Так с грохотом проносились мы по замороженной стране. Мы любили друг друга до беспамятства, клялись в верности, и быть бы этой клятве исполненной…
Двадцать четыре часа пронеслись единым мгновением, и мы прибыли в Варшаву. Вконец истерзанные и разбитые. До такой степени переполненные неожиданным счастьем, что места для иных желаний в наших душах уже не было. На платформе вокзала мы слились в страстном и трепетном поцелуе, будто оба знали, что расстаемся навсегда.
Ирена поймала такси и умчалась домой. У меня больше не было дома, и я прямиком отправился на службу.
Есть верный знак истинного отношения к вам вашего начальства: как встречает вас привратник. Этот знает все. Малейшие секреты предприятия не ускользают от него, и если он вам улыбается, ваша карьера обеспечена. Но горе вам, если при виде вас этот мелкий чиновник воротит нос в сторону. Так и знайте: барометр предвещает бурю, и тогда уж берегитесь: случиться может всякое. Всякое!
Проходя в то утро мимо гардероба, я был чуть ли не по-приятельски встречен шумным приветствием:
– О, ради Бога-отца и Пресвятой девы, – где это вас носило? Вас тут совсем заискались. Даже полицию подключали. Мы так боялись за вас, господин Кибитц…
Это звучало потрясающе! Меня искала полиция. К чему бы это? Чтобы повязать меня – или? Тогда, что означает это обнадеживающее «Мы так боялись за вас, господин Кибитц»? Кто это «мы» и почему боялись? И вообще, что все это означает?
Я спешно направился к Шанцеру.
– Поторопитесь, товарищ Кибитц! – чуть ли не шепотом выпалила его секретарша, шеф дожидается вас со вчерашнего дня.
Внутренне я был готов к любым опасностям, но такого начала разговора с шефом я не ожидал:
– Ваша передача, товарищ Кибитц, должна была уложиться в девятнадцать минут, а вы заняли ею втрое больше времени. Как получилось, что вы столь бесцеремонно переломали нам всю дневную программу?
– Должен признаться вам, господин директор, – растерянно промямлил я в ответ, – что я попросту потерял чувство времени, потому что…
– Но я ведь звонил вам. Ваша ассистентка пообещала мне немедленно доложить вам мое требование немедленно сворачивать передачу…
– Даю вам честное слово, что она ничего не сказала мне о вашем звонке. Видимо, в той суете, которая сложилась там, она, должно быть, забыла… А какое ваше требование она должна была мне передать?
– Я требовал… нет, я приказал немедленно прервать эту вашу передачу. Хотя, признаюсь, мне она понравилась…
– Я верно понял вас, господин директор? Вы сказали, что моя передача получилась хорошей?
– Этого я не говорил. Я сказал, что мне лично она понравилась. Мы получили тысячи звонков. Горы поздравительных телеграмм. Вся Польша ликует, но даже это не дает никому права безответственно ставить с ног на голову все телевидение государства!
Я почувствовал, как у меня едет крыша. Это был сон. Передача понравилась ему, хотя он продолжает говорить «эта проклятая передача». Как это понимать?
– Скажите откровенно, господин директор, даете вы «добро» моей программе или нет?
– Я уже сказал, что вы позволяете себе лихие номера! Вы будто затеваете гражданскую революцию. В огромном числе наших деревень состоялись сходки женщин, которые требуют уголовного преследования…
– Преследования кого?
– Нас!
– Простите, не понял…
– Преследования мужчин. За наше господствующее положение.
– И это вам не нравится?
– Напротив. Я только сказал, что с этой передачей вашей – как вы ее там назвали – «Народный трибунал» – мы прямиком угодили в змеиное гнездо. Один черт знает, куда она нас заведет!
Будто под общим наркозом возвращался я в свой офис. Мне жутко хотелось тотчас звонить Ирене, но делать этого я не стал, потому что она теперь еще спит, и я не должен будить ее. Тогда я набрал Юнгервирта и сказал ему, что он был прав: передача моя прошла успешно. Товарищи поздравили меня. На том конце линии воцарилась пауза, после которой мой собеседник громко чихнул и завизжал прямо мне в ухо:
– А что я вам говорил, олух вы эдакий? Этой вашей гражданской революцией вы отбросите мировую историю на двадцать лет назад. Все другие революции – подлинные и давно созревшие – на время откладываются. До лучших времен. Существующий режим спасен, благодаря вашей выдумке. Не сомневайтесь, теперь вы высоко взлетите!
Однако, все оказалось много сложней. Моя новая программа подверглась тщательному разбору на экстренном партийном собрании. Профком предприятия потребовал немедленно отменить мою программу и принять против меня соответствующие меры наказания. Не удивительно: во всех этих структурах все еще верховодили твердолобые выдвиженцы, которым принадлежало решающее слово. И теперь вновь подали они голоса, которые после познаньских событий были совсем не слышны.
– В истории нашего учреждения, – начал свое выступление партийный секретарь, – случай с Кибитцем – первый и единственный. Некий новичок в нашей стране или, точнее сказать, пришелец позволяет себе смешивать с грязью наш рабочий класс, нашу славную партию – весь наш народ. Людей, которые открыто поносят нас, он сделал героями своей передачи! Чего, собственно он добивается, этот господин Гидеон Кибитц? В его имени нет ничего польского, сдается мне. И еще меньше – в его убеждениях. Он хочет возврата землевладельцев? Он жаждет возвращения в нашу страну власти финансовых воротил? Ему не по душе наше нерушимое единство с братским Советским Союзом? Может быть, он жаждет, чтобы здесь хозяйничали американцы? Если это так, он должен заявить об этом прямо, но тогда здесь ему делать нечего. Пусть убирается ко всем чертям, и чем быстрее, тем лучше!
В зале для партийных мероприятий находилось полсотни товарищей. Каждый из них хорошо знал меня лично. Все они хорошо знали, что ни возврата в страну землевладельцев, ни власти финансовых воротил я вовсе не желаю. В большинстве своем они тайно мечтали о западных подарочных наборах и о сытой жизни в долларовом раю. Но говорили все одно, а думали – совершенно другое, и эта жизнь по двойным стандартам давно уже превратилась в некое подобие национального спорта, во всеобщее развлечение, при котором весь мир воспринимается с точностью до наоборот. В этой трагической по сути своей игре с самими собой собственное неприятие реальной действительности неприкрыто, по молчаливому взаимному согласию, цинично и грубо драпируется ироническим превозношением ненавистных пороков ее. До небес превозносятся "недосягаемо высокие" достижения советской техники, а втайне – зло посмеиваются над ее очевидной несостоятельностью. Изо дня в день на каждом углу взахлеб вещают о победоносном шествии по планете коммунизма, с затаенным дыханием ожидая полного его краха и искренне желая скорейшего наступления этого долгожданного дня. В этом плохо скрываемом двуличие искусно поднаторели не только беспартийные граждане, но и сами члены партии. Они произносят "Гидеон Кибитц", а подразумевают "Еврейская свинья". Они говорят, что я порочу народ и рабочий класс. А хочется им при этом единственного: устранить опасного конкурента, который своей успешной программой выставил напоказ скудность всех других.
– Весь польский народ, – сказал в заключение своей пламенной речи партийный секретарь, – глубоко возмущен увиденным и услышанным в этой чуждой всем нам передаче. Нас буквально штурмуют дюжины простых людей, требуя незамедлительно положить конец этому бесчинству. У нас у власти пока еще стоит народ, слава богу, а не этот залетный злопыхатель по имени Гидеон Кибитц!
Судьба моя, похоже, товарищами была предрешена, но они все же просчитались. Они учли все, кроме одного: Ирена!
Едва смолкли последние звуки только что произнесенного приговора в мой адрес, дверь зала распахнулась и на пороге появился мой Цветок Персика. Перед собой она катила тележку, доверху набитую почтовыми мешками с десятью тысячами писем. Партийные товарищи пришли в замешательство. Партийный вожак спросил сердито, но явно потупившись, по какому праву очаровательная коллега вломилась сюда. Ирена ответила ему холодно, что это неуместное "очаровательная коллега" пусть товарищ придержит при себе, а вошла она в зал по надобности сугубо служебной. Она является штатной сотрудницей Гидеона Кибитца, о котором тут как раз говорят, и принесла некоторые письменные свидетельства зрительской реакции на его передачу. Речь, дескать, идет о почти тридцати девяти тысячах пожеланий редактору этой программы дальнейшего творческого успеха, поскольку впервые за все время существования польского телевидения оно осмелилось говорить не под диктовку правящих бонз, а от имени простого народа Польши.
Произнося эту фразу, она достала из мешка несколько писем наугад и принялась их зачитывать:
– Польскому телевидению – побольше Кибитцев и поменьше Штибитцев! Зенон Лавский, начальник станции.
– С нами разговаривает Польша, а не Россия! Кибитц – высший класс! Антон Ратцик, дамский парикмахер.
– Слава Богу, не перевелись еще у нас настоящие мужчины. Долгие лета Кибитцу! Станислав Печинский, механик.
– Кибитца – в правительство! Учащиеся славянской гимназии из Слупска.
– Кибитц – человек года! Лидия Домбровская, воспитательница детского сада.
– Итак, господа, – обратилась к собранию моя Огненная Лилия, – еще почитать? Таких писем у меня много. Более тридцати восьми тысяч, и все до единого – в том же духе.
Потерявшие самообладание товарищи подняли в зале партийных заседаний невообразимый галдеж. Неописуемая ярость охватила их от услышанного. Ничего подобного они в этих стенах еще не слышали, и лично товарищ Шантцер был вынужден взять слово. Разумеется, и он был членом той же партии, но еще он был превосходным, всеми признанным мастером, и потому мог позволить сказать больше других:
– Я полагаю, – начал он, чуть заметно улыбаясь уголками губ, – что дальнейшее продолжение нашей дискуссии было бы несколько неуместным, поскольку дискуссия эта лишена смысла. Ибо глас народа, как говорится, – глас Божий! Тридцать девять тысяч писем, уважаемые коллеги, это весомый аргумент, против которого не смогли бы возразить ни Маркс, ни Ленин. И потому я предлагаю превратить нужду в достоинство и поздравить друг друга с несомненным успехом нашего творческого коллектива. С давних пор – это наш первый успех. Программа товарища Кибитца будет продолжена – нравится это нам с вами или нет. И самое время избрать нам нового партийного секретаря, ибо нынешний, полагаю я, занимает слишком далекую от остального коллектива позицию. Кто согласен с этим предложением, пусть поднимет правую руку.
Лес правых рук тотчас взметнулся над залом. Никто не осмелился возразить директору программ телевещания. Во-первых, он был признанным мастером, а во-вторых, что тоже немаловажно, близким другом самого товарища министра.
Так сложился решающий день моей жизни, господин доктор. Полное завершение моего созревания. Наконец, я окончательно стал взрослым.
44
Господин Кибитц,
ваше сообщение относительно "Народного трибунала" несомненно заслуживает внимания, и только последнее предложение вызвало у меня смех. Со всей серьезностью вы пишете, что тот день стал завершением вашего созревания. Будь это так на самом деле, не были бы вы сегодня моим пациентом. Не взрослость пришла к вам в тот день, о котором шла речь, а в лучшем случае, совершеннолетие, а это далеко не одно и то же. У вас произошла, в известном смысле, ломка голоса. Словом, вы стали совершеннолетним со всеми вытекающими из этого последствиями. Например, вы получили право открыть собственный банковский счет. И это, пожалуй, все. Но стать взрослым по-настоящему – это, знаете ли, нечто гораздо большее. Взрослый человек не полагает, а знает. Все, что преподносится ему как истина, он ставит под сомнение. Он судит трезво, не поддаваясь бредовым представлениям. С вашими прежними иллюзиями вы, похоже, действительно расстались, и это радует, но тут же вы принялись гоняться за новыми. Никак не можете вы без этого! Ставлю сто против одного, что эту вашу "Огненную Лилию" вы сделали-таки своей женой – я не прав? Признаюсь, ваши истории становятся любопытными, так что рассказывайте дальше.
45
Уважаемый господин доктор,
вы рассудили правильно. Мой брак с Алисой распался, хотя мы с ней были вполне счастливой парой. Многие считали наш союз образцовым, поистине, заключенным на небесах, да и сам я надеялся найти в этом союзе высшее удовлетворение. К тому же, развод стал для меня полнейшей катастрофой, самым печальным днем в моей жизни.
У Вас, господин доктор, при этих словах наверняка вытянулось лицо. Вы уверены, я опять перебираю. Но, представьте себе, и в моей жизни случались по-настоящему печальные мгновения. До такой степени печальные, что мне самому хотелось бы стереть их из памяти, чтобы даже в мыслях никогда больше к ним не возвращаться.
Судья спросил меня, не вижу ли я малейшей возможности сохранить нашу семью. В эту минуту дар речи покинул меня, и я ничего ему не ответил. Тогда он спросил, чем, собственно, мотивирую я наш разрыв.
– Единственным мотивом является моя импульсивность, – выдавил я из себя, не найдя лучшего ответа на столь естественный вопрос судьи. – Я испытываю постоянную жажду к неизведанному, – продолжил я, видя недоумение в его глазах, – я страдаю неукротимой тягой к новизне ощущений… К самым таинственным островам мирового океана. Видите ли, я – Одиссей. Мое возвращение на Итаку всякий раз затягивается на десять лет. А дома меня терпеливо дожидается лучшая на свете Пенелопа, но я не в силах противостоять соблазнительным чарам очередной Цирцеи. Едва заслышу я обольстительное пение Сирены, мои ноги сами собой сворачивают с дороги, ведущей к дому. Видит бог, я любил мою супругу, но однажды мы высказали друг другу все. Наша страсть увяла, и то, что мы говорим друг другу, перестало быть правдой. Поначалу слова, которые мы произносили, имели глубокий смысл, но с годами они утратили его, растеряли, наверное. Мы начали повторяться. И это – именно это – составляет главную причину взаимного отчуждения. Наш общий знаменатель попросту развалился. Вдребезги разлетелось все, что прежде связывало нас. Я больше не заслуживаю доверия моей супруги.
Одиссей, Остров Итака, Пенелопа, Цирцеи… Пение Сирен и общий знаменатель, вдруг разлетевшийся вдребезги – боюсь, судья не понял ни слова из всей этой замысловатой тирады. Впрочем, мог лишь сделать вид, что не понял. Как бы то ни было, со следующим вопросом он обратился к Алисе:
– А что думаете вы об этом разводе? Считаете вы его неизбежным?
– Наш брак, – ответила Алиса, отводя в сторону глаза, полные слез, – был плодом сладкой мечты о лучшем мире. А он, этот мир, оказался гораздо хуже, чем мы себе представляли, – она отвечала мужественно и просто, – наш брак потому потерял смысл, что мечта умерла. И смерть наших иллюзий для меня гораздо большая потеря, чем закат нашей любви.
Это был конец, господин доктор. Верьте мне, я искренне любил Алису! Я и теперь люблю ее, и всегда буду молиться за нее.
Вконец разбитыми и истерзанными покинули мы зал судебных заседаний и, выйдя на улицу, быстро распрощались. Отвратительно сухо, по-деловому, хотя обоим хотелось выть. Алиса отправилась домой. В нашу крохотную комнатку, где меня еще дожидались мои чемоданы и коробки с книгами. Сам я с этой минуты стал бездомным. Свободным, как легкомысленно принято называть это противоестественное для человека состояние полной ненужности. Я мог отправляться на все четыре стороны. К Ирене, например, которую я страстно желал. Ничто больше не стояло между нами. Кроме грусти… Мы могли начать все сначала. Десять лет пролегли между нами, прежде чем мы узнали друг друга. Десять лет, чтобы при встрече нам было, о чем рассказывать друг другу…
Не знаю почему, но к Ирене я не пошел. Бесцельно бродил по городу, не разбирая улиц: от пустынных кварталов в районе Миров до Саксонского сада и обратно. Там я опустился на скамейку. Уже распускались первые нарциссы, их медовый аромат окутал всего меня сладким дурманом, и я забылся сном, тягучим и тяжелым, как расплавленный свинец.
Проснулся я оттого, что у ног моих что-то суетилось и щекотало мне икры. Это был пес, шелудивый бастард от бог весть каких уличных бродяг, которых хмельные ветры шумными ватагами носят по пустынным улицам, будто опавшую листву. Этому, видать, очень уж хотелось понравиться такому же, как он, бродяге, одиноко прикорнувшему на парковой скамье. Он вылизывал мне лодыжку, будто пытался поведать о чем-то важном. Отмалчиваться было невежливо, и я заговорил с ним. Я спросил, как его зовут, кто его хозяин и есть ли у него дом вообще. Он ответил мне смущенным взглядом, будто просил прощения за свою унизительную бедность. И за паршивость, которая ему самому была омерзительна.
Ко всякой живности я отношусь сдержанно, чтобы не сказать – отстраненно. Черт знает, почему. Может быть, это связано с моим отношением к ее фанатикам с неизменными перехлестами в проявлении их эмоций, едва речь заходит о какой-нибудь твари. Эти «вселюбы», полагаю я, потому лишь источают нежность к четвероногим, что те беззащитны. Потому что они слабее нас, и мы можем безгранично распоряжаться их жизнями. Столь неприкрытая снисходительность в любви всегда раздражала меня: любовь к кому бы то ни было достойна большего.
Люди притягивают меня сильней, хотя в массе своей они особенно не отличаются ни искренностью, ни преданностью своей. Впрочем, с чего бы им быть преданными? Чтобы рано или поздно быть обманутыми? Как моя Алиса…
Люди мне нравятся потому, что у каждого есть своя тайна. Они привлекают меня до тех пор, покуда открываются мне, и в той истории их жизни, в которую они посвящают меня, еще не поставлена последняя точка.
У собаки истории жизни нет. А хоть бы и была, она все равно не может поведать ее человеку. Собакам, должно быть, обидно: собачье дело, как говорится, беги себе трусцой у чьей-то ноги сбоку-припеку да помалкивай. Не мозоль глаза хозяину – целее будешь…
Между прочим, есть одно любопытное словечко, которое у арабов идет в ход всякий раз, когда дело касается социального статуса собак. Точнее, – собак, женщин и евреев. Слово это «Хашек». Поверхностное значение его так же размыто в контексте говоримого, как известные штампы, типа «С вашего позволения» или «Извините за выражение». Глубинный же смысл этого слова состоит в том, что собаки, женщины и евреи – это что-то не совсем чистое. Они, дескать, все знают и все понимают, но при этом должны помалкивать, иначе им несдобровать. К тому же, у них всегда что-то на уме, но что именно – покрыто глубокой тайной и простым смертным знать не дано.
Хашек… Извините за выражение…
Я, конечно, сам Кибитц, но когда кто-то заглядывает в мои карты, все же терпеть не могу…
Короче, я поднялся и перешел на другую скамейку. Пес побежал за мной. Что ему от меня нужно? Никакого повода рассчитывать на меня я ему, кажется, не давал. Если бы я угостил его косточкой или кусочком колбасы – тогда другое дело. Но я ничем не привечал этого бродягу, потому что у меня ничего нет. А может, как раз поэтому он привязался ко мне? Или, может, почувствовал, как по-собачьи одинок я, и решил утешить меня? Или утешиться самому, потому что и сам он по-собачьи одинок в этом мире…
Что же мне с ним делать? Я ведь не могу предложить ему идти со мной. И куда? К Ирене, которая вдвоем с сестрой ютится в подвальной каморке? В Варшаве нет свободного жилья. Тут на каждую лачугу, которой предстоит лишь быть построенной, уже с вожделением пялится добрая дюжина страждущих. Чем я лучше других, чтобы иметь приоритет перед кем-то? В бездомности моей, к тому же, я виноват сам.
В нашей столице всяк желающий обрести крышу над головой много чего в жизни добиться должен. А чего добился я? Одной безответственной передачей заморочил головы миллионам людей…
Короче, от этого непрошеного попутчика я должен избавиться. Спрятавшись в музыкальном павильоне, я решил немного подождать в надежде, что Хашек (!) забудет обо мне и пойдет прочь свей дорогой. Как бы не так! Этот прилипала уселся неподалеку и стал дожидаться, покуда мне не надоест играть с ним в прятки. В конце концов, я выбрался из своего укрытия. Пес тут же подбежал ко мне, радостно виляя облезлым хвостом, будто я был для него не случайным встречным, а добрым спасителем. Он высоко подпрыгнул, бесцеремонно лизнул меня в шею и лицо, будто благодарил за то, что я оказался настолько вежливым, что не заставил себя долго дожидаться. Это невыносимо! Своей преданностью этот несчастный бастард больно пристыдил меня! Зачем же, дескать, так гадко повторяться в худших своих проявлениях: точно так же сегодня ты бросил Алису, ласковое солнышко юных лет твоих. Жестоко преступив все клятвы и заверения, ты оставил ее одну.
Это несносное животное окончательно вывело меня из равновесия! Похоже, он не пес вовсе, а посланник самого Бога. Он выследил меня, чтобы совершить акт справедливого возмездия за мое предательство. От одной этой мысли мне сделалось не по себе. Чуть ли не бегом покинув парк, я буквально впрыгнул в автобус и поехал к себе в контору.
Когда я вышел на остановке, пес уже ждал меня. Хашек… С вашего позволения… Пес приветливо вилял хвостом и весь светился счастьем от сознания, что разлука со мной оказалась такой недолгой. Не удостоив этого прилипалу ни единым взглядом – виляй, дескать, сколько тебе влезет! – я вошел в здание.
Я попросил секретаршу доложить обо мне Шанцеру. Тот принял меня сейчас же и стал трясти мои руки с таким жаром, точно мы были старинными приятелями, исстрадавшимися друг по другу.
– Чем я могу быть вам полезным, господин Кибитц? – спросил он, преданно улыбаясь мне.
– Я только что из суда, – ответил я, – я развелся с женой.
– Я уверен, это произошло из-за той бестии, которая притащила сорок тысяч писем.
– И да, и нет, господин директор, – уклончиво ответил я.
– Впрочем, это не мое дело. Так в чем же ваша проблема, дорогой коллега?
– Мне теперь негде жить. Я вынужден буду срочно уехать отсюда. Куда-нибудь в провинцию…
– Это исключено! – воскликнул он, – вы нужны нам.
– И где прикажете мне ночевать? В Саксонском саду?
– Мы что-нибудь придумаем. Мы давно уже озабочены вопросом – как нам отблагодарить вас. В конце концов, вы – наша звезда. Гордость польского телевидения!
– Но что же мне делать?
– Пока поживите в гостинице. Я закажу вам номер. За нас счет, разумеется.
От такого поворота у меня поехала крыша. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я должен немедленно ехать к Ирене, чтобы сообщить ей эту оглушительную новость. Чуть не кубарем скатившись с лестницы, я выбежал из здания в надежде поймать такси. И тут на меня буквально обрушилась какая-то зверюга.
Хашек! С вашего позволения…Он ласкался ко мне с такой неподдельной страстью, что мне ничего не оставалось делать, кроме как без сопротивления сдаться ему на милость: тебе очень хочется стать моим другом – изволь! Но тогда тебе придется следовать за мной.
Мой внезапный приход вызвал у Ирены восхищение и удивление разом:
– Господи, а это еще кто такой?
– Так, один давний приятель, – ответил я, – несчастный чертенок, такой же, как и сам я…
– И давно вы приятельствуете? Что-то не припомню, чтобы ты говорил мне о нем.
– Уже несколько часов. Мы только познакомились.
– И где же, если, конечно, я вправе задавать такие вопросы?
– В Саксонском саду. Похоже, он влюбился в меня.
– Как – и он тоже? И, вообще, как оказался ты утром в понедельник в Саксонском саду?
– Я забрел туда, возвращаясь домой из суда.
– А в суде как ты оказался?
– Я развелся.
– Даже так?
– Не понимаю тебя, Ирена. Я был уверен, что от такой вести ты взлетишь на крышу на крыльях счастья.
– И теперь мы стали такой же парой, как все прочие, каких миллионы.
– И что же в этом плохого?
– Ничего. Конец мечте. Начало повседневности. Бытовухи…
– Если тебя это не устраивает, я могу удалиться.
– Не дури, Гидеон! Скажи лучше, что с этим псом. Это все твое приданое?
– Это моя судьба. Я хотел прогнать его, но он уперся рогом и цепью повис на мне. Может быть, он послан мне небом…
– Имя у этого небесного посланника есть?
– Я зову его Хашек.
– Почему Хашек?
– Это арабское слово. Оно означает – «С вашего позволения».
– Потому что он – обыкновенный бастард?
– Да, паршивая помесь, дворняжка.
– Понятно. И оба вы намерены поселиться у меня?
– Для этого я здесь…
– Мы ютимся здесь с сестрой. Даже для двоих тут маловато места. Для троих – эта каморка превратится в душегубку. А еще и с собакой в придачу – очень скоро мы возненавидим друг друга. Впрочем, если иного выхода нет…
– Этого не случится, Ирена. Позволь мне высказаться. Мы сейчас же переезжаем в гостиницу и будем счастливы вместе.
– Ты, кажется, свихнулся, Гидеон! Гостиницы у нас предназначены только для иностранцев.
– И тем не менее, мы перебираемся в гостиницу. Я разговаривал с Шанцером. Все уже улажено.
– У тебя жар!
– Все так и есть, как я тебе говорю.
Только тут она, наконец, поверила мне, и лицо ее сейчас же посветлело. Она бросилась мне на шею и стала плакать от счастья. При этой трогательной сцене пес подпрыгнул и одобрительно лизнул ей шею.
За регистрационной стойкой гостиницы сидел какой-то отвратительный тип. Он уже знал, что мы являемся привилегированными постояльцами. Рот этого малого растянулся в раболепной улыбке:
– Мне очень жаль, – запричитал он, – что мы не можем предложить вам номер-люкс, господин Кибитц, но вы, надеюсь, понимаете, каково сейчас с жильем. Двенадцать претендентов на одну комнатку…
– Нет проблем, – любезно ответил я, – мы отлично устроимся даже в мансарде.
– Именно это я и хотел вам предложить, господин Кибитц. Мы поселим вас в мансарде, к тому же – одного.
– Я буду жить здесь с этой дамой и с этим псом!
– Исключается, господин редактор. И то, и другое у нас строжайше запрещено!
И тут произошло нечто невообразимое. Не раздумывая, Ирена достала из сумочки десятидолларовую купюру и протянула ее дежурному регистратору.
– И пожалуйста, – сказала она с достоинством заезжей герцогини, – велите доставить в номер наш багаж!
Не проронив ни слова в ответ, этот мерзкий служака сам взял нашу поклажу и покорно понес ее на самую верхотуру. Дело было улажено.
Во всяком случае, для него и для Ирены. Только не для меня, ибо я был вне себя от ярости: да это же настоящая взятка. Подкуп чиновника! Очередной удар по моим моральным принципам. Это же недопустимо! Позволить себе что-либо подобное – мне такое и в голову не приходило. Подкуп! В Польше!!! В моем воображаемом Двадцать Первом Веке и при моем молчаливом согласии! Разве эти мерзкие времена не прошли? Разве Гомулка не у власти? Разве не строим мы социализм с человеческим лицом? И что в итоге: моя Огненная Лилия невинным жестом достает из сумочки десятидолларовую банкноту и на моих глазах подкупает государственного служащего! Как можно? Два суровых преступления в мгновение ока: подкуп, да еще иностранной валютой!
Поверьте, господин доктор, это было выше моего понимания. А моя Ирена лишь спокойно улыбалась:
– Если это так тебя шокирует, дорогой, я могу вернуться домой. И если тебе твои принципы важнее меня, можешь отправляться в постель с ними. Заодно прихвати и этого, – она кивнула в сторону Хашека.
– В постель я хочу только с тобой, Ирена! Но смириться с такими вещами мне трудно. Не могу же я до такой степени опуститься…
– Любопытно узнать, Гидеон, как можешь ты противостоять этому!
Наконец, мы сделались парой. Наконец, соединились. Но наша ночь любви продолжалась недолго: чуть за полночь у нашей двери раздалось грозное требование:
– Открыть немедленно!
– Кто вы?
– Немедленно откройте, или я вызову полицию!
– Зовите, если вам угодно. Если окажется недостаточно, можете прихватить впридачу самого министра внутренних дел.
– Я вас предупредил. Остаток ночи вы проведете в полицейском участке. В последний раз требую: откройте!
Я оделся и отпер дверь. Передо мной стоял ночной портье. Ботинком он подпер дверь, чтобы ее не закрыли. Ирена сидела в постели и кипела от злости. В углу притаился пес.
– Кто эта личность? – прошипел непрошеный ночной визитер.
– Немедленно покиньте мою комнату!
– Если кто-то и покинет ее немедленно, так это будете вы!
– Мы не тронемся с места.
– Вы не расписаны, и потому совершаете наказуемое деяние.
– И за это вы хотите выбросить меня вон? – с горькой усмешкой спросил я. – А что бы вы предприняли, окажись на моем месте Карл Маркс? К тому же, со служанкой в постели. С той самой, которой он в одной английской гостиничке заделал ребеночка? Или тот же Фридрих Энгельс, который спал с работницей, не будучи женатым на ней? Или товарищ Ленин, у которого была любовница? Ты слышал об этом, болван, я говорю об Инессе Арманд? И оба, заметь, состояли в браке, только не друг с другом. Все они были отпетыми прелюбодеями. И что же, нам надлежит строго осудить этих людей?
– Я не просто вышвырну вас отсюда, – зашипел он в ответ, – я засажу вас в тюрьму за антигосударственную пропаганду!
– Ни черта вы нам не сделаете, вы, лобковая вошь! – я почему-то все еще оставался с ним на «вы».
Тут он подлетел ко мне, вцепился в лацканы моей пижамы и зашипел, брызгая слюной:
– Да я тебя измолочу, если ты сию же минуту…
Хашек, видать, только и ждал момента, чтобы, наконец, активно вмешаться в мою судьбу. В мгновение ока запрыгнул он на плечи нашему обидчику и с такой яростью ухватил его зубами за шею, что тот взвыл от боли. Ирена почувствовала, что в этой ночной драме пора ставить точку. Она строго приказала нашей дворняге немедленно оставить жертву в покое. Затем вновь полезла в сумочку и достала оттуда вторую десятидолларовую купюру. Хашек ослушаться не посмел, спрыгнул на пол и, недовольно рыча, уполз в свой угол. Ирена протянула грубияну ее волшебную бумажку и заявила высокомерно, что он может забыть все, что здесь произошло.
– Эта банкнота несколько запылилась, – бросила она ему в след, когда он был уже у двери, – соответственно, и ваши пальцы тоже, потому что вы подержали ее в руках… Учтите это обстоятельство, господин хороший, и, кстати, побеспокойтесь о том, чтобы нам предоставили номерок получше!
Теперь наша взяла. Стоит нам захотеть, и он пропал. За взяточничество и валютную операцию он залетит по полной программе, и ничто его не спасет.
А мы в результате этого неприятного инцидента получили отличный номер на первом этаже и зажили с тех пор, как сыр в масле. Но, что еще важнее, в ту ночь я превратился в другого человека. Если угодно, благодаря этому инциденту я как бы прошел практическую натурализацию и сделался полноценным гражданином Польской республики.