В этот раз я родился… или Путешествие Души. Часть первая

Улицы

 
Есть у нас в районе Молдаванки
Улица обычная, друзья,
Старенькие дворики
подметают дворники,
Чтоб сияла улица моя.
Улица, улица, улица родная,
Мясоедовская улица моя…
 

Народная песня

Десятая улица, дом десять – это адрес, по которому мы живём сейчас во Владивостоке. Тут почти курортное место, всё летом утопает в зелени: сосны, дубы, клёны. Рядом Ботанический сад Академии наук, сюда ходим гулять через дырку в заборе.

В пятистах метрах от нашего дома – Амурский залив, который сейчас покрыт полуметровым льдом. Десятая улица – прекрасное место, тут очень хорошо и спокойно.

Мне нетрудно подсчитать: Десятая – это всего третья по счёту улица, где я живу за свои пятьдесят с лишним лет. Не думаю, что это о чём-то говорит и меня характеризует. Просто так сложилось: я только дважды менял своё место жительства. Вот сейчас и тридцать лет назад, когда женился.

Я сразу переехал в квартиру к своей жене, в дом на улице Архитектора Власова. Я, кстати, не знаю, что такого замечательного построил архитектор Власов и почему был удостоен стать улицей. Важнее, что она уже более сорока лет является моей родной улицей. Тут я живу с женой, здесь же родились мои дети.

Но сегодня поговорим не о Власове, а, пожалуй, о более дорогой для меня – Бойцовой улице. Дорогой потому, что на ней я прожил восемнадцать лет с младенчества до свадьбы (помните, да?). Расположена она неподалёку от Преображенки и реки Яузы, где зарождалась Петровская императорская гвардия. Улица эта для меня не похожа ни на одну другую улицу Москвы. По её центральной линии разбит сквер, засаженный молоденькими липками, а по «берегам» стоят новенькие, только что выстроенные блочные пятиэтажки. Начинается она от кинотеатра «Янтарь» и от Горки и упирается в частокол бараков с земляными полами и обширными пустырями за ними.

Так было в самом начале – это сохранено в детских архивах моей к памяти. Позднее сквер уже утопает в зелени, а сама улица, стерев с лица земли бараки и пустыри, вытягивается более чем в два раза до самого универсама образца конца семидесятых годов.

К тридцатилетию Великой победы Бойцовую улицу переименовывают в бульвар Маршала Рокоссовского, но для меня она всё равно Бойцовая. На ней стоит дом, где я живу с папой, мамой и бабушкой Полей.

Поля! – родной мой человечек. Она строгая бабушка, но я всё равно всегда чувствовал её любовь.

Ушла из жизни она рано. Я первоклашка, в этот день сижу на уроке, и вдруг вижу тётю Олю – двоюродную бабушку по папиной линии, она неожиданно забирает меня из школы. Мы выходим на улицу, ранняя осень, я пострижен под полубокс, в серой школьной форме с октябрятским значком, в руках маленький чёрный портфельчик, в голове звучит радостное удивление оттого, что меня забрали так рано. Но вдруг слышу Олины тихие слова о смерти и сразу чувствую нахлынувшую обиду, горечь, пронзительное одиночество. Градом текут слёзы, но я же мальчик – плакать нехорошо, отворачиваюсь и упираюсь в школьную стену – никто не должен видеть моей слабости.

Смутно помню похороны и поминки, на которых зачем-то всем рассказывали про мои скупые мужские слёзы.

А потом… удивительно, мои уважаемые читатели, меня очень долго не оставляет ощущение, что бабушка не умерла. Нет-нет, я уверен, она не умерла, только уехала ненадолго. Часто на улице или в метро я узнаю её. Я уверен в этом, но мама и папа, естественно, разуверяют меня в этом. Но я всё равно знаю – бабушка не умерла. Она часто приходит ко мне во сне. Я помню эти сны: раздаётся звонок в дверь, я бегу смотреть, кто пришёл, и вижу улыбающееся лицо бабушки. Я говорю ей: «Ты же умерла?!» А она отвечает: «Нет, что ты, Андрюшенька! Я только уезжала погостить в деревню. Я всегда буду с тобой». Безмерное счастье наполняет меня от таких слов. Потом я просыпаюсь и тихонечко плачу, чтобы никто не видел. Эти повторяющиеся сны я вижу несколько лет, они потом прекращаются, но бабушка всё равно остаётся со мной ещё долго.

После бабушкиной смерти маленькая комната переходит в полное моё владение. Но я, впрочем, уже писал об этом, когда проводил экскурсию по своей квартире. Одна её важная достопримечательность, ещё не описанная пока, – это санузел. Он знаменит в нашей семье тем, что именно в нём мама как-то случайно закрыла меня и ушла на работу.

Дело происходит так. Я учусь в начальной школе, но сижу дома из-за болезни. Вообще, туалет для меня ещё одно важное тусовочное место. Там можно под видом заботы о здоровье поиграть в машинки, почитать, скрыться на неопределённое время от игры на пианино или просто помечтать.

И вот в то утро, насидевшись на толчке и намечтавшись, я кричу: «Мам, принеси бумагу, пож!» Через минуту дверь открывается, и мамина рука в образовавшуюся щёлку просовывает небольшую пачку заботливо нарванной на мерные кусочки газетной бумаги. Для своих молодых читателей тут уточню: туалетная бумага в нашем нынешнем понимании в моё детское время в советских магазинах не продавалась.

Беру бумагу мну по одному листочку для мягкости и слышу: «Андрей, я позвоню. Полоскание на столе, обед в термосе», – и сразу характерный звук захлопывающейся входной двери.

Всё, мама ушла, и я опять целый день один. Но ладно, ничего, я уже привык всегда быть один. Посидел ещё немного, воспользовался (как учили) скомканной бумагой и взялся за ручку двери. Оп-па, закрыто. Подёргал и ещё подёргал – закрыто! Понятно! Мама машинально повернула задвижку с той стороны.

Ну и что, ладно: ни удивления, ни страха, ни паники. Закрыли и закрыли. Конечно, можно разбить окно в кухню и вылезти, но зачем? Какая разница, где быть одному. Так я и просидел весь день в туалете: играл в машинку, из неиспользованных газетных листочков делал кораблики и пускал их в ванной, считая количество раз до полного намокания и потопления. А потом в глубине квартиры засигналил безответный телефон, звонила и стучала во входную дверь соседка, подосланная встревоженной мамой. А когда начало темнеть, мама сама приехала, отпросившись с работы для моего спасения. Сколько смеха было потом, а папа вечером безвозвратно отковырял наружную задвижку.

В семейном альбоме есть фотография, на которой я сижу в большой комнате нашего дома с блестящим полом и играю на пианино. Этот инструмент – отдельная история. У папы как творческого человека есть вполне понятное отцовское стремление – воспитать из меня музыканта.

Для этого много делается: семь лет занятий у консерваторского преподавателя в доме напротив, попытки поступить меня в музыкальную школу. Результат нулевой: я отсиживаюсь в туалете, под всевозможными предлогами отлыниваю от занятий, занимаюсь из-под палки, одним словом, мука.

Нет-нет, музыку я понимаю и люблю, включая классическую, даже вроде слух есть, но извлекать музыку из себя не хочу совсем. Всё заканчивается тем, что однажды вечером, когда я уже лёг спать, папа кричит из большой комнаты: «Андрей, ты занимался сегодня на пианино?» Я бодро отвечаю: «Конечно! А как же!» – и тут же получаю очень мягкую и вежливую просьбу: «А сыграй нам с мамой!»

Не заметив подвоха, я вскакиваю и прямо в трусах подхожу к пианино. Оп-па, а крышка у пианино закрыта на ключ!.. Понятно, да?

До ремня тогда не доходит, всё-таки у меня современные и интеллигентные родители, но разговор состоялся серьёзный.

Ещё примерно месяц я проверяю каждый день, закрыто ли пианино, а потом родители сжаливаются надо мной. Музыкантом я не стал, а пианино было продано, правда, только перед моей женитьбой.

Пока всё с квартирой, и теперь на улицу.

Я очень много гуляю в сквере напротив наших окон, и меня, наверное, хорошо видно маме. Летом мы с мальчиками и девочками много прыгаем в классики и через скакалку, я это люблю. Зимой из снега строим крепости и тоннели в сугробах. Как правило, я прихожу домой после таких снежных прогулок совершенно мокрый.

Вокруг нашего дома бушует стройка. Котлованы, траншеи, остовы строящихся домов. Ну, конечно, мы, мальчишки, всегда играем именно на стройках, а где же ещё? Наивысший кайф для нас – найти карбид, засыпать его, например, в стеклянную бутылку из-под кефира (других тогда не было), залить всё водой, закрыть пробкой и отбежать подальше. В результате бурной реакции бутылка взлетает или взрывается, осколки разлетаются в разные стороны. Если никого не задело, акция признаётся общественностью успешной. Нас гоняют со стройки, но это разжигает ещё больший интерес к поиску карбида и запуску ракет, ведь вовсю уже бороздят космос Гагарины и Титовы.

Котлованы и траншеи представляют для нас, мальчишек, дополнительный интерес, особенно зимой. В них замечательно играть в войну с немцами. После я прихожу домой грязный и мокрый от макушки до трусов и с целыми сугробами в валенках.

Гуляю я и в других местах. Хорошо помню один эпизод своего содержательного гуляния возле серого дома на задворках, который у нас называют «дом гостиничного типа», общежитие, иными словами. Я ещё дошкольник и по возвращении рассказываю маме и папе, что мы там пили яблочный сок, который тёк из трубы в стене. Могу сейчас представить себе, что за сок там проистекал.

Там же за домом – площадка для гуляния, на ней стоят качели, с которых мы, конечно, прыгаем, и я шлёпаюсь неоднократно. А ещё там хоккейная коробка, на которой зимой заливают ужасный лёд. Мои «гаги» по нему отказываются ехать, но мы с ребятами всё же режемся в игру, отдалённо напоминающую хоккей.

Теперь несколько слов обязательно скажу про упомянутую ранее Горку. Это безусловная достопримечательность и ландшафтная доминанта нашего микрорайона. Когда-то, может, в тридцатые или пятидесятые годы – это огромная городская свалка, которую в начале шестидесятых рекультивировали. Иными словами – просто засыпали землёй. В таком виде, заросшая травой и кое-где кустарником, она достаётся в безвозмездное пользование ребятне нашего района. Зимой она превращается вообще в парк развлечений: катание на санках и лыжах, с заледенелых спусков на попе или фанерке.

Читатели могут себе представить, какой снеговик – подарочек родителям приходит домой после таких гуляний. Сейчас, говорят, эту Горку срыли.

Не могу сказать, что я хулиганистый мальчик, нет. Хотя и мне иногда перепадает от родителей за проказы. Я дружу со всеми ребятами во дворе, даже с самыми-самыми, прикрепленными к детской комнате милиции. У меня со всеми ровные и простые отношения. Может, потому, что я не маленького телосложения, а скорее, я так думаю, от врождённоприродной основательности. В классе я часто сижу с отъявленными хулиганами, никто из них не донимает меня, уважают.

В первый класс меня сначала водит бабушка, но после её смерти я сдан в группу продлённого дня. Там за нами никто не смотрит, и я в первый же день пропарываю себе ногу гвоздём, лазая во дворе школы по груде строительного мусора. Всё, для меня продлёнка закончилась, и я теперь после школы дома один и из школы прихожу сам.

На моей шее резиночка, как для трусов, с ключом от квартиры. Открываю дверь и попадаю в квартиру, где сразу становлюсь взрослым и самостоятельным.

Приходить-то прихожу, но сижу дома тихонечко-тихонечко – страшно. Мне кажется, что все шкафы в доме наступают-надвигают-ся на меня, как Мойдодыр у Чуковского, а из-под дивана или кровати какое-нибудь чудище обязательно вылезет и нападёт. Если страх донимает меня особенно сильно, сижу в темноте, не зажигая свет, и даже не хожу на кухню, чтобы съесть еду в термосе, приготовленную мамой. Она очень расстраивается из-за этого и не очень верит моим рассказам про шкафы и чудищ.

Сколько живут такие страхи, не помню, возможно, я смог их преодолевать или договариваюсь с ними.

Через какое-то время я научаюсь быть всё время один: мечтаю, придумываю разные истории, рассматриваю картинки в книжках, а потом их читаю, буквально проглатывая. Телевизора у нас поначалу нет, а когда он появился, передачи в нём идут только несколько часов в день.

В школу я иду вдоль дома до первого подъезда. Там в палисаднике устроена большая клетка, где дяденька, живущий на первом этаже, содержит белку, которая всё время бегает в колесе. Я дружу с этой белкой, разговариваю с ней несколько минут и продолжаю путь в школу.

Перехожу дорогу и иду по скверу. Где-то на уровне молочного магазина я перехожу ещё раз дорогу и продолжаю путь в том же направлении до знаменитого на весь район киоска с мороженым. Между ним и книжным магазином прохожу во двор и наискосок до проулочка, ведущего прямо к школе.

Вот такая она – моя родная улица. Она и сейчас, точно, «стоит» там же, где и раньше. Уверен, что для других мальчиков моя улица становится малой родиной, только в других условиях.

Последний раз я был там лет десять тому назад, ведь некогда.

Пожалуй, только тут, на Десятой улице, я пронзительно почувствовал ностальгию по тем местам. Слетаю обязательно!

Садик

Пребываю под впечатлением текста под названием «Разговор», периодически перечитываю его и чувствую, что он всё ещё цепляет меня за невидимые крючочки, достаёт в самых потаённых закоулочках.

Но главное, что я всё время ловлю себя на мысли, что меня реально тянет в эту самую школу-сад, где разворачиваются события «Разговора». Я ведь на самом деле никогда там не был. Каждый день утром и вечером, выезжая на работу или возвращаясь домой, мы лавируем сквозь грозди машин «одарённых» родителей, припаркованных на тротуарах вдоль забора школы. Периодически гуляя, мы с супругой проходим мимо, и я неизменно заглядываю через забор, меня тянет внутрь, как магнитом.

И вот сегодня, в воскресенье, около пяти часов вечера, проводив супругу к морю, на каток, я иду прогуляться по окрестностям. Погода великолепная, тепло, около трёх градусов мороза, солнце растапливает остатки льда на асфальте. Поднимаюсь по дороге к нашему дому, вижу забор школы и вдруг понимаю, что сегодня не могу не зайти.

«Ну и что? А что такого? Только посмотрю, как там в действительности всё выглядит, и пойду домой», – свободно течь этой мысли я позволяю, чтобы оправдать свои дальнейшие действия.

Решительно прохожу мимо наших ворот и равняюсь с будкой охранника школы. Рука опускается в карман пальто и нащупывает своё начальственное удостоверение: «Надо же, как кстати».

Корочка производит впечатление на охранника, он только говорит, что директора нет, – ведь выходной, но несколько преподавателей сейчас в школе. «Ладно, мне никто и не нужен, я всё равно никого не знаю, только посмотрю и назад», – ещё раз самооправдываюсь я.

Прохожу по небольшой площадке перед входом и поднимаюсь по высокому крыльцу. Пластиковая дверь впускает, огласив внутреннее пространство мелодичным звоном прикреплённых колокольчиков. Никого. Ладно, раз уж вошёл – поднимусь на третий этаж. Кабинета номер 551 там, конечно, быть не может…

– Может, – слышу я справа от себя удивительно знакомый голос, с сомнением поворачиваюсь, точно, она – Галина Александровна, улыбается.

– Вы же во сне?.. – хрипло выдавливаю я.

– Ну и что? Сон – это тоже часть жизни. Ладно, я рада снова тебя видеть, Андрей. Я жду тебя, заходи в кабинет.

Последние слова были сказаны уже возле знакомой мне двери с номером 551 и табличкой «Лаборатория».

Да, я ошарашен, такого поворота я никак не ожидал. Ну что ж, посмотрим, что будет, супруга прокатается ещё почти час, обернусь.

– Заходи, заходи. Вешай пальто на вешалку и садись, ты уже ведь тут был, – эти слова снова заставляют меня усомниться в реальности происходящего, но раз уж тут – вхожу.

Да, действительно, всё это я уже видел: вот лабораторный стол, интерактивная доска и дощатый пол. Да-да, этот пол, Боже мой, тут же нахлынули воспоминания: вот она, немного выпирающая из доски и отполированная моей ногой шляпка гвоздя у ножки парты, за которой я сидел в школе.

Парта, а кстати, где она? На её месте стоит маленький круглый столик, покрытый клеёнкой не первой свежести с розочками, и возле него маленький деревянный, неаккуратно покрашенный кремовой краской стульчик, на котором может уместиться только ребёнок лет трёх-пяти.

Словно прочитав мои мысли, Галина говорит:

– Садись, не бойся. Не сломаешь.

С опаской, но я всё же сажусь на стульчик, а он оказывается очень удобным и впору. Опять, уже привычно и быстро, начинаю привыкать к чудесам – всё вокруг странным образом увеличилось в размерах. Нет-нет, всё осталось прежним – это я стал маленьким. И ещё, я – это я, но почему-то теперь я одновременно вижу себя со стороны. Вот, смотрите: я сижу на стульчике, мальчик лет четырёх, рыжие волосы пострижены под полубокс, на мне рубашка в горизонтальную зелёную полоску с коротким рукавом, бежевые шортики на лямочках и чулки в рубчик, прикреплённые резиночками к розовенькому поясу под шортиками. На ногах у меня надеты коричневые из грубой кожи, стоптанные сандалики.

– Андрюша, не волнуйся. Я всё объясню! – очень мягко, как с маленьким, начинает говорить Галина Александровна и продолжает: – Я позвала тебя, чтобы продолжить наши занятия. Ты молодец, хороший мальчик, и очень результативно поработал над домашкой, которую я задала тебе в прошлый раз. Об этом свидетельствует то, что ты пишешь. Работа ещё не закончена, но ты на правильном пути. Продолжай, а сегодня мы начнём новый цикл занятий, посвящённых твоим детским проблемам.

«????»

– Не удивляйся, люди Земли, как известно, все из страны под названием Детство. Оттуда тянутся многие проблемы и заморочки – об этом много написано у ваших психологов. Вот и ты не исключение, надо внимательно посмотреть твоё детство.

Да, я абсолютно уверена, время пришло. Начинаем работать, и тема первого урока: «Твой детский садик», – подытожила учитель.

Услышав последние слова, я не удивляюсь и понимаю, что работа будет непростой и долгой – я ведь про тот период своей жизни почти ничего не помню.

– Не волнуйся, Андрюша, я тебе напомню. Смотри! – И на интерактивной доске, как и в прошлый раз, «зажигается фильм» про мою прошлую жизнь.

Вот я, четырёхлетка, выхожу за руку с бабушкой из подъезда нашего дома на Бойцовой улице, мы идём в детский сад. Зима, на мне надето толстое ватное пальто в чёрную мелкую клетку с цигейковым воротником. На голове – чёрная шапка из такого же меха, очень напоминающая шлем гагаринского скафандра, чем я очень горд. На ногах – чёрные валенки с калошами, а на руках – шерстяные варежки, надёжно скреплённые резинкой, продетой сквозь рукава пальто. Холодно, рот закрыт повязкой из носового платка, чтобы не надышаться. Волочусь за бабушкину руку понуро, без всякого желания, а что там может быть хорошего в этом саду, дома же лучше. Надо же, название: «детский сад», туда детей сажают, что ли?

Но плёнка крутится дальше. Мы доходим до Горки и поворачиваем налево, к булочной.

Вот-вот, точно – это та самая булочная, где бабушка периодически учит меня покупать хлеб. Сейчас уже всё получается, а в первый раз случается конфуз. Бабушка тогда выдала мне тринадцать копеек на батон белого хлеба и осталась ждать у входа. Я беру три батона, буханку чёрного и, прижав всё крепко к пальто, подхожу к кассе держать оборону. Тринадцать копеек почему-то не удовлетворили кассиршу, а на вопрос: «Мальчик, тут мало денег, ты чей?» я молча насупился. Кассирша включила сигнал SOS, на который прибежала бабушка, вернула лишний хлеб Родине, а мне объяснила, в чём ошибка.

Ну, ладно. Мои мысли возвращаются к экрану, на котором мы с бабушкой уже подходим к садику – это типовые одноэтажные здания, соединённые между собой переходами. Когда я понимаю, что расставание с бабушкой неминуемо приближается, настроение у меня окончательно портится, но не плачу, мне же объяснили, что я мужчина.

Бабушка здоровается с воспитательницами: их две, одна молодая, худощавая и высокая – типичный ребёнок войны, а вторая много старше и гораздо полнее – солдатская вдова: как много таких женщин в стране в то время… Поздоровалась и с трудом вытаскивает свои побелевшие пальцы из моей «мёртвой хватки». В этой молчаливой схватке побеждает старость, а я остаюсь один внутри детского социума. Но грустить долго нет смысла, я тут уже не первый раз, поэтому надо погрузиться в социум и попробовать получить удовольствие от общения с коллегами по «посадке».

Действительно, ещё только-только начинает светать, и на небе очень хорошо видна полная луна с большую тарелку. А если бегать туда и обратно по дорожке и смотреть на луну, а не под ноги, что из этого получится? Надо же – светило вместо того, чтобы висеть на месте, бежит вместе со мной и туда, и обратно, чудо! «Ребята, смотрите, луна бегает за мной».

Всё, теперь вся группа бегает вместе со мной и луной по дорожке. От счастья шапка съезжает набок, на лбу выступает испарина, а изо рта валит пар. Но всё хорошее кончается, луна растворяется на посветлевшем небе, а вспотевший социум воспитательницы под конвоем ведут в группу.

Заходим, вижу свой ящичек с картинкой паровозика и начинаю нехотя раздеваться – настроение снова медленно сползает в пятки. Но толстая воспитательница торопит, надеваю сандалики и вхожу в игровую, она же столовая и она же спальня, если сдвинуть столы и поставить на освободившееся место маленькие раскладушки. Понуро сажусь на свой стульчик и слышу знакомый голос откуда-то сверху:

– Ну что же, смотри, как хорошо, – стал вспоминать, молодец. – И я понимаю, что снова в кабинете номер 551.

А дальше звучит:

– Кстати, не подташнивает, не кружится голова? Работа идёт серьёзная, может быть непросто. Если нет, продолжим. Сходи пока в туалет с мороза – вон дверь.

Я послушно встаю, открываю дверь, которой раньше не было, и вхожу внутрь. Прямоугольное большое помещение, по стенам которого слева и справа небольшое возвышение – ступенька с расставленными на ней эмалированными, желтоватого цвета горшками с такими же именными картинками, как и в раздевалке.

В углу комнаты – два унитаза для слива содержимого горшков, а прямо по ходу – три больших умывальника. Я безошибочно нахожу свой паровозик и начинаю обдумывать, как мне совершить нужное. Проблема в том, что такой одеждой, которая на мне надета, я пользовался последний раз более сорока пяти лет назад. Ну, пробуем: сначала отстегнём резиночки, которые поддерживают чулки, – ужасно не люблю этот девчачий предмет одежды. Единственная польза в нём – это игра: можно представлять себя мушкетёром в высоких сапогах из чулок, а шпага – любая палка. Ладно, резиночки сзади и спереди отстёгнуты, и чулки автоматически собираются на щиколотках. Далее можно спускать шортики, синие сатиновые трусики и садиться на горшок. Тьфу ты, тоже мне доктор технических наук в будущем! При такой конструкции можно было не спускать чулки – всё забыл.

Но ладно, дело сделано, горшок полон и опорожнён в унитаз. Можно оглядеться. В комнате, кроме меня, белобрысый мальчишка с озорным лицом будущего хулигана, который тоже завершил важное дело, а ещё две девочки.

Одна рыжеволосая с двумя жиденькими хвостиками-рогами на голове, одетая в чулки и коротенькое цветастое чёрно-красное платьице, еле прикрывающее белые, не очень чистые трусики.

Вторая – явно будущая отличница и ужасно послушная девочка с русой косой до попы и большущими ресницами, издающими шелест крыльев при моргании. Обе представительницы прекрасного пола только что закончили умываться и вытирались полотенцами.

Белобрысый мальчишка от избытка энергии показывает девочкам язык, на что они обе скривились, девчонка с ресницами снисходительно, а рыжая с явным одобрением. Рыжая говорит хрипловатым с мороза голосом: «Вовка, а покажи ещё», – кивая при этом куда-то в центр белобрысого мальчишки, которого, оказывается, зовут Вовка. Поняв, видимо, о чём идёт речь, он кивает и тут же веско определяет условие: «И ты тоже!»

После этого он ставит горшок на ступеньку, одним порывистым движением стягивает с себя шортики вместе с трусиками, выпячивает вперёд живот и, улыбаясь во весь свой беззубый рот, демонстрирует миру и двум девчонкам свою стать. Демонстрация продолжается секунд десять, в течение которых Вовка делает различные движения тазом, а потом также быстро и одновременно натягивает оба предмета одежды. Во время показа отличница остаётся безмолвной, только её огромные ресницы взлетают гораздо выше обычного и не опускаются даже по окончании.

Рыженькая при этом хрипло хихикает и, обращаясь к отличнице, говорит:

– Я же тебе говорила, что у них по-другому. Я у младшего братика видела.

В это время Вовка, очень довольный собой, веским тоном, не оставляющим права на возражение, говорит:

– А теперь ты.

Рыжеволосая с готовностью, раз уж обещала, но с полным безразличием и характерной женской холодностью на несколько секунд стягивает с себя трусики.

Увиденное не производит никакого впечатления ни на меня, ни на Вовку. В результате он чешет стриженный наголо затылок и выбегает из комнаты, видимо, переключившись на другую игру. Девчонки тоже, щебеча что-то демонстративно друг другу на ухо, выскальзывают.

Иду и я, раздумывая своим взрослым умом: «Надо же, почему мне вспомнился именно этот эпизод?» На что слышу голос Галины Александровны:

– А что тут удивительного, ты с самого детства был сексуально озабочен, – которая, не дожидаясь моей реакции на сказанное, продолжила: – Ладно-ладно, я шучу. Не больше, чем все мальчики в этом возрасте. Ну хорошо, движемся дальше – это только начало.

А дальше в памяти и на интерактивной доске стали проноситься мои детсадовские картинки – эпизодами. Вот я сижу за столиком и рисую зелёный танк с красной звездой на занятиях по рисованию, а вот я пою со всем социумом «Тачанку-ростовчанку». А вот голос молодой воспитательницы:

– А сейчас, дети, мы дружно идём делать уколы. Кто первый?

Конечно, я! Ощущаю свою руку, взлетающую вверх, и тут же получаю одобрение:

– Молодец, Андрюша. Ты настоящий мужчина и будущий солдат. Берём пример с Андрюши, дети, и строимся на уколы.

На следующих кадрах – Новый год. Ёлка, Дед Мороз со Снегурочкой, я в меховой чёрной шапке и с меховым шариком на шортиках сзади – медвежонок. Все дети дружно кричат: «Ёлочка, зажгись!» Я счастлив и подпрыгиваю часто-часто от избытка чувств.

Откуда-то сверху звучит знакомый голос:

– Хорошо. Поток пошёл беспрепятственно. Продолжаем. В группе уже пообедали, впереди тихий час.

Буква «с» в часе ещё звучит в эфире, а в лаборатории уже быстро, как в мультиках, меняется обстановка.

Вся комната уже заставлена рядами маленьких раскладушек, на них укладываются такие же, как я, мальчики и девочки. Я стою мгновение у своей раскладушки в одних трусиках, но, услышав строгое «хм-м» толстой воспитательницы, обращённое ко мне, быстро ныряю под одеяло и оказываюсь нос к носу с пухлой девочкой из нашего подъезда, из квартиры этажом выше, – кажется, её зовут Маринка. В её глазах тоска и безысходность: «Пристали вот с этим тихим часом».

Боже мой, как я тоже не люблю этот самый час. Во-первых, не час, а полтора или все два, а во-вторых – это же издевательство над практически взрослыми людьми – заставлять их спать, когда им этого совсем не хочется.

Но делать нечего, раз уж «посадили» в сад, приходится терпеть и эту муку. Периодически приходит толстая воспитательница – шикает и хмыкает на всех, кто ёрзает или даже лежит с открытыми глазами. Ладно, буду делать вид, что сплю, а узких щёлочек, в которые отработанным приёмом сложились ресницы, хватит, чтобы контролировать ситуацию в окружающем пространстве.

Всё, тишина, некоторые представители нашего детского коллектива спят, а остальные, как и я, с разной степенью мастерства маскируются.

Не знаю, сколько времени проходит в засаде и мечтах, но в спальне становится шумновато. Многие возятся и перешёптываются, а белобрысый Вовка громко хихикает и балагурит с рыжей напарницей по стриптизу – их раскладушки оказываются чуть впереди и слева от моей.

Заходит толстая воспитательница и прямо с порога начинает кричать на Вовку:

– Ты что балуешься? Почему не спишь и мешаешь другим детям?

От этого крика все, кто спал до этого, конечно, тут же просыпаются, а улыбающееся лицо Вовки искажается в страхе и удивлении. Он вытягивается в струнку и демонстративно закрывает глаза.

Нисколько не удовлетворённая подобной реакцией, воспитательница подходит вплотную к Вовкиной раскладушке, жёстко и веско говорит:

– Я при всех говорю тебе в последний раз: если ты ещё раз будешь себя так вести и мешать спать группе, я накажу тебя так, что ты запомнишь это надолго! – И тут же гаркнула: – Всем спать!

На сказанное Вовка не продемонстрировал никаких признаков жизни и лежит с плотно зажмуренными глазами; весь коллектив в спальне погружается в тяжёлую тишину. Видимо, удовлетворившись на этот раз достигнутым результатом, воспитательница выходит из спальни.

Я наблюдаю за всем сквозь свои щёлочки, проползает взрослая мысль: «Надолго ли тишина?» – а в груди поселяется ощущение чего-то неминуемого.

Мысль материализуется: уже минут через десять или пятнадцать тишина разъезжается по швам, а ещё через пять минут окончательно лопается от Вовкиного хихиканья, сопровождаемого активным роже-показыванием в окружающее пространство.

И тут свершается: рывком открывается дверь, ударяясь с оглушительным грохотом о прилегающую стенку, и влетает толстая воспитательница с искажённым от злости лицом. Она подлетает к Вовке и кричит на всю спальню так, что дребезжат стёкла в оконных рамах:

– Я же предупреждала! Я говорила тебе и всем, что накажу?! Говорила или нет?

Ответа ждать бесполезно, Вовка уже в шоке и столбняке от надвигающегося. Я всем своим существом чувствую, что воспитательнице не важен ответ – акция заранее спланирована. А дальше так: с Вовки сорвано одеяло, которое летит на рыжую соседку, а потом – застиранные трусики. Затем он выдернут за руку с раскладушки и выволочен на самый центр спальни, где следует вердикт:

– Я держу свои обещания, ты запомнишь этот день надолго. Дети, смотрите на этого хулигана, так будет наказан каждый, кто будет плохо себя вести, а сейчас встаём и одеваемся, собираем постели. Ну а ты будешь так стоять, пока я не разрешу тебе!

Шок от произошедшего пронизал всех, почти никто не смотрит в Вовкину сторону, все тихонечко, почти не дыша, встают и одеваются.

«А что же Вовка?» – спросит мой уважаемый читатель. А он стоит в центре комнаты, вытянутый в струночку, как столбик, закрывает лицо руками и тихо воет. Тихо, потому что от громко будет ещё хуже, хотя куда уж хуже? Закрыв лицо руками, он искренне думает, что так никто не видит его маленькое голенькое тельце с иссиня-белой кожей в мурашках. Я тоже встаю и быстро одеваюсь, во мне всё клокочет от несправедливости и сопереживания Вовке. Сажусь на свой стульчик и слышу сверху голос Галины Александровны: