Кибитц

– На десятый день путешествия желтое запыленное небо вдруг сделалось изумрудным. Наш грузовик прикатил к самому краю пустыни и устало остановился возле какого-то барачного поселения прямо посреди цветущей долины. И здесь началась вторая глава моей жизни.

– Водитель привел меня в служебное помещение и представил как сына некой польки – это я понял точно. Он так и заявил, что меня зовут Иисус из Назарета. Но тут я брякнул, что меня зовут Бронек – это значится на моем амулете, и я хочу, чтобы меня называли именно так, а не иначе. Сидевшая за письменным столом молодая женщина с улыбкой посмотрела на меня. Она приветствовала меня какими-то особыми словами, которых я не понимал. Она была похожа на юную газель, ее кожа отличалась нежным оливково-бронзовым оттенком, а глаза были черны, как ночь. Рядом с ней я чувствовал себя в уюте и безопасности, и потому дал ей понять, что хочу остаться здесь. Она кивнула в ответ, и я понял, что мне здесь рады.

– Я живо представляю себе, господин доктор, с каким отвращением читаете Вы эти страницы, на которых я так пространно повествую Вам про этого Бронека! Как, собственно, соотносится все это с моим недугом? Как, наконец, может способствовать это длинное повествование установлению причин моего заболевания? Ровным счетом никак, скажете Вы, и, уверяю Вас, будете неправы. Бронек и его друзья впоследствии послужили неким катализатором моего превращения. Бронек очаровал меня, подобно сказочному персонажу, он захватил меня всего целиком, как герой стариной саги, хотя поначалу не переносил меня на дух. Как бы то ни было, я в высшей степени был околдован им. Потому что у него было то, чего так не доставало мне самому: воля. Потому что он так ревностно дорожил своей личностью, именем своим. Ничего подобного я за собой не знал. Я всегда стыдился своего имени, и мне всегда хотелось выглядеть не тем, кем был я на самом деле. Бронек был для меня, неким соединением маленького Давида и хитроумного Одиссея. Неотступно стремился он к поставленной цели, жить своей собственной жизнью и наслаждаться ею в полной мере. Его недетские скитания начались, когда он, будучи совсем ребенком, отправился на поиски своего дяди. Этого резчика по дереву, чьи песни продолжали в нем звучать. У Бронека руководством к действию был идеал, а у меня – всего лишь партийная программа.

Бронек был раскален до предела. Каждое его слово несло на себе напряжение взведенного курка. Наверное, миссия графини была гораздо большей, чем я думал. Быть может, и впрямь Господь послал его, во искупление всем нам…

Я просил его продолжить рассказ, и он продолжил:

– Итак, меня приговорили к шести годам принудительных работ. И эти шесть лет я провел в одном поселении, которое относилось к, так называемому, совхозу, государственному предприятию. Работали на нем исключительно женщины. То, что выпало здесь на мою долю, было далеко не просто принудительными трудом. Все до единого мужчины были высланы отсюда и работали где-то на Западе. В Европе, на границе с Румынией, как мне стало известно. Во всей округе было единственное существо, которое можно было назвать мужчиной. Вы ведь знаете, господин Кибитц, что такое мужчина?

– Разумеется, я знаю это! А вы?

Мой вопрос, кажется, сильно позабавил его, и, усмехнувшись, он продолжил:

– Этого единственного мужчину звали Гавриил, и было ему восемьдесят девять лет от роду. У него не осталось ни одного зуба, и был он столь устрашающе худ, что так и казалось, вот-вот на глазах у всех он весь превратится в легкое облачко. В совхозе он был приставлен к банному делу, исполняя обязанности истопника и банщика. А я был назначен ему в помощники. Представляете: помощник банщика – для семилетнего сопляка должность весьма почетная!

– Через полгода после моего назначения, – продолжал Бронек, – старик испустил дух. По статусу я автоматически превратился в главного банщика совхоза. Вы и представить себе не можете, какая гордость бушевала во мне! Я был самым молодым в мире главным банщиком! Мой амулет принес-таки мне счастье. Женщины надрывались в поле, но конце каждой недели приходили в парную, чтобы смыть с себя грязь. До поздней ночи топил я, скреб и драил, и был счастлив, когда мои клиентки хвалили меня. До той поры я знал только трех женщин: мою мать, графиню и пресвятую Деву Ченстоховскую, которая стояла в нашей церкви и плакала. Все три были существами нереальными, и мое представление о женщине было соответственно идеализированным. Но теперь я познакомился с женщинами воочию. С реальными женщинами, из плоти и крови. Они бывали грустными и радостными, но для меня они еще не были ни реальными, ни ирреальными, а только голыми и возбужденными. Они горланили, как потревоженные гусыни, и вели себя с абсолютным бесстыдством. Несчастный Гавриил уже не был для них мужчиной, а я – еще не был таковым. Но они пристально наблюдали, как взрослею и мужаю я на их глазах. Время от времени какая-нибудь из них приближалась ко мне задиристо и лихо, недвусмысленно поглаживала меня, прикасаясь невзначай к моему мужскому органу, желая как бы проверить, созрел ли он для использования по прямому назначению. Я, впрочем, не совсем понимал, что стоит за всем этим. Но однажды, когда мне только исполнилось двенадцать, появилась у нас одна молоденькая красотка с необыкновенно красивыми глазами. Ей было не больше двадцати. Оно ворковала подобно голубке и обладала непередаваемо проворными руками. Она заставила меня раздеться и растянуться на деревянном настиле. Потом она стала ласкать мои ноги и бедра, хотя в бане мы были не одни. Добрая дюжина женщин обступила нас и стала молча разглядывать происходящее. Между тем, Лариса – так звали девушку – принялась целовать мой пупок и бедра. Ее груди терлись о мое лицо. Сладкая истома разлилась по моему телу, и я почувствовал, как мое мужское достоинство стало расти и наливаться горячей кровью. Она взяла его губами и стала облизывать. Она обсасывала его со всех сторон, и я уже готов был сейчас же разлететься на тысячу осколков. Почувствовав это, она уселась на меня верхом и затолкала мой початок внутрь себя. Она принялась раскачиваться, то вздымаясь, то снова падая на меня, тихо постанывала и вдруг разразилась звериным криком, после чего неожиданно предалась безудержному ликованию. В этот миг в самую глубь ее молодого тела, помимо воли моей, выстрелом ворвались и мои соки. И тут, повернувшись лицом ко всем остальным, она торжественно изрекла:

– Вот теперь он мужчина!

– С того самого дня, – продолжал Бронек, чуть переведя дух, – я сделался полубогом женской бани, но мысли о графине все еще не покидали меня. Как это она выразилась: Всевышний послал меня, чтобы принести людям освобождение? Выходит, свершилось: я принес им долгожданное освобождение!

Впервые за все время повествования Бронек посмотрел мне прямо в глаза и произнес высоким дискантом:

– История, мягко говоря, не совсем пристойна – не так ли?

– Совсем напротив, – ответил я, – просто несколько своеобразна. Не уверен только, должен ли я вам верить.

– О, мне абсолютно безразлично, господин Кибитц, поверили вы всему здесь услышанному или нет. В любом случае я знаю твердо, зачем рассказал я вам все это. Знаете, это были лучшие мгновения моей жизни. А теперь вы спросите, какое отношение все это имеет к Всевышнему.

– Вы угадали, именно это я и хотел спросить.

– Очень большое, – ответил он, – представьте только, эти богу неугодные действия были возвратом к абсолютной гармонии, к безоблачному блаженству, ничем еще не омраченному, к счастливому началу отсчета земного времени человечества. Впрочем, богу угодно все, что приносит телу усладу, что приводит нас в созвучие с природой. Вы – человек с Запада, едва ли в полной мере понимаете, что хочу я этим сказать. Но, представьте, все именно так и было: я осчастливил всех. В тюремной бане я создал уголок рая. Мои действия противоречили предписаниям и, значит, были противозаконными, потому что большинство женщин были замужними. Их мужья сражались на фронтах, положив, как говорится, собственные жизни на алтарь отечества. А мы там погрязли в прелюбодеянии. Но было ли это грехом? Нет, о грехе, о святотатстве не может быть и речи! Ибо любовь не может быть отвратительной. Это удел ненависти. Не мир, а война есть промысел дьявола. Любовь – есть высший дар небесный. Господь знал, что делал: он ниспослал человеку телесные наслаждения как предвкушение вечного блаженства!

30

Господин Кибитц,

что несет в себе ваше последнее письмо? Мы ведь условились – не отклоняться от фактов! Если вам так уж не терпится пофантазировать, найдите себе другого психиатра. Что же до меня, то я ни на йоту не верю, что все это поведал вам Бронек. Я скорее поверю, что пикантную баньку эту с ее нескромными мальчиковыми забавами вы придумали сами, чтобы как-то выразить собственные тайные вожделения, которые так и распирают вас. За смачным рассказом вашим стоит стареющий соблазнитель, неудовлетворенный эротоман – словом, Кибитц, которого хватает лишь на созерцание чужих проделок, но никак не на личные подвиги. Вы мистифицируете этого парня. Послушать вас, так он просто Бог любви, лавры которого вам самому не дают покоя. Да если бы Бронек и вправду пережил все то, что вы с таким придыханием мне живописали, разве посмел бы он в присутствии любимой женщины пересказывать такое в столь интимных подробностях? И уж тем более, в присутствии другого мужчины, которого он впервые видит. В общем, последнее письмо ваше сдается мне весьма и весьма сомнительным. Оно выставляет вашу сексуальность в довольно сомнительном свете. Я предполагаю, здесь не обошлось без гомосексуальных наклонностей. Вы описываете банальную оргию, которая, как минимум, виртуально объединяет рассказчика и обоих слушателей. Вы создаете излишнее поле напряженности, явный антагонизм между женщиной и двумя мужчинами, в то время как оба они невольно угодили в довольно щекотливое положение. Так следует расценивать ваши дифирамбы в адрес этого парня? Надо же: он изменил вашу жизнь – не больше и не меньше! Он, видите ли, стал катализатором вашего превращения! Если это и могло бы иметь место, то исключительно в виде пагубного извращения. Что ж, продолжайте вашу историю! Только, ради бога, потрудитесь сказать откровенно, что в истории этой правда и что вымысел!

31

Уважаемый господин доктор,

прежде чем продолжить, я хотел бы уточнить некоторые моменты вашего письма. Во-первых, история Бронека вовсе не придумана мною. Я лишь в подробностях пересказал все то, что поведал он нам – мне и Хайди. И говорить о каких-то эротических или, тем более, гомосексуальных фантазиях моих вовсе неуместно. Скорее, напротив: мне самому вся эта история Бронека была достаточно неприятна, и мне было крайне неловко от сознания, что Хайди присутствовала при этой его исповеди. Ваше предположение о наличии у него извращенных наклонностей напрашивается само собой.

Тем не менее, Бронек импонировал мне. Импонирует и по сей день хотя бы тем, что пережил все, что только может выпасть на долю человека. Это, однако, вовсе не означает, что я добивался его расположения. С какой стати? И как такое пришло Вам в голову, господин доктор? К тому же, в рассказе этого парня я видел не столько извращение, сколько выражение сказочной утопии – не суть важно, происходило все именно так на самом деле или нет. Во всех этих сценах в женской бане отражается вековая мечта человечества о некоем всеобщем союзе, в котором нет места главенству мужчин, ибо именно мужчины привносят в этот мир дух соперничества, а значит, и все другие проблемы, которые неизменно стоят за ним. Зависть, например, которая порождает, в свою очередь, бескомпромиссную борьбу всех против всех.

Бронек стал взрослым, так и не познав трудностей конкурентной борьбы за благосклонность особи противоположного пола. Я уже говорил, господин доктор, что как самец он начисто был лишен каких бы то ни было комплексов, сомнений или страхов. Таков итог лет, проведенных им в Туркменистане, в женском лагере, где в силу обстоятельств, он, будучи еще совсем подростком, не был отвергнут ни одной из многочисленных самок, волею судеб оказавшихся в его окружении. Напротив, все они конкурировали между собой, добиваясь его расположения, жаждали быть осчастливленными единственным доступным им самцом. Если бы он вырос в мужском обществе, он познал бы адовы муки ревности, горестное чувство неполноценности отвергнутого. Вместо всего этого он знал лишь безграничное потакание любым своим капризам, получив при этом гораздо больше того, о чем и мечтать не мог.

Вы знаете, сколь глубоко ненавистна мне сегодня советская система, но я должен признаться, что именно она выпестовала, по меньшей мере, одного мужчину, который является таковым в истинном смысле этого слова. Бронек обладал поистине королевским чувством собственного достоинства и потому, как ни смотри, имел передо мной явное превосходство. Я хочу, чтобы вы отчетливо понимали это мое видение, господин доктор, прежде чем я продолжу мой рассказ.

По словам Бронека, оргии в банном вертепе становились все более разнузданными. Они переросли в некое, если можно так сказать, ритуальное поклонение – как ни дико это звучит. Я передаю ее лишь в тех словах, которые прозвучали из уст Бронека, чья история становилась все более из ряда вон.

– Наш культ Венеры исповедовал непререкаемое поклонение любви, – говорил Бронек, – а я был подростком, произведенным в сан Первосвященника. Все совершалось для меня, будто в состоянии сомнамбулы, но последствия не заставили себя ждать: добрая дюжина моих жриц любви понесла от меня, но я понятия не имел, что сталось с плодами наших безумных игрищ. Много позже, уже вернувшись в Польшу, я узнал, что являюсь родным отцом целой ватаги детишек, которых рассовали по различным приютам. Эти крошки были, можно сказать, жертвами военной смуты и постоянно меняющейся линии фронта. Для меня, который сам является сиротой, не было ничего противоестественного в том, что я производил на свет сирот, которым, в свою очередь, предстоит делать то же самое. Меня лишь тяготила мысль, что скоро весь мир превратится в скопище сирот. И что где-то уже подрастает целая армия таких обездоленных, не ведающих ни отца, ни матери, терзаемых чувством неприкаянности от сознания, что они являют собой лишь жалкое скопище нежелательных элементов.

– Однажды, – продолжал свой рассказ Бронек, – раздался звон церковных колоколов, которым в Стране Советов полагалось молчать, и, невесть откуда стайкой слетевшиеся попы, которых официально давным-давно извели под корень, вознесли благодарение Господу за ниспосланный на землю мир. Репродукторы на всех языках разносили весть о победоносном окончании войны и о скором возвращении жизни в нормальное русло. Все вокруг ликовали, и только я был опечален: это означало конец моей лагерной вольницы, и, следовательно, новоявленный «Иисус-младенец» должен навсегда исчезнуть с горизонта. Две сотни женщин были озабочены одним: отправить меня – куда подальше и поскорей, потому как мужья их вот-вот воротятся с фронта, и тогда не миновать беды. И даже следы моих гастролей должны быть вымараны подчистую! Что тут началось – иначе, как беспрецедентной комедией, пожалуй, не назовешь. Совхозные амазонки ходатайствовали перед местным Советом о присвоении мне звания Героя Социалистического Труда – высшей по тем временам чести, которой удостаивали особо отличившихся в ратном труде. Секретарь парткома настрочила ходатайство в какую-то высшую советскую инстанцию с требованием отметить меня этой высшей гражданской наградой за выдающиеся заслуги перед отечеством, и в знак особого признания моих заслуг на ниве совхозной деятельности исполнить мои желания, которые ввиду моего беспримерного усердия я вполне заслужил. А желание у меня было только одно: сразу же по окончании войны незамедлительно вернуться на родину, чтобы там принимать посильное участие в строительстве нового справедливого общества. Я полагаю, что ходатайство моих амазонок было единогласно одобрено всеми, поскольку дело не терпело отлагательств. Сегодня я знаю точно, что в те дни я чудом избежал жестокой расправы. Если бы местный Совет отклонил это ходатайство, мои грешницы сами вытолкали бы меня вон из лагеря – неважно куда, лишь бы убрать куда подальше единственного свидетеля их морального падения. Но, благодарение Господу, я был-таки награжден и остался в живых. Две сотни женщин триумфально проводили меня к поезду на Ашхабад, где должно было состояться торжественное чествование героя. Лариса лично держала речь в мою честь. "Ты сослужил, – сказала она, многозначительно подмигнув мне, – неоценимую службу всему нашему коллективу. Безвестным невинным ребенком появился ты в нашем совхозе, круглой сироткой, но ты сумел проявить беспримерное усердие, чтобы во всех отношениях украсить жизнь наших обездоленных тружениц. И пусть ты не являешься гражданином Страны Советов, зато ты достойный сын героического польского народа. И потому пусть исполнится твое самое заветное желание – как можно скорее вернуться на родину, чтобы там принять участие в закладке фундамента народовластия и процветания красного знамени пролетарской революции!" Она, дескать, убеждена, что партия трудящихся сделает все возможное, чтобы мечта моя стала явью. И что я навсегда останусь в благодарной памяти всех без исключения работниц совхоза за счастье, которое доставил им своим усердием. А еще писали они в своем ходатайстве, что, поскольку этот юноша, со всей свойственной ему неутомимой энергией, денно и нощно заботился о хорошем самочувствии двух сотен обездоленных женщин, он заслужил, чтобы баня, которую он так заботливо и неутомимо обслуживал, отныне называлась "Раем Бронека".

– Речь милашки Ларисы, – продолжал Бронек, – была выслушана присутствующими с большим вниманием и неоднократно прерывалась бурными аплодисментами. Ответственные товарищи из местного Совета, похоже, так и не поняли разыгранной перед ними комедии, приняв весь этот бред за чистую монету, в результате чего все пожелания моих амазонок были в точности исполнены. Под звуки Интернационала, спетого общим хором, высокая награда была прикреплена к моей груди, и я торжественно был доставлен на вокзал, где меня бережно погрузили в вагон первого класса. Прощайте, мои дорогие товарищи женщины, прощайте навсегда! Через восемь недель я пересек границу в районе Брест-Литовска, и тут началась третья, самая отвратительная глава моей истории. Я был, как говорится, у самой цели моих долгих чаяний. Здесь живет – если, конечно, он еще жив – мой дядя Людек. Где-то здесь еще лежат руины, под которыми погребены мои родители. Здесь я, быть может, отыщу и графиню, если, конечно, именем пролетарской справедливости ее не вздернули на первом попавшемся столбе.

– Таможенники, – продолжал Бронек, – оказались патриотами старой закалки. Русских они ненавидели, мою советскую награду разглядывали с выражением подозрительности и даже плохо скрываемой злости. Внешне они пытались демонстрировать уважение, но истинные чувства этих людей – отвращение и презрение, легко прочитывались в их выразительных взглядах. Один из служащих, явно паясничая, низко поклонился мне, двусмысленно заметив при этом, что не смеет оскорблять взора такого героя видом лежащей в руинах Варшавы, которой, по сути, больше не существует. Вместо этого данной ему властью он отправляет меня в город Познань, который практически не разрушен. Там, дескать, я могу чувствовать себя привольно и, возможно, из меня вырастет благочестивый католик. "Да здравствует Польша!" – браво закончил он, дружески похлопав меня по плечу. Я понимал, что вся его бравада – сплошная фальшь, и это меня настораживало. Что же на самом деле имел в виду этот малый, мне довелось узнать очень скоро.

32

Господин Кибитц,

я все еще не возьму в толк, на каком основании вы придаете столько значения этому Бронеку. Что же все-таки сделал он, чтобы стать, как вы говорите, катализатором ваших превращений? До сих пор мне известно лишь, что он удовлетворял похоть целого стойла изголодавшихся кобыл. Этих подвигов, однако, еще недостаточно, чтобы записывать его в сверхчеловеки. Сдается мне, вы просто непомерно переоцениваете его. Единственно из вашей неявной гомосексуальности или, что также вполне возможно, чтобы как-то облагородить в моих и ваших собственных глазах фиаско, которое вы потерпели от вашего юного соперника. Он ведь был любовником вашей швейцарской пассии, что так впечатлила вас.

Словом, если у вас нет о нем информации, более достойной внимания, чем весь этот затянувшийся бред, предлагаю вообще сменить тему.