История моей жизни

Я должен упомянуть здесь еще об одном человеке, имевшем большое влияние на мое развитие. Это мой дядя Джордж Лаудер, отец моего кузена, которого звали уменьшительным именем «Дод». Мой отец вынужден был постоянно находиться в мастерской за работой, поэтому днем он не мог уделять мне много времени. Но мой дядя не был так занят и принадлежал к аристократии лавочников Данфермлина. Смерть моей тетки, его жены, умершей примерно в то время, как я начал ходить в школу, была для него

жестоким ударом, и единственное утешение в своем горе он находил, занимаясь с сыном Джорджем и со мной. Он обладал необыкновенным умением обращаться с детьми, и мы получили от него много разных знаний. Между прочим, я хорошо помню, как он учил нас английской истории. Каждому монарху он отводил определенное место на стене комнаты и

заставлял нас хорошенько запоминать, чем тот или иной король прославился в истории. Я как сейчас вижу перед собой над камином портрет короля Иоанна, подписывающего Великую хартию вольностей, а королеву Викторию с детьми – возле дверей комнаты. Могу

гарантировать, что в нашем списке английских властителей не было ни одного пробела, подобного тем, которые я впоследствии нашел в Вестминстерском аббатстве. На дощечке в маленькой вестминстерской часовне сообщается, что тело Оливера Кромвеля оттуда унесено, и это было все, что говорилось о нем. А в нашем списке, который я учил, сидя на коленях у дяди, великий республиканский властитель был изображен в тот момент, когда он писал послание римскому папе и грозил ему, что «если он не прекратит преследование протестантов, то услышит гром английских пушек». Нечего и говорить, что мы ценили Кромвеля гораздо больше, чем всех других английских властителей вместе взятых.

От моего дяди я узнал всю старую историю Шотландии и скажу, что именно тогда во мне проснулся шотландский партикуляризм (или патриотизм), который исчезнет лишь с моей смертью. Само собой разумеется, что нашим героем был Уильям Уоллес, борец за

шотландскую свободу, который был казнен в 1305 году английским королем Эдуардом I. Все героическое сосредоточивалось в наших глазах в личности этого шотландского борца.

Я очень огорчился, когда однажды в школе один нахальный великовозрастный юноша сказал мне, что Шотландия гораздо меньше Англии. Я тотчас же побежал к дяде, чтобы поделиться с ним огорчением, но он утешил меня следующими словами:

– Ничего подобного, дружок! Если бы Шотландию разгладили вальком и она стала такой же плоской, как Англия, то оказалась бы гораздо больше Англии. А разве ты хотел бы разгладить наши горы?

Конечно, нет! И это было успокоительным бальзамом для ран юного шотландского патриота. Когда же позднее мне опять поставили на вид бóльшую населенность Англии по сравнению с Шотландией и я опять побежал к дядюшке, то он подтвердил мне это, но в утешение напомнил, что при Баннокбёрне в 1314 году, когда шотландский король Роберт

Брюс одержал победу над английским королем Эдуардом II, шотландцы стояли лицом к лицу с гораздо бóльшими силами англичан. И снова мое сердце юного патриота наполнилось радостью при одной мысли, что чем больше было англичан, тем больше

славы шотландцам, победившим их.

Все это может служить комментарием к той истине, что война всегда вызывает новую войну и каждое сражение разбрасывает семена будущих сражений, и таким путем между народами возникает традиционная вражда. Юные американцы переживают то же,

что и юные шотландцы. Рассказы о Вашингтоне, о героическом сражении зимой при Валлей-Фордже, о наемном войске для избиения американцев, конечно, оказывают влияние на юную душу и развивают в ней с самого начала ненависть к одному только имени англичан. Я это испытал на собственных американских племянниках. Шотландию они находили прекрасной страной, но Англию, которая сражалась с Шотландией, они рассматривали как злейшего врага. Это предубеждение против Англии более или

менее исчезло лишь после того, как они сделались взрослыми людьми, да и то не вполне. Влияние, оказываемое на детскую душу рассказами о героях, очень велико.

Много дней и вечеров я проводил у своего дяди Лаудера, и между его сыном и мной возникла прочная братская дружба. В семье нас называли «Дод» и «Нэг». Так называли мы друг друга в детстве, когда еще не могли произнести как следует своих полных имен.

Я мог возвращаться домой от дяди двумя путями: более коротким, через старое кладбище монастыря, пробираясь между могилами, где было совершенно темно, или через Майские ворота, вдоль освещенной улицы. Когда наступало время идти домой, дядя с некоторым ехидством всегда спрашивал меня, по какой дороге я хочу вернуться. Я рассуждал, как бы поступил Уоллес на моем месте, и поэтому неизменно отвечал, что пойду через кладбище. И могу с чистой совестью сказать, что ни разу не поддался искушению и не пошел другой дорогой, освещенной фонарями, хотя сердце у меня билось от страха так сильно, что готово было выскочить, когда я проходил под сводами старого монастыря. Я бежал в темноте и свистел для поддержания мужества, стараясь думать только о том, как бы поступил Уоллес, если бы перед ним очутился естественный или сверхъестественный враг. Вообще нашим главным национальным героем был Уоллес, так как он происходил из народа, и я в нем черпал свое мужество. Для мальчика очень важно иметь в душе такой идеал героя.

Когда я переехал в Америку, то даже почувствовал некоторое огорчение, что на свете есть другая страна, которая может утверждать, что у нее есть чем гордиться. Но разве в Америке были Уоллес, Брюс и Бёрнс? И такое чувство все-таки гнездится в душе

каждого шотландца, если он еще не порвал с родиной. Только в более зрелые годы, когда расширяется кругозор, начинаешь понимать, что у каждого народа свои герои и свой романтизм, своя история и свои великие деяния.

Только после многолетнего пребывания в Америке я понял, что эта страна не будет для меня одним только временным местопребыванием. Мое сердце все же оставалось в Шотландии.

Мой славный дядя Лаудер, обучая нас, придавал особое значение декламации, и мы с Додом часто получали несколько пенни, когда, выступая в бумажных шлемах, с деревянными мечами за поясом, декламировали не только перед нашими школьными товарищами, но даже перед взрослыми слушателями.

Благодаря учебному методу моего дядюшки у меня очень развивалась и укреплялась память. Он заставлял нас учить наизусть любимые стихи и часто декламировать, поэтому я приобрел способность необыкновенно быстро выучивать наизусть все, что мне нравилось, и даже приводил этим в изумление друзей. Конечно, я выучивал так же быстро и то, что мне не нравилось, но зато так же быстро и забывал это. Например, во время обучения я должен был ежедневно учить наизусть две строфы из одного псалма. Мне это было очень не во вкусу, поэтому я не раскрывал псалом раньше, чем по дороге в школу, куда я приходил минут через пять или шесть, если шел медленно. И в этот промежуток я успевал выучить то, что нужно, и так как псалмом надо было отвечать

на первом уроке, то я с успехом выдерживал это испытание. Но если бы мне пришлось через полчаса после этого повторить псалом, я уже не мог бы этого сделать.

Меня не очень мучили в школе религиозным учением. В то время как другие дети должны были учить маленький катехизис, Дод и я были почему-то освобождены от этой повинности. Все наши родственники, как Моррисоны, так и Лаудеры, придерживались очень прогрессивных взглядов как в политической области, так и в богословской, и, без сомнения, они многое оспаривали в катехизисе. Во всей нашей семье не было ни одного ортодоксального пресвитерианца. Мой отец, дядя и тетка Айткен, дядя Лаудер, а также дядя Карнеги были чужды догматике кальвинизма, а позднее большинство моих родных увлекались учением Сведенборга. Моя мать никогда не говорила мне о религии. Она не ходила и в церковь. В то время у нас не было прислуги, и мать исполняла всю работу в доме. Даже по воскресеньям она стряпала для нас обед. Но она всегда охотно читала, и особенно любила Чаннинга. Вообще она была удивительная женщина.

Во времена моего детства все окружавшие меня находились в состоянии сильнейшего возбуждения в отношении как политических, так и религиозных вопросов. Наряду с прогрессивными идеями, которые горячо пропагандировались в политике, с рассуждениями о необходимости отмены всяких привилегий и утверждения равенства всех граждан, о превосходстве республиканских взглядов я не раз слышал споры по поводу разных богословских вопросов, и эти споры производили на мою восприимчивую детскую душу гораздо более сильное впечатление, чем это могли предположить мои родители. Я

знаю, что суровая догма кальвинизма тяготела надо мной, как ужасный кошмар. Когда я сделался старше, то хранил как сокровище в своей душе рассказ о том, что отец – это было вскоре после моего рождения – покинул пресвитерианское богослужение, когда услышал проповедь священника, говорившего о вечных муках, ожидающих даже маленьких детей по Божьему предопределению. Отец не мог вынести этого и сказал священнику: «Если ваша религия и ваш Бог таковы, то я поищу себе лучшей религии и более великодушного Бога». После этого он вышел из пресвитерианской церкви и стал посещать другие богослужения. На меня производило глубокое впечатление то, что он каждое утро удалялся, чтобы молиться. Он был по-настоящему благочестив и оставался таким до конца жизни. На все религиозные сообщества он смотрел лишь как на путь к добру и находил, что хотя и существует много вероисповеданий, но религия только одна. И я считал, что мой

отец больше понимал в религии, чем проповедник, который изображал нам не «небесного отца», а жестокого мстительного бога Ветхого Завета, «вечного мучителя», как его осмелился назвать в своей автобиографии Эндрю Уайт. К счастью, взгляды на этот счет теперь изменились.

В детстве моим величайшим удовольствием было разведение кроликов и голубей. Для моих пернатых и четвероногих любимцев отец выстроил хорошенький домик, и я до сих пор с благодарностью вспоминаю об этом. Моя мать находила, что влияние семьи лучше всего может удержать мальчиков на добром пути, и для этого нужно, чтобы дома им было уютно. И я не знаю, чего бы не сделали мои отец и мать, чтобы только доставить радость нам и соседским детям, которые нас окружали.

С разведением кроликов связан и мой первый деловой опыт. Я заручился на все лето услугами моих товарищей, как настоящий работодатель, и за это назначил единственным вознаграждением то, что новорожденные кролики назывались их именами.

Каждую субботу мои товарищи отправлялись собирать корм для кроликов. Еще и теперь меня мучат укоры совести за то, что я так скудно вознаграждал товарищей по играм за их труды. Многие из них все лето собирали со мной траву для моих кроликов, довольствуясь такой единовременной платой, самой ничтожной, какая когда-либо давалась за труды. Но что же я мог бы предложить им? Ведь у меня самого не было ни одного пенни!..

Это воспоминание имеет значение, потому что Оно служит первым указанием, что я обладал организаторским талантом, от дальнейшего развития которого зависел мой внешний успех в жизни. Этим успехом я больше обязан своей способности всегда

отыскивать таких людей, которые лучше меня знали, что надо делать, нежели собственным знаниям и уменью. Я ничего не понимал в паровых машинах, но старался вникнуть в тот гораздо более сложный механизм, который называется человеком.

Когда я однажды в 1898 году во время поездки по Шотландии остановился в одной маленькой гостинице, то ко мне подошел какой-то господин и представился мне. Это был мистер Интом, крупный шотландский мебельный фабрикант и, как я потом убедился,

превосходный человек. Он сказал, что очень рад познакомиться со мной теперь, потому что некогда принадлежал к компании тех мальчиков, которые собирали корм для моих кроликов. Он боится, что не всегда добросовестно исполнял свои обязанности, но все же один из моих кроликов был назван его именем. Можно себе представить, как я обрадовался этой встрече. Это был единственный из нашей компании мальчуганов, с кем мне пришлось потом встретиться в жизни.

Вследствие введения и совершенствования паровых двигателей дела мелких фабрикантов в Данфермлине стали ухудшаться все больше и больше. В том числе пострадал и мой отец. В конце концов было отправлено письмо сестрам моей матери, жившим в Питтсбурге, в котором серьезно ставился вопрос о нашем переселении в Америку. Я прекрасно помню, что когда родители обсуждали этот план, они главным образом имели в виду будущность своих двух сыновей. Полученные ими ответы из Америки были настолько удовлетворительны, что они решили распродать свою мебель и ткацкие станки и уехать. Отец часто распевал нам своим прекрасным голосом песнь о свободной стране, куда мы должны были отправиться. К сожалению, результаты продажи были печальным разочарованием, так как станки были проданы за бесценок, и в конце концов нам еще на хватало 20 фунтов для покрытия расходов на проезд в Америку. Тут я должен упомянуть об услуге, оказанной нам подругой молодости моей матери. Вообще у моей матери всегда были верные друзья, потому что она сама была таким верным другом. Я говорю здесь о миссис Гендерсон, которую в нашей семье продолжали называть ее девическим именем, Эллой Фергюссон. Она тотчас же дала моей матери недостающие 20 фунтов, а мои дяди Лаудер и Моррисон поручились за уплату. Дядя Лаудер вообще во всех отношениях всегда приходил к нам на помощь своими советами и делом и заботился обо всем. 17 мая 1848 года мы покинули Данфермлин. Отцу моему было тогда сорок три года, а моей матери тридцать три. Мне же было тринадцать лет, а брату Тому шел пятый год. Это был прелестный мальчик, светлый блондин с блестящими черными глазами, всегда обращавший на себя всеобщее внимание.

Я хорошо помню то утро, когда мы покинули мой любимый Данфермлин. Я смотрел из окна глазами, полными слез, до тех пор, пока он не скрылся из вида. Самым последним исчез вдали старинный почтенный монастырь. В первые четырнадцать лет после этого прощания меня почти ежедневно волновала мысль, когда я увижу все это опять. Редко проходил день, чтобы я не вспоминал об этом и не представлял себе башню монастыря и на ней волшебную надпись: «Король Роберт Брюс». Все мои детские воспоминания, всё, что я знал о сказочном мире, находились в тесной связи с этим старым монастырем

и его вечерним звоном, раздававшимся в восемь часов и служившим для меня сигналом, что пора ложиться спать. Впоследствии, когда я снова увидел монастырь во время поездки в Англию, то написал об этом следующее в своей книге «Поездка американца на четверке лошадей по Великобритании»:

«Когда мы проезжали вдоль Пэндса, я поднялся со своего места в коляске, услышав звон монастырского колокола, раздававшийся в честь моей матери и меня. У меня задрожали колени, из глаз хлынули слезы. Мне казалось даже, что я теряю сознание, но все же я овладел собой. Я закусил до крови губы и мысленно говорил себе: “Что это такое! Успокойся! Возьми себя в руки!”. Но на всем свете не найдется других звуков, которые могли бы так взволновать мою душу, как этот нежный, мелодичный звон монастырского

колокола в Данфермлине.

При звуках этого вечернего колокола моя мать укладывала меня в мою маленькую колыбельку, и я засыпал под эту музыку невинным сном. И когда отец и мать нежно склонялись надо мной, то они по очереди рассказывали мне, что означает этот колокольный звон. Немало хороших слов я услышал от них под звуки этого колокола, и они запечатлелись в моей душе. И снова они раздались в моих ушах, когда я услыхал колокол, приветствовавший возвращение матери и сына с чужбины на родину. Ничто в целом мире не могло бы нам доставить такой радости, как звуки этого колокола, звонившего по случаю нашего приезда.

Руссо выражал желание умереть под звуки прекрасной музыки. Я же хотел бы – если бы мне предоставлен был выбор в этом отношении – отойти в другой мир под звуки нашего монастырского колокола, который рассказывал бы мне о жизненной борьбе, подошедшей теперь к концу, и призывал бы меня – как некогда призывал ко сну маленького белокурого мальчика – сомкнуть мои очи и заснуть последним сном».