущего по правде. Его душа летает в эфирах горних, путешествует туда, куда пожелает, ликует… А ад – когда душа человека дурного, злобного, бесноватого, преступившего все Божии и человеческие законы – мечется, тоскует страшно. Не находит себе ни места, ни успокоения, ни радости. И так – вечность! Ты ведь, иногда, испытываешь душевные муки?

– Испытываю…

– И я, и все люди – тоже. Но у земных людей они проходят! А души, приговоренные Высшим Судьёй к адскому существованию – мучаются бесконечно долго, и нет им избавления. Душевные страдания сильнее физических… Про Богородицу, уж совсем просто: душа Её вознесена в сферы высшие, светлые. Душа, не тело…

– Я понял, отец Илия! Но, есть одна загвоздка: если Христос всех любит, то почему он тогда наказывает? Ну, хотя бы, души, после смерти людей? Разве это милосердно?

– Господь не наказывает! Он – воздаёт по заслугам! Суд Божий – суд по справедливости, и все добродетели и прегрешения там взвешиваются на чаше весов, абсолютно беспристрастных. Господь же, старается помочь избежать неправедных, злых поступков в земной жизни. Просто, не каждый человек желает слышать Его, пустить в своё сердце… И тогда – случается непоправимое, но это следствие людской душевной слепоты… Иногда Он насылает испытания. И, когда человек их воспринимает с кротостью, и не ропщет, а несёт свой крест достойно, до конца – Господь приходит на помощь, неожиданно приходит… А почему – то нам неведомо! Может быть, желая спасти души, не совсем пропащие, в которых не погасла до конца искра Его. И, вообще, Саша, всё это – о мире за пределами Жизни и Смерти. О том мире, о котором говорят пророки. И поэты, если угодно! Только они способны коснуться дланей Его…Дверь в который, была лишь приоткрыта… А Спаситель наш своею смертью, а затем – воскресением своим, распахнул ту дверь настежь!

Я стоял потрясённый. Если бы мне тогда, в юности, сказали, что поклонник тяжёлого рока, гитарист, импульсивный, даже психованный, и большой ёрник – Витька Фёдоров, станет отцом Илией, таким одухотворённым и глубоко понимающим то, чему он посвятил свою жизнь, во что уверовал – я бы рассмеялся тому в лицо! А он кротко спросил меня:

– Утолил ли я твою жажду познания, друг мой?

Я уже хотел, было, сказать: «Да», но какой-то бес нашептал мне: « Спроси его о чистоте вероучения! Помнишь, как разговаривал со Спасителем Великий Инквизитор в «Братьях Карамазовых» у Достоевского»?

– Ещё один только вопрос, отец Илия! Небольшой, но для меня – существенный. Вернее сказать – основной… Я недавно открыл для себя Достоевского. Так, случайно нашёл старые книги, среди них – «Братья Карамазовы». Читал с трудом, но глава о Великом Инквизиторе зацепила за душу. Трижды перечитывал, силясь понять. Потом озарило: это Фёдор Михайлович, чтобы цензура пропустила, иносказательно выражался! А сам-то вопрос поставил вполне про православных иерархов! Отступились, мол, от изначального Христова учения, толкуют по-своему, извращают, ища себе материальных благ и выгод. Стяжают, типа того… А наступит второе пришествие – так самого Спасителя и распнут вторично, еретиком объявят, чтобы своё богатство, положение, власть над людьми не потерять! Народ сказками дурачат, а сами – ни во что не верят!

Отец Илия выслушал меня внимательно, слегка хмурясь, теребя бородку и щуря глаза. Затем покивал головой, и раздумчиво заговорил, глядя мне прямо в глаза:

– Тема очень серьёзная, Саша! Если я тебе скажу, что Господь стяжателям судья, это будет общим местом и демагогией. Ты повернёшься и уйдешь, и скажешь: «Так я и знал»! Поэтому отвечу от всего сердца! Да! Есть такие, кто превратил служение Господу в ремесло, в средство для наживы! Но сказано ведь: «По вере и воздастся»! Лично моя вера – искренняя, от всего сердца! И служу я ради спасения душ людских, потому что верю в их бессмертие. Хотя и сам на войне немало людей загубил! Грех ли это великий на мне? Полагаю – да! И знаешь, почему? Не эти люди ко мне с мечом пришли, а я к ним! Не веру я тогда защищал православную, а безбожное государство! Но это я сейчас так думаю… А тогда считал, что раз принял Присягу – то и не щади самой жизни своей ради Отечества! Поступили бы я сейчас по-другому? Не знаю… О стяжательстве: лично у меня, кроме того, что на мне, да бельишка сменного, да запасной рясы – ничего больше нет. Книги только, разве. Но их я не отдам никому, пока на этом свете живу! Да несколько иконок ещё… А, вспомнил! Часы те, разбитые во время боя, сохранил на память. Да ещё вот: денежек немного – чаем себя побаловать. И мне больше ничего не требуется. Но, Саша, ко мне люди идут и идут! Понимаешь? За утешением, за советом, просто поговорить… Исцеления некоторые просят! Но я пытаюсь исцелить только недуг сознания. Телесные недуги не умею, честно сказать. Жизненная энергетика не та! Тут особый Божий дар нужен. И я знаю, почему им не обладаю! И ты, наверное, догадался! И такой образ жизни потребен, в первую очередь, мне самому, моей душе! Иначе я не могу! А много ли стяжатели, как ты говоришь, с собою на тот свет возьмут? Ни-че-го! Душа бестелесна, сам понимаешь! Много ли нужно ветерку денег, украшений, шмоток? А люди чувствуют, на подсознательном уровне ощущают, кто в вере искренен, а кто просто ремесло правит! Так же, как в миру, например: врач, учитель, актёр, политик… К вере нельзя принудить, даже если и учить добросовестно, серьёзно, основательно… Веру надо просто принять сердцем – раз и навсегда! И тогда легко переносятся все лишения, побеждаются греховные страсти, или, просто соблазны. Когда есть ясный смысл и твёрдое убеждение в своей правоте – человек способен преодолеть всё! С Божией помощью и поддержкой, разумеется. Ну, теперь-то я удовлетворил твою жажду познания, друг мой Саша – Фома сомневающийся? – и на меня опять смотрел, тепло и торжествующе улыбаясь, Витька Фёдоров, а не отец Илия!

– Да, спасибо, батюшка! А может быть, во мне черти поселились? Раз такие вопросы задавал…

– Нет, это просто от невежества! И хорошо, что ты их мне задавал, твоему другу. Я буду твоим духовным наставником. Работай над собой! Будешь приезжать – заходи обязательно! Продолжим беседы. Кстати, Саша, позволь спросить: где же супруга твоя? Я видел у тебя дома на фотографиях – её, и вашего сына?

– Мы разошлись… – коротко и угрюмо пробормотал я, – они, потом, уехали в Петербург, на её родину. Пил я сильно, прямо – в тёмную голову, после того, как меня уволили из Вооружённых Сил, и я – попав в аварию, разбил машину, на которой зарабатывал на жизнь!

– А тебе хотелось бы вернуть семью?

– Очень! – со вздохом признался я, – мы были счастливы, отец Илия! Но потом, когда переехали из Прибалтики в Россию – начались неурядицы. И что-то в нас перевернулось… Сложно объяснить сразу. Будто, почва из-под ног ушла.

– Святая Церковь, православные богословы учат, что брак – благодать Божия, – задумчиво и проникновенно заговорил отец Илия – теперь уже, и духовный наставник, – я же так полагаю: если брак мёртв – следует его похоронить. Но, Господь – врач небесный! И если Он видит, что брак – жив, то будет его лечить… Однако, ни один врач не станет исцелять мёртвого пациента, Саша! Всё в ваших, с супругой твоей, руках!

– Благослови меня, – я, потрясённый такими откровениями, склонил голову, сложив ладони крестом перед собой. Меня никогда никто не учил, как подходить к благословлению. Всё произошло совершенно естественным образом! Он благословил, и я поцеловал его руку, пахнущую ладаном, с тонкими, длинными, гибкими пальцами музыканта. Я понял одну простую, но нужную мне суть: я утратил духовную опору в этой жизни, мой друг способен помочь вернуть её.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЗАПИСКИ МОСКОВСКОГО ДЕЛЬЦА ИЗ 90-х ГОДОВ.

«В час утра, чистый и хрустальный,

У стен Московского Кремля,

Восторг души первоначальный

Вернёт ли мне моя земля»?..

А. Блок.

1.

В Москву я прибыл рано утром на автобусе, вместе с коммерсантами, ехавшими за товарами на рынок возле стадиона в Лужниках. Одетый в новое, купленное на деньги, одолженные у брата. Всё на мне было турецкого производства: кожаная, мягкая коричневая куртка, синие джинсы, светло-серый джемпер, удобные туфли. На плече висела объёмистая дорожная сумка на ремне, в которой лежали немногочисленные пожитки. Когда, накануне вечером, я выезжал – шёл дождь. И провожавшие меня родители и брат – в один голос утверждали, что это добрая примета. Ночью почти не спал. Было неудобно на жёстком сиденье старого «Икаруса», к тому же, меня одолевало волнение и непонятные страхи перед неизвестностью. В Москве – пасмурно, но тепло. Весенний, возбуждающий и что-то обещающий запах влажной земли, мокрых веток с набухающими почками, смешанный с тоскливым запахом давно умершей прошлогодней листвы – бурой, лежащей спокойно, никому не нужной, – в парке вокруг рынка и стадиона, слегка вскружили голову, когда я вышел на улицу из душного, пропахшего солярой автобусного салона. Я стоял с сумкой на плече, озираясь по сторонам, не зная, куда направиться. Толпы торговцев, в основном азиатской внешности, уже валом валили в открытые настежь ворота, таща на себе громадные клетчатые баулы из клеёнки, катили тележки с тюками товаров. Такие тележки были у вокзальных носильщиков. Жизнь кипела спозаранку… Внезапно, из толпы выделилась долговязая фигура Гарика, в светлом лёгком плаще, под которым костюм кофейного цвета, чёрная рубашка и белый галстук. Я обрадовано поднял руку, чтобы привлечь его внимание, и облегчённо вздохнул. Гарик повёл меня на автостоянку, где он оставил свою новую «Audi 80» чёрного цвета, с люком на крыше, который открывался и закрывался нажатием кнопки. Для меня это было удивительным, на грани фантастики.

– Сейчас поедем завтракать, а потом в наш офис, – сказал он непринуждённо, – представляться генералу. Я ему уже доложил о тебе.

Я фыркну в ответ:

– Солдафонщина в нас неистребима!

А Винт в ответ весело рассмеялся:

– Это точно!

Мы катили по ещё полупустым проспектам и улицам, и я не переставал поражаться тому, как быстро и неузнаваемо менялась Москва. Казино, шикарные рестораны, магазины, рекламные плакаты и растяжки – тут и там. И чего только не предлагали они: сотовую связь, сигареты, алкоголь, вермишель, корма для домашних животных! Дорогие автомобили… Вызывающая роскошь везде, во всём. На показ. Бесконечные ряды ларьков и торговых палаток, работающих круглосуточно. Самодеятельные рынки у станций метро, и на мало-мальски свободных пространствах улиц и площадей. И грязные, опустившиеся люди, бомжи – тоже тут и там. В таком количестве их я ещё никогда не видел. «Контрасты капитализма» – сказал я себе. «Но в этом капитализме найду своё место и я. Я готов, принимай меня, Москва»!

Мы позавтракали в каком-то кафе, и сразу взяли курс на Садовое кольцо. Затем повернули на Таганскую площадь. Пропетляли по неизвестным мне улицам немного, и подъехали к обширной автостоянке со шлагбаумом на въезде и будкой охранника, огороженную забором из металлического прутка, выкрашенного чёрной блестящей краской. Из будки выскочил бодрый крепыш, лет пятидесяти – сразу видно из отставников, нажал на кнопочку пульта, который он держал в руках, и шлагбаум неохотно пополз вверх. Гарик сделал небрежный приветственный жест, охранник вытянулся по стойке «смирно», и подобострастно заулыбался. Одет он был в чёрную униформу, под курткой – синяя рубашка с чёрным же галстуком. На груди – заметная блестящая бляха, как у дежурного по войсковой части офицера. На поясе грозно висела чёрная закрытая кобура, из-под крышки которой выглядывала пистолетная рукоятка с ремешком. Гарик поставил машину на место с номером 4, почти рядом с входными дверями, в одном ряду здесь стояли: «Audi», «Mersedes» представительских классов, и высокий, блестящий «Gelendwagen».