71
Дорогой Пауль,
с радостью принимаю твое предложение отказаться от с холодного «Вы» и перейти на теплое дружеское «ты». А еще хочу сообщить тебе, что случилось нечто такое, чего ты никак не ожидал: КО МНЕ ВЕНУЛАСЬ РЕЧЬ! Это похоже на сон. Я сам еще не в силах до конца осознать произошедшее. У меня такое ощущение, что я вновь народился на свет. Позволь мне подробнее рассказать тебе, как все произошло.
После завтрака я спустился в киоск за сигаретами. Как всегда, мой незрячий скрипач был уже там и играл сонату Корелли «Фолия». Не знаю, случайно ли это. «Фолия» в переводе означает «Безумие», ну, может, еще «Суета». Находясь именно в этом состоянии – крайней эйфории и безудержного возбуждения, я спешил туда, чтобы по привычке насладиться моим утренним концертом. Еще не произошло ровным счетом ничего нового, но я уже предчувствовал: вот-вот что-то должно случиться…
Не отрицаю, я был взбудоражен и даже окрылен более обыкновенного: твое последнее письмо превратило меня в комок нервов.
Я слушал дивные вариации, будто лились они прямо с небес. В том, что наш анализ, как минимум на половину удался, я уже не сомневался. Пусть я все еще оставался безмолвным, зато ты – явно выздоравливал. Ты содрал с себя кожу и возвратился к Апостолу Павлу. Слово, сказанное тебе старым пастором, совершавшим обряд конфирмации, взошло благодатным семенем. Долго не всходило оно, слишком даже долго… Но взошло ведь!
С раскрытым ртом вслушивался я в волшебные звуки скрипки, и когда она смолкла, я достал из кармана крупную банкноту и сунул ее в руку музыканта. И тут случилось чудо! Скрипач снял очки и вместе с ними маску из кожи, которая до сей минуты скрывала его лицо. Я не поверил своим глазам: дядя Адам! Мой покойный дядя, пятикратный покойник.
– Спасибо тебе, Гидеон, – сказал он, глядя на меня сверкающими глазами, – Господь вознаградит твою щедрость!
Я думал, что сейчас потеряю сознание:
– Дядя Адам, – закричал я в полный голос, – я не в силах поверить! Ты ли это?
Слова эти я произнес с невероятным напряжением. Почти двадцать семь месяцев я не мог вымолвить ни слова. И вдруг – это чудо: воскресение мертвого дяди, который в самом центра Вены играет на скрипке божественную миниатюру Корелли под названием «Фолия»! Это было выше моих сил, и сознание тут же покинуло меня.
Очнулся я в амбулатории Красного Креста, где меня стали расспрашивать об обстоятельствах внезапного обморока. Я попытался восстановить события и коротко отвечал на вопросы. И только тут меня осенило: я ведь разговариваю! Я говорил естественно, обыкновенно. Быть может, чуть медленней привычного, но без малейших затруднений. Мой язык не спотыкался и не заплетался. Часом позже, когда я окончательно пришел в себя, меня отпустили, и я вернулся в свою квартиру.
Я благодарю Господа за мое излечение.
72
Дорогой Гидеон,
мне даже не верится – ты выздоровел! Но вопрос – кому или чему благодаря – все-таки остается. Твоему мертвому дядюшке? Твоему пока еще здравствующему психиатру? Или самому Господу?
У меня ответа нет. В любом случае, я полностью возвращаю тебе твои деньги – решай сам, как распорядиться ими.
С дружеским приветом – твой Пауль.
Провал премьеры в театре абсурда
(Послесловие переводчика)
Нет ничего смешнее горя…
Сэмюэлл Баркли Беккет
В какое страшное время выпало нам жить, Луцилий! То и дело приходится выбирать между разными степенями ужаса!..
Мы учим людей: Не терять! А нужно бы учить иному: Будь счастлив, все потеряв…
Сенека. «Нравственные письма к Луцилию».
Пока из наших уст помимо воли нашей не вырвется признание во всех ошибках прошлого, пока из недр наших не исторгнется крик боли и раскаяния… мы не увидим спасения…
П.Я. Чаадаев
Всякое разочарование – это всего лишь расплата за самообольщение.
Еврейская поговорка
Где-то в конце шестидесятых годов прошлого века в одном из толстых журналов – кажется, это была «Иностранная литература» – была напечатана прелюбопытная вещица, которая тогда сильно меня впечатлила. По сей день казнюсь, что не удержал в памяти имя автора и название новеллы, но что толку в позднем раскаянии моем? И сюжетец-то не больно замысловатый, но, читая, ерзал на стуле, маячил по комнате из угла в угол, откладывал в сторону тягучее, как смола, чтиво и вновь возвращался к нему.
Я и читать-то набросился потому лишь, что эпистолярный жанр подстегивал мое нескромное любопытство: будто укромно уединившимся пишущим людям ненароком через плечо заглядываешь – то одному, то другому, а те все норовят от тебя ладошкой прикрыться…
Это была переписка человека, страдающего приобретенным психическим недугом, с лечащим его врачом-психиатром. Никаких комментариев от третьего лица: письмо – ответ… письмо – ответ… От внушительно восседавшей у истока повествования буквицы до самой последней точки.
Вся фишка, как теперь говорят, состояла в том, что шаг за шагом, адресаты как бы меняются ролями: пациент психиатра, который исповедовался своему доктору, дабы помочь тому нащупать истоки недуга, постепенно освобождался от пут внезапно свалившейся на него хвори, а врач, вникая во все обстоятельства болезни, до такой степени проникся ими, что невольно стал погружаться в душевный мрак. Будто коварный недуг не просто отступал, а, как бы нехотя, вязкой черной тенью, переползал с одной души на другую.
Помню, меня поразила главная мысль повествования. Автор насаждает ее шаг за шагом: когда люди, пусть даже изначально и не близкие, волею житейских обстоятельств оказываются в общей связке духовного общения, струны их душ сами собой перестраиваются, точнее сказать, подстраиваются друг под друга и с какого-то момента начинают звучать в унисон. Мысль, надо сказать, неожиданная и даже пугающая! Не сомневаюсь, врачи-психиатры дружно возразят этому выводу автора повествования – согласиться-то страшно! Но давно замечено, что люди этой труднейшей на земле профессии вольно или невольно несут в себе и на себе заметные отпечатки общения с их несчастными пациентами. Разве вам, дорогой читатель, хоть однажды не бросилось такое в глаза? То-то и оно…
С точки зрения писателя в эпистолярном жанре есть что-то от игры в шахматы с самим собой. Игры на вылет. Белые одолеют черных или наоборот, все едино: победителя нет, как нет. А мрачный осадок остается невысказанной обидой. На самого себя. Случается, и того хуже: и на весь белый свет…
Роман «Кибитц» – вторая моя работа над текстами швейцарского писателя Андре Каминского. Несколько лет назад выпущенный санкт-петербургским издательством «Звезда» роман «В будущем году – в Иерусалиме» я переводил, что называется, на одном дыхании. Напевая и пританцовывая. Упиваясь прелестью виртуозной стилистики автора авантюрного романа, ослепительным блеском его остроумия, дивной слаженностью сюжета. А тут – ничего близкого и даже подобного. У романа «Кибитц» нет общего знаменателя со всем остальным, что было написано А. Каминским за всю его жизнь. Ни в чем, включая и авторскую стилистику, так выпукло характерную для роскошного пера этого блистательного Мастера-виртуоза.
Здесь – нечто совсем другое: врач-психиатр и его пациент. Два типа толерантности – швейцарская и польская. Два взгляда на драму человеческой жизни, два сухих остатка как итога этой драмы, пропущенной через тонкие фильтры эмоций и разума.
(Замечу в скобках, что отец Андре Каминского, который на заре своей юности был ярым поборником идеи коммунистического переустройства мира, стал впоследствии известным в Швейцарии врачом-психиатром. Оба эти обстоятельства в той или иной степени отразились, может быть, не столько на характере будущего писателя, сколько на его судьбе).
Вернемся, однако, к обозначенной мною параллели между близкими по замыслу сюжетами у автора упомянутой выше публикации в толстом журнале и у Андре Каминского в романе «Кибитц».
Подобие коллизий двух этих произведений – лишь кажущееся. В «Кибитце» Каминского тяжелый недуг не переползает с души пациента в душу врача-психиатра, то есть, не меняет своей жертвы, а все-таки отступает. И не постепенно, шаг за шагом, а вдруг, словно внутри измученной души рывком распрямилась донельзя сжатая пружина, освободив ее, душу, от тяжелого груза объективных обстоятельств и чувства собственной вины. Так вдруг грудная жаба, как называют в народе этот жуткий недуг, разом спрыгивает с измученной груди и освобождает от притеснения больное сердце. Но у Каминского оба они – врач и больной, переживают радикальную переоценку ценностей. Выстраданную и выстроенную обстоятельствами, о которых принято говорить «Не приведи господь!»
Дочитав до конца историю крушения иллюзий неисправимого романтика по имени Гидеон Эсдур Кибитц, который, вопреки более или менее благополучному исходу, хэппи-эндом никак не назовешь, вы вдруг почувствуете тяжесть душевного дискомфорта – тревожного и безотчетного. Нечто подобное испытываем все мы, выбравшись на свет из пугающего своей запутанной неразрешенностью мрачного житейского лабиринта, блуждая по которому только и держишься на плаву спасительной мыслью о том, что Надежда умирает последней…
И все-таки, слыша о страданиях отдельно взятой личности, мы редко даем себя вздымать выше бытового сочувствия – а что же, право, остается еще? Совсем другое дело, когда речь идет о судьбах многих миллионов людей, вынужденных мучительно долгие десятилетия брести невесть куда и невесть зачем. Вслепую брести, в тугой общей связке, в угоду злой воле погонщиков. Собственными костями усеивая тернистые дороги свои. Простым сочувствием здесь не обойтись даже человеку равнодушному. Невольно задумаешься. И оглянешься на самим пройденный путь. В той же связке. Тем же маршрутом. И с теми же отвратительными поводырями…
Этот момент в романе «Кибитц» занимает особое место.
Как угодно можно оценивать то, что когда-то называлось соцлагерем, но в этом слове из коммунистического новояза многим теперь слышится одно и то же: лагерь для социума. Лагерем он и был по главной сути своей. И, что самое страшное, базировался этот лагерь на совершенно блистательной, великой идее, может быть, величайшей за всю историю существования человечества: на идее всеобщего равенства. Всеобщее равенство! Город Солнца! Светлая даль – бог весть, с каких времен мечтают об этом светлейшие умы на планете. И сколько солнечных, высоких душ, рвущихся к этому земному раю, изведено было во все времена! А сколько изведут еще. И каких! Ибо, если и есть что-либо вечное, кроме самой вечности, так это изнурительная работа по мощению благими намерениями дороги в ад.
Высокие коммунистические идеалы» прививались Каминскому в нежном возрасте, чуть ли не с момента прививки против оспы. Идеалистом отцом прививались, который, будучи еще подростком, взошел на пролетарские баррикады с красным знаменем в руках и до конца жизни своей верил в неизбежность воцарения на всей планете социального равенства. Кстати, о равенстве: приняв эстафету от романтика отца, Андре Каминский, будучи совсем молодым человеком, покинул теплое родительское гнездо в благополучной и рассудительной Швейцарии и отправился в Польшу, лежавшую в послевоенных руинах. В страну, насильно ввергнутую в пучину безумного эксперимента, который по определению был обречен на провал.
Отправился не просто так, а в качестве активного строителя новой жизни, в которой все граждане равны между собой без малейших оговорок. Талантливый молодой человек, получивший в Европе блистательное гуманитарное образование, он был готов взяться за любую посильную работу. Хотя бы и по Маяковскому – в скромной роли «ассенизатора и водовоза, революцией мобилизованного и призванного…» Позже, трагично расставшись с юношескими иллюзиями, он писал о себе: «Я происхожу из благополучной интеллигентской семьи и долго стыдился этого моего происхождения. Подобный комплекс достался мне в наследство от моего отца, который сам был далеко не пролетарских кровей и всю жизнь стыдился того же. Он учил меня, что интеллигенты – это отбросы гражданского общества, побочный продукт его деятельности на ниве воцарения на планете коммунистического рая. Метастазы раковой опухоли, которую следует вырезать под корень. От него постиг я: негоже мне возвышаться над другими. И что спасение человечества придет снизу. То есть, лично я, будучи отпрыском врача и провизорши, равно как и мне подобные отпрыски гнилых интеллигентиков, в спасители общества не годятся. Следовательно, мне надлежит покорно довольствоваться ревностным исполнением того, что велят. Он и сам мечтал о такой вспомогательной роли в процессе установления «справедливого» миропорядка. Главная же роль должна принадлежать пролетариям – классу светлого будущего. Так учил меня мой отец, интеллигент до мозга костей.
– Так о чем же этот роман? – спрашивали меня приятели, которые знали, что я работаю над переводом очередной книги Андре Каминского, – конечно же, о любви, которая всегда права – все-таки, это роман, – пытались иные упредить мой ответ.
– Скорее, о ненависти, которая всегда слепа и безотчетна, – поправлял их я, – о преданности и предательстве, которые соседствуют спокон века. О страданиях, которые испытывает очарованная душа, внезапно потрясенная разочарованием. О том, как влезают в душу и топчутся в ней, о том, как не слепо, а вполне осознанно душат в тесных объятиях. Какие чувства испытывает голый среди волков. До тех пор, по крайней мере, покуда он вообще в состоянии испытывать какие-то чувства…
Словом, на разных этапах работы над текстом я отвечал по-разному.
– И все-таки, – переспрашивали меня, – о чем же? Не бывает ведь, чтобы в одной книге – обо всем сразу – это же абсурд!
– Вот именно, – отвечал я, – «абсурд» – самое подходящее слово, которое приходит на ум по прочтении романа «Кибитц». Это повествование о драме вселенского масштаба, которая долго и упорно ставилась на сцене Великого Абсурдистского Театра, и с треском провалилась, не выдержав состязания с простой житейской логикой.
«Нет ничего смешнее горя», – изрек когда-то Сэмюэлл Баркли Беккет. Этот отец-основатель театра абсурда понимал толк в совместимости несовместимого. Ибо кому же еще лучше знать, как появляются на свет рукотворные мосты между печалью и радостью? И если руководствоваться принципом подобия, сентенция отнюдь не кажется таким уж тупиковым абсурдом – действительно – почему? Если от счастья люди плачут, почему не смеются они от горя? Или лучше так поставить вопрос: почему бы им не смеяться от горя? Это самое «бы» в данном контексте отнюдь не простая грамматическая условность. Но и не упрек. Скорее, подсказка, намек на риторичность поставленного вопроса.
Что до меня, то я не взял бы на себя смелости безоговорочно подписаться под сентенцией Нобелевского лауреата по литературе Сэмюэлла Баркли Беккета, который я, не претендуя на оригинальность, использовал в качестве эпиграфа к данной работе. Ибо есть много того, что на самом деле гораздо смешнее горя. А уж веселей – так и вовсе бесспорно. И в этом как раз Каминский гораздо больше преуспел, чем в живописании историй, соответствующих черной половине знаменитой театральной маски.
И еще я отвечал первым читателям моего перевода, что роман «Кибитц» – книга не для всех. Ей нужен читатель подготовленный. При этом я вовсе не имел в виду общую эрудицию читателя в привычном смысле этого слова – отнюдь! Речь шла лишь о том, что писателю Каминскому свойственна совсем иная манера повествования, иная словесность, если угодно. Если образно представить себе некую шкалу в градации «сатирик – трагик», то «привычный» Андре Каминский сильно смещен влево: меткий, остроумный, искрометный. И главное – легкий, почти невесомый. Рассказчик, как говорят, «свой в доску». В «Кибитце», он весь в противоположной области, и к этому нужно быть готовым. Иначе, замороченный глобальными житейскими проблемами, о которых повествует автор, читатель просто отложит в сторону это чтиво, которое драматизмом своим может оттолкнуть его, показавшись утомительно неподъемным.
Пусть и отложит – все равно вернется к нему, я уверен. Непременно вернется. Рука сама потянется к «Кибитцу», ибо никак невозможно с легкостью расстаться с героями А. Каминского, одного из самых блистательных рассказчиков конца ХХ века, так и не узнав, как же сложились, в конце концов, их судьбы.
И еще: в сложнейшую коллизию романа туго вплетена непростая судьба самого автора.
Он родился и вырос в благополучной стране, которая с незапамятных времен держится в стороне от бушующих в мире страстей. В которой казенное боевое оружие расписано по рукам потенциальных защитников отечества, но руки мирных по натуре и воспитанию граждан при этом отнюдь не тянутся к нему. Мир и покой ценятся здесь выше ратных подвигов. Он был воспитан на любви к истинным ценностям. Получил блистательное образование и мог выбирать любую из множества дорог. Каминский предпочел труднейшую из всех, крутую и неизведанную. И не в своей благополучной стране, а в том мире, где все наоборот. Среди людей, для которых первейшим достоинством человека разумного был главный абсурдистский принцип, непостижимый для существа с нормальной психикой: всю жизнь постигать лишенные всякой логики правила игры в игре без правил. Не удивительно, что в итоге он оказался на распутье, где поперек дороги лежащий камень вовсе не отесан, и никаких на нем указующих надписей. А дальше за ним начинается распутье, уходящее в никуда. И, сколько видит глаз, все утопает в сплошной распутице – куда ни глянь и как ни всматривайся в тревожную муть горизонта…Именно так: РАСПУТЬЕ И РАСПУТИЦА – можно ли придумать более подходящую формулу отчаяния?
Не по одному разу перечитал я все написанное А. Каминским по-немецки. Как минимум, то, что было издано. Читал и недоумевал: как мог он, человек могучего интеллекта, умница, аналитик и прочая, и прочая – как мог он столь долго оставаться в плену сплошных иллюзий относительно коммунистического выбора пути?! Не мог ведь он не знать, что романтики всех мастей спокон веку ищут приемлемый способ реализации привлекательной идеи всеобщего равенства людей, неравных по самой природе своей. Ничем, кроме крови, поиски эти не кончались. И не указ им вовсе, что в исканиях этих давно уже поставлена большая жирная точка. Ими же, искателями, и поставлена, их кровью, если угодно! Статистикой, наконец, которая, подобно судебному приставу, занудливому, как старый ментор, и упрямому, как аршин, лишена всяких эмоций. Не мог не знать он, что давно выведенная и неоспоримо доказанная формула всеобщего равенства оказалась до слез простой и постижимой самым непритязательным разумом, если, конечно, разум этот не отягощен болезненными фантазиями: «Из каждых ста появляющихся на свет существ, – гласит она, – умирает ровно сто – какое же еще всеобщее равенство надобно вам, господа?!!
Все написанное Каминским – это в той или иной степени страницы его автобиографии, а значит, и штрихи к автопортрету замечательного художника. Где же, как не у него самого должен был искать я объяснение поразительному феномену: драматург, философ, публицист, человек блистательного ума, он упрямо закрывает глаза на факты и с завидным прилежанием примерного школяра продолжает лелеять то, что надлежит отвергнуть как трагическое заблуждение! Не мог не понимать он, что изначальное, природное неравенство людей в самом широком смысле этого слова и есть, по сути, тот самый запас потенциальной энергии социума, который не дает ему, социуму, отдать себя во власть разрушительной гиподинамии. Что посвящать себя приведению к равенству неравных, утверждению на планете социальной энтропии, – это, по сути, корпеть над решением извечной задачи квадратураы круга. Не говоря уже о спиливании сука, на котором сидишь…
Намек на искомое объяснение я нашел случайно и совсем в другом месте: в беседе одного из моих коллег-журналистов с немецким математиком по имени Йоахим Риттштиг (Joachim Rittstieg), с тем самым, который сорок лет кряду изучал так называемый «Дрезденский кодекс». Прозвучавшая в их разговоре мысль, заставляет умолкнуть, когда заходит спор о «досадных заблуждениях» светлых умов: "Если вы никогда не прыгали с одного дивана на другой, чтобы не упасть в огненную лаву, у вас не было детства. А если вы никогда не искали сокровища, то вы вообще напрасно родились на свет, украв юность матери".
Если все именно так на самом деле обстоит, вопросов больше нет: Каминский не раз признавался, что ему всегда страстно хотелось оставаться ребенком, как можно дольше. Боюсь, ему это удалось…
«Кибитц» – это грустная повесть о самом страшном из всех возможных абсурдов – о гражданской войне. На этот раз – холодной, но как и во всякой гражданской войне победителей в ней не бывает. По определению.
О войнах вообще и о постыдных гражданских войнах – в частности, написаны горы литературы. И только теперь, на взлете XXI века, внятно заговорили о холодной гражданской войне, об этом особом состоянии общества, при котором линия фронта проходит через сердце и совесть каждого человека, если он не просто так, а какой-никакой гражданин. В этом смысле роман Андре Каминского «Кибитц», написанный почти на излете века предыдущего, во всех отношениях примечателен. Он приподнимает завесу над самым мерзким, может быть, самым гадостным и коварным Секретом Полишинеля всех времен и народов. Над тем, о чем в сообществе под названием «Соцлагерь», синтезированном из продукта болезненной фантазии авантюристов, знали все, в том числе и творцы его, эти политические алхимики, чьи портреты носились на бесчисленных парадах без малого три четверти века кряду. Знали и с упорством дятлов продолжали синтезировать дорогостоящее вещество для гальванизации трупа.
Этот роман о том, как трагически не соответствуют порой целому отдельные его части – убийственно не соответствуют, до полной несовместимости, до отрицания конечного результата как такового, как полнейшего абсурда, который, в свою очередь, являет собой доведенную до отчаяния реальность.
Отдельные моменты социалистической системы, вынесенные за ее скобки, до такой степени абсурдны, что оторопь берет, как из них было составлено то, чему умнейшие люди планеты поклонялись, как совершенству!
Это роман о разочаровании, а всякое разочарование, – говорят евреи, – это всего лишь расплата за самообольщение. И понимающе разводят руками. Всего лишь… Такая малость…
Чтобы во всей полноте прочувствовать горечь разочарования, нужно прежде довольно походить в очарованных, а это уже совсем иное дело: очарованность наших душ измеряется мгновениями, а разочарование – это всегда однажды и на всю оставшуюся жизнь. Такая вот грустная арифметика.
О чем угодно этот роман, только не о любви, как подобает быть роману. Разве что, о цветах запоздалых, которые с неизменной болью вплетают люди в поминальный венок, мысленно или явно. Этот роман о заблуждениях, но такой глубины, выбираясь из которых приходится тяжело топать обратно – далеко и мучительно, до полного изнеможения. Иного не дано, ибо есть такие формы заблуждений, на которые мы с надеждой и вожделением продолжаем взирать из непроходимости тех тупиков, в которые они же нас и завели: а вдруг все не так понято, не так трагично, и, чтобы все поправить, вовсе не обязательно пускаться в обратную дорогу? И ты начинаешь смотреть поочередно то в одну сторону, то в другую, надеясь увидеть какой-нибудь знак, намек, подсказку. Но, куда ни глянь, кругом все тот же горизонт, одинаковый и безликий, и нет на нем никаких знаков. Никаких подсказок.
Не знаю, как вам, дорогой читатель, а мне совсем не жаль, что премьера в нашем громадном театре абсурда потерпела провал. Не жаль, вопреки тому, что в результате этого тотального неуспеха и сам я едва не был оглушен хулиганским свистом разъяренной публики, уставшей от скверного и сильно затянувшегося спектакля…
Мне жаль до боли несчастного Юнгервирта, этого воинствующего и притом абсолютно безобидного циника, который являет собой блистательную иллюстрацию к определению Оскара Уайльда: настоящий циник всему знает цену и при этом – никаких ценностей… И с чего бы им взяться в судьбе виртуозного музыканта, которого советская власть походя приставила к рытью каналов?
А всего более, мне жаль Хашека, милого доброго пса, так любовно выписанного А. Каминским, который всей своей преданной собачьей душой прибился к герою романа «Кибитц», и которого походя убили только потому, что хорошие, умные люди, оказавшись на распутье, беспомощно пялились по сторонам, отчаянно ища на мутном горизонте хоть какую-нибудь подсказку.
А ее не было.
И быть не могло.
Леонид Казаков,Кассель, август 2016 г.