Кибитц

У меня оставалась одна надежда: наши передвижные камеры, случайные прохожие, которые окажутся в эту минуту перед ними. Я мог рассчитывать лишь на человечность тех, кого нарочно не готовили к выступлению перед камерой. В Штеттине, в Нова Хута, в Тарнуве, в Варшаве – во многих городах были установлены громадные экраны, вокруг них обыкновенно собирались толпы зевак.

Я решил искать спасение у них – иного не оставалось. Предоставить улице возможность высказаться. Отсюда ожидал я услышать более разумные речи и более беспристрастные оценки…

60

Господин Кибитц,

на этом вы могли бы закончить ваш рассказ. Нетрудно представить себе, как развивались события дальше. Поляки ведь таковы: сегодня "нооо!", а завтра – "тпруууу!" Ни рыба, ни мясо.

Для вас не секрет, что я лично особых симпатий к евреям не испытываю. Помню одну потасовку, в которой мы оба участвовали; тогда я придерживался довольно консервативных взглядов, и ваши бредовые социалистические идеи действовали мне на нервы. Несмотря на это, я считал антисемитизм одним из самых больших безумий нашего времени. Мне было очевидно, что власть толпы на Востоке рано или поздно обернется преследованием евреев, чтобы вытеснить их из властных структур и самим занять теплые места у кормушек. Это изначально свойственно характеру низших классов общества, и так будет всегда.

Но чего я до сих пор никак понять не могу, так это вашу личную интеллектуальную косность: как могли вы так долго играть в эти игры? В ваших письмах вы довольно давно уже рассказываете о явных признаках надвигающегося погрома, и тем не менее, вы явно игнорируете эти признаки. Об этом постоянно предупреждал вас этот ваш зубной врач, с которым вы знакомы с первых дней пребывания в Польше. Наконец, поучительные истории четырех ваших приятелей должны были открыть вам глаза на страну, которую вы добровольно избрали для дальнейшей жизни.

Вы рассказывали мне, как вы съездили в Монте-Карло на телевизионный фестиваль. Так почему же, черт побери, не остались вы там?

Юдофобия не с неба свалилась. Люди разумные и самые разные убеждали, умоляли вас бежать прочь из Польши, но вы с каким-то патологическим упрямством законченного фанатика закрывали глаза и затыкали уши. Именно с патологическим, ибо в упрямстве этом налицо все признаки эндогенного расстройства восприятия, проявление которых, кстати, я заметил еще на первых стадиях нашего анализа. Но тогда я гнал от себя эти мысли, поскольку все еще видел у вас немало свидетельств вполне адекватного восприятия действительности.

Будь, что будет. Этой вашей передачей вы явно ввергли себя в глубокий кризис, из которого не было уже сколько-нибудь разумного выхода. Ну что ж, этим вы сознательно избрали крах жизненного успеха. Вы могли бы найти дюжину других тем, но вас прельстила именно эта, в которой неизбежность полного фиаско была очевидна с самого начала.

Рассказывайте дальше. Я чувствую, мы вот-вот натолкнемся на самое ядро вашего недуга.

61

Уважаемый господин доктор,

прежде чем продолжить, я хотел бы раз и навсегда исключить, или хотя бы прояснить три важных разногласия в нашем с вами откровенном разговоре. Во-первых, утверждение, будто антисемитизм вы считали одним из самых больших безумий нашего времени. Это не соответствует действительности – по меньшей мере, не соответствовало в период нашего совместного обучения в гимназии. Тогда Вы открыто симпатизировали фашистским диктаторам, и во время испанской войны четко стояли на стороне Франко. Вы ведь отлично помните угрозы в мой адрес: дескать, мне, еврею, следует вообще помалкивать, быть тише воды и ниже травы. И угрожающий подтекст этого вашего замечания я тогда не пропустил мимо ушей. Относительно моей судьбы, случись немцам войти в Швейцарию, я ни на йоту не сомневался.

Во-вторых, я хотел бы возразить Вашему утверждению о том, будто ввиду моей, как Вы выразились, "интеллектуальной косности", я так долго оставался в плену коммунистических убеждений. Здесь, господин доктор, вы также ошибаетесь. Я оставался так долго приверженцем коммунистической системы лишь потому, что мне очевидны были изъяны системы капиталистической. И я питал наивные иллюзии на то, что уничтожение системы наемного рабства, справедливое распределение крупных землевладений и утверждение в обществе всеобщего равенства жизненных возможностей неизменно поднимут человечество на значительно более высокую ступень развития. Позже мне, как говорится, из первых рук, довелось познать, что надежды мои были не чем иным, как детскими иллюзиями.

И, в третьих, есть весьма важное основание, почему тогда я не остался на Западе. Мне выпало счастье – или, если вам так больше нравится, несчастье побывать в Монте-Карло, в великом логове греха и разврата. Там передо мной воочию и во всей красе предстала беспрецедентная праздность и циничное бесстыдство представителей высшего слоя привилегированных бездельников. Тех самых, которые шутя просаживают за карточными столами миллионные состояния, в то время как три четверти простых смертных на земле страдают от систематического недоедания. Подумайте сами, господин доктор, разве не было бы предательством, подлым доносом на себя самого, объявить себя живительным дождем иссыхающего Востока и при первой же возможности тихо слиться в водосточную трубу Запада?

Таковы, на мой взгляд, три существенных разногласия в нашем с Вами споре, которые я не мог не высказать Вам. А теперь позвольте мне продолжить.

После передачи из Олькуша сомнений больше не оставалось: моей карьере постановщика телевизионных программ пришел конец. Передвижные телекамеры принесли ту же муть, что допрос свидетелей на вышке. Совершенно недвусмысленно, прямым текстом, можно сказать, не раз звучало, что не всякий день представляется возможность сбросить с вышки какого-нибудь еврейчика… Все беды Польши – от этих мойшиков. Это они придумали коммунизм и привели русских на польскую землю. Лучшее жилье занимают они и лучшие рабочие места. Ото всюду неслось одно и то же: Польша является католической страной, но эти евреи – спят и видят, как бы обратить историческую родину поляков в свою иудейскую веру.

Упреки были один другого страшнее. На свет выползли давно забытые сказки об умерщвлении евреями христианских младенцев. Известное дело, для чего: чтобы замесить мацу на крови убиенных младенцев и кровью заколотых поляков утолить жажду. И далее в том же духе – чего только не наплодит воспаленная фантазия, питаемая ненавистью!

Все это говорилось открыто, и никто не посмел возразить. Мало того, никто не потребовал немедленно прекратить трансляцию.

Я чувствовал, что жизнь моя завершится здесь и сейчас. Когда какой-то тип вскочил и во весь голос закричал прямо в камеру, что, дескать, как минимум, одно дело, совершаемое Гитлером, было благородным – полное истребление евреев, нервы мои отказали. Я переключился на Олькуш, взял в руки микрофон и буквально закричал срывающимся голосом:

– Уважаемые дамы и господа, передача "Трибунал народа" прекращает свое существование по причине полной несостоятельности польского народа. Прощайте навсегда!

Это случилось в один из понедельников в марте 1968 года. Ночью я сочинил обращение к моим телезрителям. Сдаваться без боя мне не хотелось. Все-таки, много лет я был любимцем публики, а теперь превратился вдруг в заблудшую овцу. Тем не менее, я надеялся, что хотя бы прощальное письмо мое не останется незамеченным.

Итак, я написал следующее: "Глубокоуважаемый народ. В моей последней передаче я заявил, что все вы сделались несостоятельными. Могу себе представить, с каким отвращением вы теперь говорите обо мне. Ваш гнев был бы еще более яростным, если бы вы знали, что произошло во время моей передачи. Какой-то безымянный гражданин набрался дерзости заявить, что, как минимум, одно дело, совершаемое Гитлером, было благородным – полное истребление евреев. Я нахожу совершенно ошеломляющим такое заявление поляка. Но еще более ошеломляющим является тот факт, что никто из слышавших эту жуткую мерзость не возразил ему. Тысячи людей, стоявших вокруг, могли сделать это. И тысячи людей спокойно выслушали эту чудовищность. Ни одного голоса против!

Я знаю, в этой стране есть граждане, думающие иначе. Но что с того, если еврейский погром уже начался? И начался он отнюдь не вопреки воле народа, а, скорее, благодаря ей, благодаря его дружному молчаливому согласию. Таким образом, коммунизм явным образом вступил в фашистскую фазу. При активной поддержке самой низкопробной хулиганствующей черни на евреев сваливают всю вину за полнейшую несостоятельность государства. Отбросы общества восторженно орут и аплодируют, люди мыслящие помалкивают в кулак. Общество в своей совокупности сделалось несостоятельным. Аплодируя военному преступнику Гитлеру, оно фактически приступило к выполнению его завещания, и этим берет на себя вину за содеянное прежде и за все то, что еще будет содеяно при его поддержке.

Ни единого сказанного мною слова я не беру обратно. Я твердо стою на каждом из них, на каждом совершенном мною шаге. Перед кем же мне виниться, если все вы добровольно берете на себя ответственность за происходящее? Вы ничуть не лучше тех немцев, которые молча наблюдали за творимыми фашистами бесчинствами. С этого дня геноцид евреев становится совместным деянием немцев и поляков. Молчание – не есть золото, а есть соучастие.

Вы больше не увидите меня. С этого часа я исчезаю с ваших экранов. Потому что вы не хотите больше меня видеть, и это взаимно. Я залегаю на дно. Но лишь затем, чтобы из подполья добиваться справедливости при поддержке тех, кто не побоится идти со мною дальше. Не скоро услышите вы обо мне, но я хочу, чтобы вы знали: я ухожу в это подполье не для того, чтобы скрыться, а чтобы плыть против течения.

Настанет утро вашего пробуждения, и утро это будет страшным.

Гидеон Эсдур Кибитц, еврей".

Мне удалось найти еврейского печатника, который согласился размножить мое обращение. Мы отпечатали десять тысяч листовок с надеждой немедленно распространить их. Выглянув на улицу через прореху в стене, мы заметили, что кто-то наблюдает за нами. В течение нескольких секунд нам предстояло принять решение: кто спрячет эти листовки у себя? У кого хватит мужества поставить на карту свою свободу ради евреев? Единственный, кого я знал как человека не из пугливых, был Янек Дух. Тот самый, который после смерти Сталина перерезал себе вены. Этот Дух был не только героем, он был еще обязан мне, и потому я решил искать именно его. Впервые за много лет, да еще с таким жизненно важным заданием…

Воспользовавшись люком отопительного канала, я незаметно скрылся и поздней ночью позвонил в его дверь.

Оказанный мне прием был странным, если не сказать больше:

– У меня гости, господин Кибитц, – шепотом заявил Янек Дух, – а что, собственно, вам угодно?

– Я никогда ни о чем не просил вас, господин Дух, вы это знаете. Но сегодня…

– Чем я могу быть вам полезным?

– Могу ли я временно оставить у вас эти документы?

– Почему бы вам не оставить их у себя?

– Кажется, я обратился не по адресу… Прощайте, господин Дух.

– В этом пакете, должно быть, спрятано что-то очень опасное – не так ли?

– Всего на одну ночь, господин Дух. Утром я заберу его.

– Давайте, господин Кибитц! Как говорится, рука руку моет…

Я передал ему пакет и скрылся в темноте. В надежде, что все будет хорошо, я отправился к сестре Ирены. Это была точка нашей встречи на случай непредвиденных обстоятельств.

Меня уже ждали. Даже Николай и пес, который запрыгнул на меня, как сумасшедший. Ирена долго и придирчиво рассматривала меня.

– Что дальше, Гидеон?

– Разумеется, подполье – что же еще?

– Ты мог бы затаиться. На Западе, например откуда ты родом.

– А ты, Ирена? Последуешь ты за мной?

– Я должна подумать…

С этой минуты я был вне закона. Перешел на нелегальное положение и где: В ДВАДЦАТЬ ПЕРВОМ ВЕКЕ!!! Меня не покидал страх. Я не сомневался, что за мной следят. Переночевать дома я не решился. Решив уйти в подполье, я понятия не имел, как это делается. Друзей у меня не было, и обратиться мне было не к кому. Разве что эти мои сироты, но на каких позициях находятся они? Они восхищались моими передачами, но и только. Их бесило положение вещей, раздражали партийные бонзы, и они восхищались каждым, кто смело выступал против существующих порядков, но для личного недовольства оснований у них не было. Каждый из них сделал карьеру. Они были детьми нации. Искренне отдавали предпочтение коммунистическому режиму. И как поведут они себя, если я вдруг явлюсь с просьбой о помощи? И о какой помощи речь? В чем нуждаюсь я – в деньгах? В одежде? В ночлеге? И вообще, вправе ли я впутывать их в мои заботы? Им выпало побывать в преисподней, и они выбрались из нее – чего же требовать мне от этих людей? Наша дружба была односторонней: они воспринимали меня, находили интересным собеседником, поведали о своих тернистых дорогах, но о моей жизни они не знали ничего. Потрясающе: ни разу не спросили они меня о ней! Знали только, что я приехал из Швейцарии. Идиот с возом безумных иллюзий. Инкубаторный коммунист. Солдатик из леденца. Революционер класса люкс, который от скуки подался в Польшу, чтобы постигнуть жуть житейских ужасов. Обратись я к ним, и они будут покатываться со смеху. И вообще, они не поверят, что я вдруг переметнулся на другую сторону баррикад. Нет, к этим сиротам мне дорога заказана. Напрочь.

А может, к Юнгервирту? О, этот будет торжествовать! Как же, он ведь сразу все это предсказывал. Нет, к этому – ни за что! Проклятый зубоскал, на которого нет никакой надежды. И вообще, полагаться я мог только на Ирену, но при ней ребенок. Она обязана думать, прежде всего, о нем. И зарабатывать, чтобы он не умер с голоду.

Словом, я был в полном одиночестве. Один, как никогда прежде. И, что самое страшное, противники существующего режима – а их была прорва – были совсем не такими, как мои друзья. Они прислушивались к подстрекательским западным голосам. Надеялись на возврат отнятых у них привилегий. Они жаждали возвращения прежнего строя, их прежних владений, фабрик, государственных чиновников. И они так же ненавидели евреев. Рассчитывать на таких союзников было бы глупо.

Во второй половине того же дня я прокрался в свою квартиру. То и дела выглядывая осторожно за занавеску, я собрал на скорую руку несколько рубашек, принадлежности для гигиены и кое-какие медикаменты. Еще раз внимательно осмотрел обстановку за окном – никого. Все чисто. Еще на мгновенье задержался – не забыл ли прихватить что-нибудь важное? Кажется, нет…

Вдруг затрещал телефон. Я сразу весь съежился – кто бы это мог быть? Поднял трубку и спросил измененным голосом, кто звонит. Это был Ариэль. Профессор. Он узнал меня.

– Сегодня вечером в восемь, – коротко выпалил он, – я буду ждать вас…

Рехнулся он – что ли? На календаре четверг, а он задумал поиграть в карты! Из года в год собираются они по выходным. Что бы это значило? Действительно ли собираются они за карточным столом? Или это было другое предложение? А может, здесь совсем другое: не ОНИ, а именно ОН будет меня ждать? Найти убежище в его квартире – только это могло означать его предложение. Я же знаю, по четвергам никакого покера не бывает…

– Вы в порядке? – спросил я его.

Ничего не ответив, он повесил трубку. А меня сейчас же охватило радостное чувство: все-таки, я не один! Сегодняшнюю ночь я проведу у него. Зайду только вначале к Духу, заберу мои листовки и сразу к Профессору.

На часах было ровно восемь вечера, когда я позвонил в дверь. Латунная табличка, красовавшаяся на ней, с достоинством извещала, что здесь проживает Янек Дух, заведующий отделом польского телевидения. Смешно. Столь же безвкусно, сколь и зловеще. Вампир, достойный сострадания, чудовище, которое звучным титулом прикрывает свое истинное лицо. Заведующий отделом польского телевидения! Как он мне ответил? " У меня гости, господин Кибитц, а что, собственно, вам угодно?" Этот парень выбился в люди! Когда я познакомился с ним, он обитал в развалинах разбомбленного дома. Теперь же у него собственный адрес, именная табличка на двери и гости, которые навещают его, чтобы вкусить от его гостеприимства. Просто к Янеку Духу они бы, пожалуй, не снизошли. Совсем иное дело – нанести визит "заведующему отделом польского телевидения". Человеку, который держит в своих руках дюжины людских судеб. "Что вам угодно, господин Кибитц? У меня гости". Ничего не скажешь – круто! Эта фраза исходила от особы высокопоставленной. Очень востребованной и потому безумно занятой. "Извольте поторопиться, – означала эта фраза, – вы отнимаете у меня драгоценное время! И вообще, как пришло вам в голову беспокоить меня? Прямиком с улицы, без предварительного согласования с Их превосходительством, Героем нации…"

Юнгервирт предостерегал меня от этого типа: Янек Дух предаст меня, говорил он, раньше или позже – он меня подставит под удар. Уничтожит.

Каюсь – предупреждал. Назидательно. С ехидцей. Как, впрочем, и от всех других – таков он, этот старый ворчун Юнгервирт… Поддайся я на эти его предсказания, подсказки, предостережения, и я давно уже добровольно влез бы в петлю.

Итак, я позвонил в дверь, и она сейчас же распахнулась. Но не Янек Дух возник передо мной, а незнакомый детина, огромный, как платяной шкаф, который громким голосом осведомился, не Кибитц ли моя фамилия.

– Он самый, – ответил я, – Кибитц. С кем имею честь?

– А это уже не вашего ума дело. Вы арестованы.

62

Господин Кибитц,

в вашем последнем письме вы обвинили меня в том, что в годы обучения в гимназии я, якобы, симпатизировал фашистам. Этот ваш упрек не обижает меня. Подобное проявление дерзости естественно в вашем теперешнем положении. Подавляющее большинство наших пациентов на определенной стадии болезни склонны к подобному ревизионизму: с особым пристрастием подвергают они анализу характеров, действий и поступков тех, кто из чисто профессиональных соображений делает то же самое в отношении их самих – то есть, лечащих врачей. Аналитик же, в свою очередь, обретает над своим пациентом известную степень власти, потому что он знает его насквозь, как собственного ребенка. Таким образом, противление психиатру есть не что иное, как вполне естественное противление родительскому авторитету, вернее, противление тирании родительского дома. Отсюда и ваш упрек, который, хотя и задел меня, отнюдь не вышиб из седла. Скажу вам больше: этот ваш эмоциональный порыв является благоприятным признаком начала выздоровления. Покушаясь на мой авторитет, вы как бы взрослеете. В этом я вижу новый акцент нашего общения. С одной стороны, меня это задевает – скрывать не буду, зато с другой – я испытываю чрезвычайное удовлетворение как врач.

Что же до остальной части вашего письма, то за вереницей описываемых вами феерических событий отчетливо просматривается целая серия любопытнейших симптомов. А у вас сильный характер, должен признать! Вот уж в чем я долгое время сомневался! На этапе вашей натурализации – это ваше определение, а не мое – вы осознанно и методично вступили на путь непослушания. До появления на сцене этой вашей Огненной Лилии и четырех воспитанников приюта вы были человеком, который свято чтит авторитеты и слепо придерживается их линии. Который молился партии, как проводнику единственно правильной идеологии и ее вождям. И вот, вопреки всем ожиданиям, в вас проснулся вдруг не просто оппозиционер, а чуть ли не воинствующий нигилист. Неудержимо понеслись вы вперед, совершенно не задумываясь о последствиях.

Все это вселяет в меня надежды. Вместе с тем, уединенность ваша серьезно настораживает меня. Полное отсутствие друзей, на которых вы могли бы положиться. А ведь вы были коммунистом. Приверженцем коллективных акций. И как вообще может общественная личность быть такой одинокой, такой непоправимо отдаленной от всех? И что еще наводит на размышление, так это ваше явно затянувшееся одиночество. Оно неизменно приводит к органическим недугам.

Вы утратили дар речи, самый важный инструмент общения человека с человеком. Все, о чем вы писали мне, относится исключительно к вашему прошлому. С этим все в порядке. Я сам требовал этого от вас, но о вашем настоящем мне не известно ничего. Единственный раз вы мельком, как бы вскользь упомянули об одной даме – помните? Она подошла к вам в Пратере, а вы, вместо того, чтобы поддержать общение с ней, изо всех ног пустились наутек…

Неужели в Вене у вас совсем нет знакомых? Вы что – и в самом деле с рассвета до заката сиднем сидите в вашей меблированной комнатке и сочиняете письма?