Кибитц

26

Господин Кибитц,

то и дело спрашиваю я себя – почему вы рассказываете об этом Юнгервирте в таких подробностях. Вы ведь с трудом переносили его. Разве что с отвращением выслушивали вы его истории. А вы повествуете о нем с педантической подробностью, в мельчайших деталях. Видать, этот Юнгервирт околдовал вас! Не стану обманывать, мне ваш рассказ доставил даже известное удовольствие. Похоже, этот человек разрушил ваши бредовые представления о сути вещей. Он наглядно продемонстрировал вам истинное лицо социалистического рая, и за это вы возненавидели его. Он сделал именно то, что пытаюсь сделать и я: развенчал ваши иллюзии. Согласен, он был неисправимым брюзгой и критиканом. Его сентенции действовали вам на нервы, потому что он опирался на факты. Вы же, напротив, предпочитали прятать голову в песок. Вы старались уходить от реальности и цепко держались за свои заблуждения, которые любили больше себя самого. Вы и поныне цепляетесь за них до помешательства. Вопреки собственному и чужому опыту, вы постоянно предпринимаете все, что приносит вам вред. И тем гордитесь. Вы кажетесь себе лучше, чем все, кто окружает вас. Потому что вечно витаете в облаках, потому что вы – выше реального быта.

Вы продолжаете считать Юнгервирта чудовищем и отвратительным циником. Но при этом не можете не согласиться, что он был реалистом. Единственным, пожалуй, в вашем окружении. А вы страдали и продолжаете страдать от подмены реальности разного рода иллюзиями! Пора бы уж, кажется, переосмыслить все и опуститься на землю, чтобы создать предпосылки для возвращения к здоровой нормальной жизни. И в этом смысле не грех вам взять пример с этого «чудовища», как вы его называете.

27

Уважаемый господин доктор,

я вовсе не намерен брать пример с Юнгервирта. Уж лучше мне оставаться немым. Я, знаете ли, не готов к тому, чтобы согласиться с подрезанием собственных крыльев. Для меня вкус жизни, пусть и несколько извращенный, как вы полагаете, гораздо милей примитивного стадного комфорта. Может быть, Юнгервирт, на самом деле, был более приспособлен к жизни, чем я, но что в итоге принесло ему это? Лгал он, говорил правду или корчил из себя дурачка, он опускался все ниже и ниже. Он отхватил десять лет отсидки только за то, что заявил, будто владеет трехкомнатной квартирой. На одного. В самой Варшаве. На северном склоне Попокатепетль. Надо же такое выдумать! Десять лет провел в сущем аду под названием "Счастливое будущее", потеряв там все свои волосы и остатки зубов. Он был доведен до полного истощения, его некогда нежная кожа превратилась в сморщенный желтый пергамент. Отбыв от звонка до звонка назначенный ему срок наказания без преступления, он вернулся на родину сущим скелетом. Тенью себя самого. Потеряв не только десять лет жизни, но и свои виртуозные пальцы, а значит, и единственную профессию, которой владел и мог бы зарабатывать на жизнь. Чтобы как-то кормиться, он прошел ускоренный курс практической стоматологии и стал зубным лекарем. Можно сказать, нечто среднее между виртуозом фортепьянной игры и копателем каналов в зоне вечной мерзлоты…

Вы пишете, господин доктор, будто мой рассказ свидетельствует о том, что этот Юнгервирт околдовал меня. Ошибаетесь! Чем настойчивей пытается он завести, взбудоражить меня своим холодным ratio, своей житейской практичностью, тем отчаянней противлюсь я этому. Я готов согласиться, что предостережениям его суждено было впоследствии оправдаться, но это вовсе не свидетельствует о торжестве его принципов. Он был острым на язык треплом, которого я ставил не выше клопа, и «мудрым» советам его следовал с точностью до наоборот.

Да, жизнь он знал лучше меня. Он пережил больше. Весь мой житейский опыт ограничивался знаниями, полученными из книг, а он выстрадал свой опыт на собственной шкуре. Этот горький опыт его был весь налицо. Его челюсти, например: они постоянно что-то мямлили и скрежетали, даже когда он молчал. Его глаза тускло поблескивали в мрачной глубине глазниц, будто вовсе не глаза это были, а безжизненные стеклянные шары, и он постоянно ныл и жаловался, дескать самое ужасное, что есть в мире, это людская тупость.

– Например, вы, господин Кибитц, – менторски разглагольствовал он, – вы ведь вполне образованный человек. Но, к сожалению, образованность ваша чисто показная. Ваш мозг покрыт толстой коркой. Вы не мыслите, а пребываете в каком-то полумраке. Как пасленовое растение, которое растет само по себе под толщей земли. Вы что-то наподобие арбы. Без оглобли и тормозов. Вы просто обречены раньше или позже скатиться в никуда. Об этого Януша Духа вы вдребезги расшибетесь, как легкий парусник, налетевший на скалу. Причем, на первую попавшуюся, потому что вы абсолютно слепы, глухи и сентиментальны. Вы все норовите безоговорочно принимать сторону проигравшего. Это выглядит красиво и самоотверженно, но проигравшие – это все-таки неудачники, которые сами виновны в своем крахе. Они хотят, чтобы ими любовались и боготворили их, как боготворят Николая Угодника, одаривающего сирых. Да сами вы – сущий благодетель, а этот Квазимодо за такого вас и держит. Ах, как мило! Поверьте, он уже обдумывает свою месть вам. И однажды вы-таки получите нож в спину. Он уничтожит вас, ибо нет ничего и никого более для нас ненавистного, чем наши кредиторы, которым мы по гроб жизни обязаны за то, что однажды они выручили нас.

А теперь он сделался вашим начальником. Замечательно! Собственными руками подняли вы его из грязи и торжественно водрузили над собой. Самое время ему теперь потоптаться на вашей башке.

– Как вообще приходят вам в голову подобные мысли, – спросил его я, – как и почему?

– Потому, повторяю, что вы подняли его из грязи, и он отлично знает об этом. Что единственно вашему состраданию благодаря, возвысился он, и что вы один можете при случае обнародовать все это. Вы – единственный свидетель незаслуженности его карьеры. Его подчиненные испытывают страх перед ним. Перед ним все они коленопреклоненные. Но, стоит им узнать, кем он был, на самом деле, они плюнут ему в лицо.

– И что из всего сказанного вами следует?

– Что он хочет избавиться от вас, господин Кибитц. Он просто вынужден извести, уничтожить вас, и потому предупреждаю: поскорее уносите отсюда ноги!

28

Господин Кибитц,

очень сомневаюсь я, что Дух – единственная жертва вашей добродетели. Уверен, вас окружает целая когорта должников по гроб жизни – в этом ведь состоит ваше жизненное кредо. Быть любимым кем бы то ни было или, как минимум, считать себя таковым – подлинное счастье для вас. Эта страсть, подобно болоту, засасывает, заглатывает вас все глубже и глубже.

Ваш этот зубной лекарь совершенно справедливо заметил, что благодетели неизменно кончают свой век на крестах. К тому все шло и у вас, но вы продолжали оставаться наивным слепцом до самого последнего момента, покуда ваша жизненная драма не обрушилась на вас. Всем было очевидно, что вашему человеколюбию однажды придет бесславный конец. Что ваша исключительная филантропия однажды погубит вас, что свора ублаженных вами собак с вожделением носится вокруг вас. И каждая из них только и ждет момента, когда вы оступитесь, чтобы наброситься и перегрызть вам горло. Разве я не прав? Конечно же, прав, потому что вы сами намекали, что предсказания этого зубодера все-таки сбылись.

Рассказывайте же дальше.

29

Уважаемый господин доктор,

пессимизм Юнгервирта не был лишен оснований. Я верю, все, что человеку суждено, непременно сбывается. Рано или поздно, в том или ином виде предначертанное настигает каждого и всегда неожиданно для него, всегда врасплох.

Со смертью Сталина мир для нас стал другим. Почему – сказать трудно, но люди стали жить иной жизнью. Кот из дома – мыши в пляс. Правда, поначалу – предельно осторожно. За плотно закрытыми дверьми и в войлочных тапочках…

Мой Ричард Третий стал большим театральным успехом, настоящим шлягером. Причина была не в особой режиссуре, а в том, что спектакль приоткрывал механизм власти. Моим неожиданным триумфам я менее всего был обязан себе, но, главным образом, великому Шекспиру, я лишь пожинал сладкие плоды конъюнктуры: в самый подходящий момент моей жизни сошлись, как говорится, все карты: инфаркт настиг Дарджинского, и я, согласно статусу, заполнил образовавшуюся брешь. А тут и Сталин, который был для меня центром вселенной, приказал долго жить. В одночасье сделался я прославленным режиссером. Газеты расхваливали мой талант, критики восхищались моим мужеством. Публика восторженно приветствовала меня, я сделался героем морального противостояния власти. Положение мое стало достаточно прочным, чтобы оплатить должок, который все еще висел на мне. Теперь лишь мне надлежит съездить в Закопане и уже без всяких рефлексий предложить Хайди помощь. Теперь-то я мог смело заявить, что готов высвободить из темницы ее мужа. Времена изменились. В каталажку меня теперь не упрячут. Я почитаем, а это значит, к свидетельствам моим отнесутся с должным уважением. Еще бы: широко известный деятель культуры, смело восставший против тирании, я мог поставить на кон все, чем располагал, рассчитывая при этом на особое, ни с чем не сравнимое возмездие… "Ты об этом не пожалеешь", – недвусмысленно обещала мне Хайди". – Чем воздастся мне за мое участие, сомнений не вызывает: волшебная ночь в ее объятиях, а может, и того больше. Теперь, когда было рукой подать до заветного мига исполнения моих самых затаенных чаяний, один острый шип продолжал терзать мое нутро. Жгучий шип этот назывался «Бронек». Кто он, этот человек?

Хайди встретила меня приветливо, но с заметной отстраненностью, абсолютно неожиданной для меня.

– Благодарю вас, – сказала она, открывая мне дверь, – я так обязана вам…

– Не понимаю, – пролепетал я в ответ, – за что же?

– За вашу готовность участия, господин Кибитц, – просто ответила Хайди, – но нужды в нем больше нет: Януш на свободе.

От неожиданности у меня перехватило дыхание. Я искал слова, чтобы как-то скрыть мое замешательство.

– Ты говоришь, Януш на свободе? Возможно ли это?

– Он очень изменился, – ответила Хайди совсем невпопад.

– И что же – теперь вы опять вместе?

– Мой муж сейчас в больнице. Ему придется провести там несколько месяцев. Только едва ли вернется к нему здоровье, подорванное пытками.

Хайди произнесла это с такой будничной холодностью, будто речь шла о недомоганиях ее мужа по причине обострившейся подагры или ненароком подхваченной сенной лихорадке. Впервые слышал я из уст человека, что людей подвергают здесь пыткам – ЗДЕСЬ, в обществе Двадцать Первого Века! Выходит, правду говорят эти «западные отравители» наших умов?

В моем сознании такое не укладывалось. Твердь стала уходить из-под ног, но переспросить Хайди у меня не хватило мужества.

– И что намерена ты теперь делать? – спросил я притворно равнодушным голосом, желая немедленно уйти от острой темы. – Ты возвращаешься в Варшаву? Или, может, в Швейцарию, к детям?

– Я еще не думала об этом.

– Но ты же не можешь оставаться здесь!

– Почему же?

– Но кем – прислугой? В каком-нибудь сиротском доме?

– Я остаюсь здесь, – спокойно ответила она.

– Но у тебя есть профессия. Зачем же так бездарно растрачивать собственную жизнь?

– Мне нравится здесь.

– Но здесь ты совсем одна!

– У меня есть Бронек.

– Да кто же, наконец, такой, этот Бронек, – уже не сдерживаясь, вспылил я, – кто он?!

– Мой любовник.

Последним рывком ушла земля из-под моих ног. Мне больше не на что рассчитывать: у нее есть любовник!

Но – стоп! – скомандовал я себе, – не раскисать! Напротив, изобразить на лице полное равнодушие, чтобы не выглядеть смешным.

– Он из местных? – задал я подчеркнуто равнодушным тоном совершенно дурацкий вопрос.

– Он – воспитанник местного приюта.

– Это шутка! – не поверил я.

– Это правда, – в тон мне ответила Хайди.

– В таком случае, – ответил я, – он должен быть совсем еще ребенком.

– Он моложе меня на двадцать лет, но, тем не менее, он не ребенок.

– Что все это значит? – спросил я, все еще не придя в себя.

– Это значит, – не задумываясь, ответила Хайди, будто отрезала, – он совсем не то, что ты. Только и всего!

Что хотела она этим сказать? Она хотела сделать мне больно?

– Ах, вот как, – подхватил я, неестественно хихикнув, – то есть, он лучше меня?

– Я этого не говорила.

– Он крепче меня, хотел я сказать. Крепче?

– Он слаб и некрасив. Он похож на лягушонка.

– Тогда, быть может, он умней меня, образованней, интересней?

– Он, как бы это сказать, полностью исписанный лист бумаги.

– Вот как? Выходит, я – чистый лист – это ты хочешь сказать?

– Я только знаю, что он вышел из ада.

– Я должен познакомиться с ним!

– Позвать его?

– Сделай милость!

Наверное, господин доктор, мне не следовало бы этого говорить. Видать, мне захотелось бросить вызов судьбе. Именно с Бронека начиналась для меня новая глава, от него познал я новую таблицу умножения. Не то чтобы непосредственно от него, а через вторые руки. Как Кибитц, который подглядывает в чужие карты. Бронек был одним их тех четверых мужчин, которые перевернули всю мою жизнь.

Но прежде мне хочется рассказать о впечатлении, которое произвел на меня этот человек, когда впервые предстал передо мной в мансарде у Хайди.

Ярко выраженным признаком Бронека была его возмужалость, его бросающаяся в глаза зрелость. Глаза его, что называется, излучали необыкновенное, прямо-таки обольстительное спокойствие. Оно было – так тогда мне сразу показалось – продуктом абсолютного бесстрашия. Глядя на него, сразу отмечаешь про себя, что этот человек не испытывает страха – ни при каких обстоятельствах, ни перед кем и ни перед чем. Что он принадлежит к той категории людей, которые никогда и никого ни о чем не просят. Совсем напротив: люди тянутся к нему и почитают за честь оказать ему какую угодно услугу. Тебя не покидает неотступное желание что-нибудь ему подарить, хотя ему ровным счетом ничего не нужно. Он самодостаточен и хорошо знает, что вызывает в людях восхищение. Я был убежден, что не он добивался Хайди, а она его. И при этом он действительно был похож на лягушонка. На высушенную сливу. Лицо его было жутко сморщенным, будто только что он целиком съел недозревший лимон. Его движения были исполнены уныния, какой-то угрюмой брюзгливости. У него был тоненький польский носик и крохотные слоновьи глазенки. С лица его не сходила глубокомысленная улыбка, полная тайного смысла. В его зрачках мерцали едва заметные огоньки, и тотчас становилось понятным: ни одно сердце не устоит, чтобы не ринуться им навстречу. Такое создание, всей его внешности вопреки, является редким счастливчиком, которого слепо и безотчетно боготворят все женщины подряд.

Поскольку же Хайди заявила, что он вышел из самого Ада и, в отличие от меня, был полностью исписанным листом, мне непременно захотелось узнать его поближе. Тотчас, без секунды промедления. Неотступно потянуло меня окунуться в подробности той самой преисподней, в которую спускался он волею судьбы, и я попросил, почти потребовал сейчас же поведать мне о ней.

Он начал рассказывать без особого к тому настроения – я ведь явно не принадлежал к его типу. Он почуял во мне соперника, эдакого первого ученика в классе, что-то наподобие отпрыска из приличной семьи, затесавшегося в ватагу школьных бузотеров. А может, одного из ухажеров Хайди? Последнее, впрочем, едва ли сколько-нибудь заботило его, ибо в себе-то он был вполне уверен. Он не сомневался: Хайди неоспоримо и безраздельно принадлежит ему одному.

А та, будто подслушав мои сомнения, едва уловимо послала в его сторону одобрительную улыбку, и он, еще раз окинув меня оценивающим взглядом, начал свой рассказ:

– Моя история состоит из трех глав: первая – сентиментальная, вторая – непристойная, и третья – ужасная. Я начну немного издалека, с первого сентября 1939 года, когда я в первый и в последний раз отправился в школу. Как сейчас помню надувные шары и пряники. Духовой оркестр пожарников торжественно и проникновенно исполнял национальный гимн. Я был на седьмом небе, когда вдруг, в одиннадцать часов, тревожно взревели сирены, и из высоких облаков градом посыпались бомбы. Люди кричали, что это война. Вы знаете, что такое война, господин Кибитц?

– Я знаю это понаслышке, – смутившись, ответил я и раскурил сигарету.

– В то время и я не знал, что это такое. Я был ребенком. А в вас и сейчас еще жив ребенок, или я ошибаюсь?

Ему хотелось разозлить меня.

– Я пытаюсь оставаться таковым, – не задумываясь отпарировал я, – пытаюсь не слишком поддаваться взрослению.

Он многозначительно усмехнулся и продолжал:

– Горизонт сделался кроваво-алым, и нас распустили по домам. Но у меня больше не было дома. Вся моя улица превратилась в сплошные руины. Под ними были погребены мои родители. От них у меня не оставалось ни одной фотографии, и это было самым страшным, что только могло меня постичь. Я забыл, как они выглядели. В единый миг я превратился в круглого сироту. Ни одной родной души в целом свете! Никого и ничего, кроме золотого амулета, который болтался у меня на шее. Шесть букв были выгравированы на нем: БРОНЕК.

От одной мысли, что я могу потерять этот мой амулет, сделалось страшно, и я судорожно сжал его в кулаке. Если он потеряется, рассуждал я, у меня больше не будет моего имени. Без этих шести букв я бесхозная собака, и каждый может отвесить мне пощечину. Вас когда-нибудь били по лицу?

– Нет, – почему-то почти шепотом ответил я и уставился в окно.

– В этом и состоит разница между нами, – буркнул он, – вы – счастливчик, а я нет. У меня был лишь мой амулет и мой крестный по имени Людек. Он жил в Люблине, был резчиком по дереву, и, работая, всегда пел. Это были грустные песни, которые запали мне в душу. Вы умеете петь?

– Что за вопрос? Конечно, я могу петь. Как и многие другие. И что с того?

– А то, что люди, которые поют, обладают чувственным сердцем. Именно поэтому мне пришло в голову искать его. Его адреса я не знал, и все же решил идти наугад. От людей я слышал, что Люблин находится где-то на Востоке, и я взял курс на Восток. Не очень надеясь найти его, я все же спешно отправился в дорогу. Сзади меня горели леса, впереди – деревни. Я молил бога только об одном: пусть он хранит мой талисман, на котором начертано мое имя, ибо, пока он при мне, я все еще человек. То и дело просовывал я руку под рубашку, желая убедиться, что мое сокровище с шестью буквами покоится на своем месте. Нащупав его, я успокаивался и шел дальше.

– Однажды, – продолжал Бронек, – у самых моих ног остановился танк. Я совершенно растерялся: несчастье, полагал я, может прийти только сзади, с Запада, откуда наступали немцы. А тут вдруг беда подкралась ко мне с противоположной стороны. Улицы были черными от людей, бегущих на Восток. "Русские, – голосила толпа, – русские!" Все они рвались к русским, огромное стадо ископаемых чудовищ. Земля содрогалась под их ногами, но вдруг они также внезапно исчезли, как и появились. Кладбищенская, удушливая тишина глухо свалилась на землю. А я все бубнил молитву. Я просил Господа о спасении: "Дядя Людек, мой ангел-хранитель, приди и спаси меня, потому что в целом мире я остался один".

И тут случилось чудо. Вы верите в чудеса, господин Кибитц?

– Я верю в случайности, – уклончиво ответил я, – чудеса я уступаю священникам. Это их промысел.

– О, в этом мы с вами совсем не сходимся! Мир полон чудес, но они недоступны восприятию фарисеев – вы не находите?

– Избавьте меня от ваших философских рассуждений, – не сдержался я, – иначе я вынужден буду покинуть вас.

– Извольте! – ответил Бронек без малейшей обиды в голосе и плеснул себе в стакан немного шнапса. – Только не уходите, пожалуйста, обещаю впредь не докучать вам своими замечаниями и продолжаю мой рассказ, не отвлекаясь.

– Итак, – вел он все тем же спокойным голосом, – свершилось чудо: к ногам моим подкатил белоснежный сверкающий лимузин, в котором восседала сама Королева. Совсем, как в сказке. У нее были пышные серебряные волосы, ноги ее были укутаны в пушистый шотландский плед из добротной шерсти. Она вертела головой по сторонам, вглядываясь вдаль, словно высматривала кого-то. Увидев меня, она сейчас же велела водителю остановиться и опустила стекло кабины.

Я понимаю, это покажется, по меньшей мере, наваждением, безумием, наконец, но именно так и было на самом деле: здесь, в этом муравьином скопище беженцев, она прямо указала на меня и спросила, не являюсь ли я Иисусом-младенцем! В ее голосе не было и тени шутливого тона. Неподдельная серьезность, с которой обратилась она ко мне, привела меня в полное замешательство. Будто лишившись дара речи, я смотрел на нее растерянно и беспомощно. Лишь слезы ручьем струились по моим щекам. И тогда волшебная фея распахнула дверцу своего сказочного лимузина и пригласила меня отправиться с нею в путь.

– Я вижу, – продолжал Бронек, стрельнув в меня беглым взглядом, – вы улыбаетесь, господин Кибитц. Эдакая, дескать, забавная история с налетом приторной пошлости – эта фраза вот-вот слетит с ваших губ. Но именно так все и было. В моем рассказе нет ни крупицы вымысла.

– Сказочная фея поведала мне, что она – особа королевских кровей, а именно – законная супруга графа Тишкевича, того самого бесстрашного Любомира Тишкевича, который в первый же день войны оказался в немецком лагере для военнопленных. И теперь она направляется в свое поместье и хотела бы взять меня с собой. Это было выше моего понимания! Почему, собственно, я, а не кто-нибудь другой?

– Потому, – объяснила мне графиня, – что Всевышний послал тебя на Землю, чтобы спасти мир и принести свободу отечеству.

– Это уж было чересчур, – продолжал Бронек, – я стал кричать: все, дескать, совсем наоборот! Господь бог покарал меня, он разрушил мой дом, похоронив под руинами всех моих близких. Милая дама погладила меня и сказала, что с этой минуты она будет моей матерью. В этот миг с оглушительным треском подкатил к нам полицейский патруль – дюжина черных дьяволов на громадных, оглушительно ревущих мотоциклах. Они окружили лимузин и потребовали предъявить документы. Моя защитница ответила с достоинством, что никто не вправе чинить ей препятствия, потому что она – графиня Тишкевич, высокородная особа, не привыкшая к подобному обращению. И что она желает продолжить путь к своему замку, где ее ждет высокородный супруг. Сейчас же всех нас троих вытащили из автомобиля, поставили лицом к фабричной стене и приказали поднять руки вверх. Как впоследствии выяснилось, эти парни говорили по-русски. Они заковали графиню в наручники. Я весь дрожал и только всхлипывал, умоляя их не причинять ей зла. Потому что она – Матерь божья и Ее Королевское Высочество, и кто причинит ей зло, прямиком попадет в ад. В ответ полицейские грубо заржали и спросили, а кто я, собственно, такой. В ответ я не проронил ни слова и только дрожал всем телом. Один из них, говоривший по-польски, стал расспрашивать меня, и я тут же рассказал ему все, как было. Он перевел мой рассказ своим товарищам приблизительно так: я, дескать, молодой барин, который вырядился уличным хулиганом, чтобы не быть узнанным, а в действительности я – сын божий. При этом он ощупал меня с ног до головы и обнаружил мой золотой амулет. Теперь у них в руках было доказательство, и судьба моя была предрешена. Для них я был одним из отпрысков высшего общества. Вельможным негодяем, проклятым эксплуататором.

– Один из этих дьяволов, – продолжал свой рассказ Бронек, – попытался сорвать с моей шеи цепочку с амулетом. Ему и в голову не пришло, что я буду защищаться. Я стал неистово орать и до крови расцарапал ему руку. С диким визгом вцепившись ему в холку, я готов был тут же быть растерзанным, но не уступить ему мои шесть букв. Русские вначале визжали от удовольствия, но потом стали не на шутку злиться, потому что не могли оторвать меня от своего товарища. Я был подобен дикой кошке, справиться с которой они были не в силах. Тогда они связали мне руки и ноги и бросили меня в грузовик. После этого путешествие продолжилось в направлении Кросно, как я понял из разговоров моих пленителей. Мы пробирались деревнями, которые лежали в руинах и пепле, кругом валялся обугленный скарб. На полях разлагались многочисленные трупы, но я оставался непреклонным. Кое-чему жизнь меня уже научила: даже у карликов есть шанс победить, если они не будут поддаваться. Если они будут защищаться и давать сдачи, у них есть шанс спасти свою шкуру и отстоять свою честь. А вы, господин Кибитц, вы можете за себя постоять?

– Если будет нужно, я сумею дать сдачи, – ответил я, – продолжайте же ваш рассказ.

– Факты свидетельствовали о том, – продолжал Бронек, – что сопротивление всегда оправдывает себя. Мой амулет все еще оставался при мне, и отнюдь не случайно, а потому лишь, что я отчаянно защищался. "Только не трусить, – твердил я себе, – только не сдаваться, иначе ты пропал!"

Бронек говорил так, будто адресовался он вовсе не ко мне. Казалось, только присутствие Хайди имеет для него значение, а я – всего лишь некий недостойный внимания объект, который случайно оказался при этой его исповеди. Мне послышалось даже, что в голосе его промелькнули нотки неприязни. Стало понятно, что мы с ним принадлежим к разным мирам. Он откровенно презирал меня.

Бронек дошел до высшей точки возбуждения. Взгляд его смотрел куда-то вдаль, сквозь меня, будто я был из стекла.

– Они захотели отнять у меня самое заветное: они покушались на мою душу. Как вы думаете, господин Кибитц, – обратился он, продолжая не видеть меня, у человека есть душа, или это тоже – всего лишь плод поповской фантазии?

– Я полагаю, – ответил я, – что душа есть, хотя научно это не доказано. Но я смотрю, вам очень уж хочется унизить меня. Для чего вам это?

– Отнюдь, господин Кибитц! – ответил он, – именно так вас зовут, если я не ошибаюсь? Это имя звучит для меня несколько забавно…

Теперь, как говорится, мячик был на моей стороне: либо я немедленно даю этому задире достойный отпор, либо мне следует тотчас удалиться отсюда.

– Я только что сказал вам, – предпочтя компромисс и потому воздерживаясь от резких шагов, – ответил я, – что при необходимости я вполне могу постоять за себя. Так что, продолжите лучше ваш рассказ и постарайтесь при этом избегать грубых намеков в мой адрес!

Уж очень хотелось ему побольней задеть меня – это факт. Так пусть теперь знает: и меня не возьмешь просто так, голыми руками…

– Итак, меня доставили в Кросно для допроса, – продолжил Бронек, заметно умерив прыть, – на вопрос о моем происхождении я ответил для протокола, что я – Иисус из Назарета, сын божий, и что меня нельзя обижать, иначе это плохо кончится для обидчиков. "Ха-ра-шо!" – протяжно ответил на это служивый и поинтересовался, где мой дом. Я тут же ответил – в этом мире моего дома нет и быть не может. Он находится над облаками, и только детям дано его видеть.

– За облаками, говоришь? – восхищенный таким ответом, следователь ударил себя по ляжке, – отлично, парень, но зачем же ты расцарапал всю морду начальнику охраны?

– Потому что он хотел отнять у меня мой амулет, и получил за это по заслугам. Если кто-то еще покусится на мою святыню, я убью его!

В итоге следователь приговорил меня к шести годам ссылки.

– Да и то, – сказал он, выразительно рассмеявшись, – из одного только уважения, что ты так забавно умеешь рассказывать сказки!

На следующее утро меня грубо затолкали в вагон для первозки скота, в котором невыносимо воняло человеческими испражнениями и гниющим сеном. Куда повезли меня, я не имел представления. Уж во всяком случае, не к моему дяде Людеку, которого я больше не увижу…

Окон в вагоне не было, только небольшой люк, в который можно было просунуть пищу. Единственные звуки, которые доносились снаружи, был монотонный перестук вагонных колес. Что там вокруг – день или ночь – я знать не мог. Недели напролет, сидя на корточках, трясся я в своем углу. Я пребывал в каком-то провальном полузабытьи, мне казалось порой, что я вовсе переместился в мир иной, откуда возврата нет. Вам, должно быть, это знакомо, господин Кибитц: вы ведь швейцарец, а швейцарцы только думают, что они живут. На самом деле, они рождаются неживыми…

– С чего вы это взяли? Откуда вы знаете швейцарцев? Вы в самом деле, так считаете, черт побери?

– Конечно же нет, – ответил он, – но должен я как-то расшевелить, разговорить вас! Да кто вы такой, на самом деле, – вдруг вспылил он, – какого дьявола сидите вы здесь, на постели моей подружки, и разглядываете меня, будто перед вами привидение?

– Потому что вы выводите меня из себя, – в свою очередь не сдержался я. – Вы пытаетесь представить так, будто вы все это время жили, а я – нет…

Он метнул в меня молниеносный взгляд – похоже, я задел-таки его, и ему придется теперь принимать меня всерьез. Чтобы как-то заполнить неловкую паузу, он раскурил сигарету и продолжил свой рассказ:

– В один прекрасный день – таковые, представьте, в моем детстве тоже случались, дверь вагона распахнулась во всю ширь. Солдат снял с меня кандалы и велел выходить наружу. Солнечный свет так резанул меня по глазам, что едва не выжег их. За время поездки я почти ослеп и едва различал предметы вокруг.

– Меня доставили в лазарет, – продолжал Бронек, время от времени затягиваясь дымом сигареты, – там меня отмыли. Вокруг жужжали довольно приятные голоса, у меня было такое чувство, что я перенесся в какой-то оживленный мир, но вокруг было так темно, что я мог судить об этом исключительно по доносившимся до меня звукам. Многоязычный говор ласкал мой слух, но смысла доносившихся слов я не понимал. Я лишь ощущал, что кто-то обо мне заботится, что это были женщины, и это действовало на меня успокаивающе. Их руки касались моих волос, они ласкали меня, пытаясь успокоить, но это удавалось им лишь отчасти, потому что осознание полной неизвестности продолжало сверлить мой мозг. Их голоса казались более неземными, чем все, что до тех пор доводилось воспринимать моему слуху. Тем не менее, вокруг меня царила атмосфера искреннего сочувствия. Вконец раздосадованный, сидел я в моей кровати и тупо смотрел перед собой. У меня отняли все, а теперь – и зрение тоже. Единственно – мой амулет по-прежнему чудом оставался со мной. Что ж, значит, я все еще не утратил моего имени!

– Дни и недели пролетали мимо, и постепенно зрение стало возвращаться ко мне. Вначале я различал лишь контуры предметов, едва различимые серые тени, отбрасываемые их искаженными формами. Но постепенно стали возвращаться и краски. И тут я понял, что нахожусь в окружении цветов и кротких людей.

– Наконец, наступил день, – продолжал Бронек, – когда меня выпустили наружу, и с этим освобождением пришла новая надежда. Меня охватила жажда жизни. Я забрался в какой-то грузовик – на сей раз кандалов на мне не было, и мое путешествие продолжилось. По голой степи, по песчаным дюнам, все дальше и дальше на Юг. Сотни, тысячи милей оставались позади. Для еды я получал фиги и сладкий виноград, неведомые дотоле лакомства. Я был явно в другой стране, может даже, на другой планете – где угодно, но только не в Польше. И не в России. Уж не в раю ли я, в самом деле?..