33
Уважаемый господин доктор,
я совершенно не намерен менять тему. Меня удивляет, что Вы с таким раздражением воспринимаете этого Бронека. Уж не завидуете ли Вы ему малость? Как говорит Хайди, он был исписанным листом. Вы тоже нечто в этом роде или, подобно мне, просто стыдитесь признаться, что привыкли познавать жизнь исключительно из вторых рук?
Ваше упорное неприятие моего друга лишь раззадоривает во мне желание уделять ему все больше и больше внимания.
Итак, как я уже писал, он прибыл в город Познань, который с самого начала вызывал в нем отвращение. Кругом воняло прокисшим жидким пивом и дохлыми крысами. Советское дерьмо, в котором он бултыхался, находясь в туркестанской ссылке, было ему все же больше по душе, чем навозные кучи этого города-космополита. В том далеком женском совхозе он чувствовал себя свободным, как птица, ничем и никем не ограничиваемым с рассвета и до заката. А здесь, в Познани, у власти стояли мужчины. Всему сущему было определено должное место и принадлежность кому-либо. Горе тому, кто осмелится посягнуть на чью-то собственность: за подобную дерзость он тотчас жестоко поплатится. В Туркестане он привык к постоянному окружению женщин, к их материнскому началу, к особому жару их бабьего темперамента. С женщинами, объяснял он, обо всем можно договориться, с мужчинами – разговор короткий. Везде и всюду они – господа положения, и лишь столкнувшись с кем-то более сильным, податливо оседают, поджимая хвосты.
Назвать Бронека мужененавистником было бы неверным. Он ненавидел лишь мужское главенство, способное превратить в ад чью угодно жизнь.
– Прямо на вокзале, – продолжал, между тем, свой рассказ Бронек, – я был встречен каким-то священником в коричневой рясе и деревянных сандалиях. Он заявил, что мы вместе поедем в монастырь. Это "мы вместе" показалось мне грязным намеком и сразу вызвало во мне отвращение: мы еще совсем незнакомы, а он уже разговаривает со мной на «мы». Меня кольнула безапелляционность этого выражения. То есть, мне придется делать так, как угодно будет ему. Он намерен водить меня на коротком поводке, и одно это будило во мне строптивость. По какому праву он тащит меня в какой-то монастырь? Он поинтересовался, хочу ли я этого? Ничуть! Ему известно лишь, что я давно ничего не ел. Что я голоден и едва держусь на ногах. Я спросил его с сомнением в голосе, есть ли в этом монастыре какая-нибудь еда, на что он ответил мне, что монастырь – это преддверие рая. И кто служит богу, тот получает пищу для тела и души. Тогда я спросил его, а что случается с тем, кто не пожелает служить богу? Что ж ему – умирать с голоду? Этот тип ответил мне, что ему поручено наставить меня на путь истинный. Опять эта надменность! Ему, видите ли, поручили! А я – мне на это нечего сказать? И кто вообще дал ему право распоряжаться мною?
– Лицо этого священника, – продолжал Бронек, – с которого не сходила гримаса притворной улыбки, было желтым, как воск. Вот именно – не улыбка, а судорожная гримаса! "Мы будем вместе искать истинный путь, – прошипел он, – и если ты очень захочешь, мы отыщем его. Бог ждет тебя, сын мой!" Он приводил меня в бешенство! Вместе! Истинный путь! Сын мой! "Тщетные попытки заполучить меня так запросто, – подумал я, – завладеть мною целиком. Этот поп просто чокнутый. Грехи мои он хочет отпустить. Какие грехи? С чего, собственно, взял он, что я грешил? Я чувствую себя безгрешным и не намерен поселяться в каком-то монастыре. И уж совершенно не нуждаюсь в покровительстве какого-то противного монаха, от которого разит нафталином и теплым уксусом!" Потеряв терпение, я спросил его, а кто, собственно, он такой? И тут он представился: брат Людек – так следует мне его называть. Это и вовсе не понравилось мне: во-первых, какой он мне брат? Во-вторых, для меня существует только один Людек, который живет в Люблине, если он вообще еще живет на этом свете. "У меня нет ни отца, ни матери, – ответил я ему, – и ни о каком брате я вообще понятия не имею". Тогда он спросил, с кем, собственно, он имеет честь общаться? Я ответил, что я Иисус-младенец и пришел дать людям мир. В ответ мой поп заявил, что за подобное богохульство я получаю три дня ареста без пищи. А мне наплевать на это, – не сдержался я, – и пусть он поцелует меня в задницу! Мой провожатый возненавидел меня. Но все же сдерживался и, сверля меня насквозь своими свиными глазками, заявил фальшивым нежным голоском, что в монастыре мы, дескать, еще поговорим.
– Монастырь, – продолжал Бронек, – оказался абсолютно таким, каким я себе его представлял: занюханная богадельня, скучища и ветхость. Серые тени монахов, облаченных в длинные рясы и похожих на кротов, будто призраки с бритыми черепами, не издавая ни единого звука, выползали вдруг из одного лабиринта и тут же скрывались в другом. И этот кошмар он называет преддверием рая? В таком случае, я предпочту ад. Мой монах показал мне место, где я буду спать, и спросил, умею ли я молиться. Я отрицательно покачал головой, заявив, что в Советах не молятся. Он недовольно фыркнул – дескать, мы находимся не в Советах, и велел мне опуститься на колени. Я опять отрицательно покачал головой и сказал, что, если он хочет что-нибудь сказать мне, я могу выслушать его стоя. Он взглянул на меня так, будто я невозвратно потерянный человек. Закрыв глаза, он затараторил заунывным голосом:
"Отче наш, Иже еси на небесех,
да святится Имя Твое,
да приидет Царствие Твое,
да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.
Хлеб наш насущный даждь нам днесь
и остави нам долги наша, якоже и мы
оставляем должникам нашим
и не введи нас во искушение,
но избави нас от лукаваго.
Яко Твое есть Царство и сила и слава во веки.
Аминь".
– Отбубнив зазубренный текст, он открыл глаза, и на восковом лице его появилось некое подобие улыбки. Он спросил, понравилась ли мне молитва. Я ответил, что не стану повторять ее ни за что на свете. "Почему? – спросил он, – все произносят ее, почему бы и тебе не делать этого?" "Потому что я не принадлежу ко всем, – дерзил я в ответ, – я – особенный. Потому что я не желаю, чтобы его воля вершилась. Пусть вершится моя воля, в противном случае – я всего лишь паук. Жалкий навозный жук, которого любой может растереть по земле". Он взглянул на меня с ухмылкой, и в его свиных глазенках сверкнула злоба. От услышанного богохульства он скрипнул зубами: мне не было еще и тринадцати лет, а я осмеливаюсь ставить себя выше Владыки мира! Этот поп не сомневался больше, что я ниспослан самим дьяволом, мое открытое выступление против самого Всевышнего было невыносимо для его ушей. А я, между прочим, понятия не имел, кто он такой вообще, этот Всевышний. Если я и проявил дерзость, то она направлена была исключительно против этого попа. Против его ухмылки и воскового лица. Он был готов сломать мою волю, а я был готов стойко держаться. Для меня это был вопрос жизни и смерти, и я поклялся: скорее сгину, чем стану повторять за ним его молитвы. Протест во мне нарастал, и меня, наконец, понесло: "Имя господа для меня всего лишь трюк, чтобы сломать меня. У меня нет ни малейшего намерения прославлять его. Пусть он проваливает на все четыре стороны!" И тут его восковая маска растянулась в злорадной усмешке, и он ударил меня по лицу. Такого со мной еще никогда не случалось! В женском совхозе время от времени меня журили, но чтобы бить по лицу – такого я не знал. "Ах, так, – заявил я, собрав в кулак всю мою волю, – в таком случае заявляю: теперь с моих уст никогда не слетит ни единого слова молитвы! Обойдусь как-нибудь без вашего бога, а этот ваш монастырь – вонючий сортир". Он схватил меня за волосы и потащил крестным ходом – по мраморной лестнице вверх и дальше по мрачным коридорам. Он отпер какую-то дверь, втолкнул меня в темницу и за спиной моей щелкнул засов. Теперь я оказался в плену, в темной тесной келье без единого окна и мебели. Я упал на пол и взвыл от бессилия и злости. Долгими часами лишь стон и рыдания вырывались из моего сердца. Вы когда-нибудь в жизни рыдали, господин Кибитц?
– Я плакал – это было давным-давно, но рыдать – пожалуй, нет, не доводилось.
– Потому что вам не доводилось испытать крайнего унижения. Вас не опускали на самое дно, вы все время были на поверхности. Чуть глубже, чуть выше, но всегда, как говорится, поспевали к раздаче пряников. В кругу довольных судьбой…
– Почему вы знаете, что это так?
– Потому что чувствую: вы не понимаете меня.
– Вздор, – возразил я, – вы говорите вздор. Я понимаю вас очень хорошо, и хочу знать, что было дальше.
– Извольте, – ответил Бронек, – я расскажу вам. Обессиленный, я вскоре заснул, и очнулся от пронзительного крика. Я тут же вскочил на ноги, мне хотелось знать, что стряслось, но вокруг не было видно ни зги. Тем не менее, я сумел заметить тонкий лучик света, который пробивался из едва заметной щели в стене. Я стал напряженно всматриваться в каменную кладку и заметил по ту сторону стены, в примыкающем помещении, чуть вздрагивающий комок. Затаив дыхание, я услышал тонюсенький девичий голосок, который молил о пощаде: "Я выполню все ваши требования, я буду служить вам, как преданная собака, только, умоляю, оставьте мне мою честь. Заклинаю вас, брат Людек!" Так вот он какой! Благочестивый священник, посягающий на девичью честь. Пусть только попробует еще раз заставить меня молиться, пусть расскажет мне о воле господа! Это был похотливый люмпен, который покушался на девчонку. Он набросился на нее и стал душить, закрывая ей ладонью рот и нос. Она была совсем ребенком, наверное, прислуга на кухне. Ее крик и мольбы нисколько не затрагивали его. Он добивался ее чести, как тот русский, что посягал на мою, когда он пытался сорвать с моей шеи цепочку с амулетом.
– То обстоятельство, – продолжал свой рассказ Бронек, – что он покушался на единственное, что у нее было, ничуть не смущало этого негодяя. Такова моя воля – вот весь его аргумент, и он стал срывать с нее одежды. Задрав рясу, он извлек свой разгоряченный ствол и стал изворачиваться, чтобы затолкать его в несчастную жертву. Но девочка, похоже, была из того же теста, что и я: презирая смерть, защищала она свою честь. Выворачиваясь из его цепких рук, она исцарапала ему лицо и шею. Опасаясь, что сейчас свершится самое страшное, я зарычал, как бешеный: "Оставь ее в покое, ты, гнусная свинья, иначе я прикончу тебя!" Мертвая тишина повисла вдруг. Я испугал мерзавца. Он привел в порядок свои одежды и сейчас же бесшумно исчез, как страшный сон. И тут я услышал жалобный стон девочки. Сознание того, что я поломал игру этому уроду, привело меня в восторг. Когда эта малышка поднялась с пола, я прошептал сквозь щель в стене: "Не бойся, сестренка, он больше не придет!" После долгого молчания она отозвалась: "Бог отблагодарит тебя, мой ангел-хранитель!"
– Но чудовище это и не собиралось складывать оружие, – продолжал Бронек, – напрасно я рассчитывал. Не прошло и часа, дверь моей кельи открылась и восковое лицо вновь предстало передо мной. В руке его был кнут, а в налитых кровью глазах бушевала ярость. День уже клонился к вечеру. Этот тип погнал меня под мрачным сводом, по щербатой лестнице в монастырскую капеллу. "На колени, дьявольское отродье!" – прорычал он, как помешанный. Пот и дрожь охватили меня. Лицемерие этого негодяя довело меня до крайности, и я закричал: "Я никогда не покорюсь тебе, ты, клоп вонючий. Я буду делать только то, что хочется мне. Воля моя свершится, даже если ты забьешь меня насмерть!" Тут он подошел ко мне вплотную, замахнулся кнутом и прошипел: "В последний раз предупреждаю тебя – склонись! Преклони колени перед Господом и повторяй слова молитвы!"
– Я даже не пошевелился и только крепко сжал зубы. Он протянул мне лучину и указал на большущий серебряный подсвечник, стоявший в базальтовой нише. "Зажги свечу своей рукой, – прорычал священник, – мы будем говорить с тобой". "Сам зажигай, – ответил я, – ты, животное! Тебе нужна она больше, чем мне". "Нет, ты сам должен зажечь свечу, – ответил он, – ты, семя греха!" "Ни за что, – не сдавался я, – ты, растлитель детей! Я, скорее, задушу тебя". И тут он ухватился за мою цепочку – как раз, как тот русский на вокзале в Кросно. Он дергал меня из стороны в сторону, тряс изо всех сил и хлестал кнутом по плечам и спине. Кнут был добротным, из кожи с многочисленными узлами по всей длине, и узлы эти со свистом впивались в мою кожу. Мой мучитель схватил в кулак мой амулет и стал душить меня цепочкой, но она вдруг порвалась и полетела на пол. У меня потемнело в глазах. Я не знал больше, что мне делать. Безумие перехватило мне горло, и тогда…
До сих пор Бронек сидел на стуле. Напротив него, ловя каждое его слово, сидела Хайди. Вдруг он вскочил и схватил меня за плечи:
– Как поступили бы вы на моем месте?
Я был совершенно обескуражен. Вся это история потрясла меня до глубины души.
– Не знаю, Бронек, – ответил я сдавленным голосом, – мне никогда не приходилось бывать в такой ситуации…
– Но вы же человек, господин Кибитц, – сказал Бронек, глядя прямо мне в глаза, – вы же легко можете представить себе…
Я долго молчал, прежде чем произнес:
– Наверное, я бы убежал…
– И вы могли бы после этого спокойно жить дальше? Униженный, как животное?
– Не знаю, – повторил я, – клянусь, не знаю! А как поступили вы?
Бронек стоял перед нами – несчастная душа перед страшным судом. В глазах его стояли слезы. "Не убий!" – слова Заповеди едва слышно слетели его губ.
– Как поступили вы? – почти шепотом и с превеликой осторожностью повторил я мой вопрос.
Бронек смахнул слезу и ответил мне голосом жестким, будто произнес приговор:
– Я схватил подсвечник, занес над его головой и обрушил всю его тяжесть на череп священника. Не издав ни звука, он рухнул замертво.
Никто не проронил ни слова. Хайди уставилась в окно невидящим взглядом. Над темными вершинами гор лениво скользила луна. Я раскурил сигарету. Бронек обкусывал заусенцы на большом пальце.
– Могли бы вы сделать то же самое еще раз? – спросил я, прерывая повисшую в воздухе тишину.
– Разумеется!
– Тогда о чем ваши слезы?
– Человек не смеет убивать, – ответил он, – но и я не убивал. Я всего лишь защищался. Под угрозой было мое имя, которое он посмел сорвать с меня. Да, я прервал жизнь, но какую? И потом, вопрос стоял ребром: я или он. И я решил в свою пользу.
34
Господин Кибитц,
не стану спорить, ваша история, вопреки всяким сомнениям, задела меня. Теперь я, пожалуй, могу себе представить, что этот человек переворошил всю вашу жизнь. Много раз подряд перечитывал я ваше письмо и всякий раз спрашивал себя – что необычного в нем? Быть может, идея фикс самого Бронека – будто он является сыном божьим, избавителем человечества? И потом, это странное, непримиримое упрямство в борьбе за свой амулет, вернее, за имя свое, за свою идентичность. Я не исключаю, что Бронек был вашим первым опытом божественного начала: вы впервые столкнулись с существом безгрешным и бесстрашным, которое взойдет на Голгофу, но никогда и ни перед кем не склонит коленей. Это свидетельствует о могучей, я бы сказал даже – о божественной воле.
Как вы описываете, необыкновенная воля этого юноши, его стойкость заставляют нас по-иному взглянуть на его более чем странный сексуальный опыт. Пожалуй! Вполне возможно, что ничем не сдерживаемое познание женщин стало источником беспрецедентного чувства собственного достоинства. Полное отсутствие мужской конкуренции в начальный период любовных переживаний привело к беспримерной напористости характера. И если все действительно так обстоит, Бронек и в самом деле являет собой некий антропологический феномен. Редчайший случай человеколюбия, невольно напоминающий о великом Назаретянине. Я бы добавил, что вначале я недооценил значение этого человека. Теперь я почти уверен, что для вас он сыграл важную роль первичного переживания. Правда, в письме вашем есть один подпункт, который настораживает меня. На вопрос Бронека, как поступили бы вы на его месте, вы ответили, что, скорее всего, сбежали бы. Возможно, в ответе этом кроется главная суть вашего характера. То есть, возможно, вы самый обыкновенный трус. И возможно также, что немота ваша – это одно из проявлений этого самого «убегания», то есть, страх перед реальной жизнью. Бронек был первым человеком, от которого вы узнали о фактической жизни и о великих испытаниях. От него узнали вы – опять же, из вторых рук – как все-таки непросто это – быть человеком. Он рассказывал вам о своем тернистом пути, но все вы вместе испытывали при этом дрожь. Вы сказали, что на его месте вы спасались бы бегством. Да, вы избегаете катастроф. Свое спасение, благополучие свое вы ищете в бегстве. Здесь может таиться след, которого нам с вами надлежит придерживаться, если мы хотим раз и навсегда избавить вас от вашего недуга.
35
Уважаемый господин доктор,
пристрастие, с которым Вы прорабатываете мои письма, вселяет в меня надежду, но и не только. Еще и еще раз убеждаюсь: как пациент я нахожусь в надежных руках. И это при том, что мнения наши нередко диаметрально несхожи. Вместе с тем, временами я испытываю такое чувство, что и сами Вы, господин доктор, в той или иной степени, такой же Кибитц как и я. Вопрос лишь в том, помогает вам этот факт в вашей терапевтической практике или, напротив, мешает. Признайтесь, Вы ведь тоже черпаете Вашу житейскую мудрость из вторых, если не сказать, из третьих рук. Впрочем, главная тема нашей с Вами дискуссии состоит совсем в другом…
Я хотел бы вернуться к Бронеку, который неизменно подчеркивает свое мессианское предназначение. Разумеется, шутливо, как бы иронизируя, и при этом забавно пожимает плечами. Конечно, он был слишком умен, чтобы считать себя избранником. К тому же, он знал, что наделен особой впечатлительностью. Ее он отнюдь не приписывал божественной милости, а, скорее, опыту своих детских и юношеских лет. Ему было известно, что он знает гораздо больше окружающих, но он был далек от того, чтобы переоценивать себя. Он просто излучал такое превосходство, которое никто не смел ставить под сомнение.
А теперь позвольте мне, господин доктор, остановиться на Вашем предположении о том, что ущипнуть кого-нибудь исподтишка и скрыться – главная черта моего характера, которая, возможно, нашла свое выражение в виде физических расстройств, включая потерю дара речи. Будь на самом деле так, это бесспорно означало бы, что я целенаправленно или преднамеренно лишился языка. То есть, молчание мое – есть не что иное, как бегство от обязанностей. Такая версия не исключается – готов согласиться – однако должен уточнить: вся моя жизнь, в том числе и после знакомства с Бронеком, протекала вполне нормально. Уже спустя годы после нашей встречи, равно как и до нее, мой речевой аппарат исправно функционировал без малейших затруднений.
Нам следовало бы разобраться, быть может, как изменялась эта моя тенденция к бегству – нарастала она или уменьшалась. Было бы, пожалуй, преждевременным снимать этот вопрос с повестки дня. В любом случае, я хорошо знаю, что был трусом до и после того, а также остаюсь им и по сей день. Это не означает вовсе, что я всегда непременно избегаю больших испытаний, но я всегда стараюсь, поелику это возможно, как можно раньше предугадать их наступление. Пристально слежу за ними из жизненной ложи моей преимущественной позиции, словом, как истинный Кибитц. Возможно, я все-таки жертва моего имени – нравится Вам это или нет – и при этом исполняю предназначенную мне роль некоего вечного стороннего наблюдателя. Позже мы с Вами увидим, так ли абсурдно подобное предположение, как вам это представляется.
Теперь, когда все моменты Вашего письма оговорены нами, я хотел бы продолжить историю Бронека.
Пять месяцев и пять дней провел он в познаньском следственном изоляторе. Наконец, он предстал перед судьей по делам несовершеннолетних, который всего на несколько лет был старше самого Бронека. В этом состояло его счастье, потому что случилось нечто поражающее воображение. Судья ухмылялся. Он находил услышанное им не более чем забавным фарсом и заметил, что случай этот сущий пустяк. Молодой служитель Фемиды оказался марксистом, ярым приверженцем социалистической революции, и как таковой, он может лишь радоваться, что на пути к справедливому обществу одним попом стало меньше. Религия – это опиум для народа, а попы – банда профессиональных отравителей трудящихся масс.
С другой стороны, на нем лежала миссия карать преступников, хотя в данном случае – еще большой вопрос, кто здесь преступник, а кто – жертва. Бронек не нанес бы смертельного удара, не будь он в состоянии аффекта, в котором оказался по вине самой жертвы. Следовательно, с юридической точки зрения его поступок – есть не что иное, как противостояние агрессии, как естественная на нее реакция нормального человека. Кроме того, жертва инцидента – покойный священник, сорвал с шеи обвиняемого принадлежавший тому амулет, порвав при этом цепочку. Тем самым он грубо покушался на чужую собственность, и в этом тоже его вина. Таким образом, кругом виноват священник. Поскольку же в завязавшейся драке тот был убит, а речь идет именно о бытовой драке, парнишка не может долее подвергаться заключению. Дело, таким образом, закрывается. Точка.
Огласив свое неожиданное решение, судья по делам несовершеннолетних, как бы между прочим, положил на пульт ключ и посоветовал Бронеку исчезнуть как можно скорее, но быть предельно осмотрительным. Если его кто-нибудь выследит, могут возникнуть большие неприятности. Другой судья по делам несовершеннолетних может рассудить этот случай совсем иначе… С этими словами молодой судья многозначительно посмотрел на Бронека, достал из кармана несколько банкнот и заявил, что он остался должен обвиняемому две тысячи злотых, что, конечно же, было выдумкой.
– Примерно такая сумма нужна вам, чтобы добраться до Закопане. Там есть приют. Зайдите туда. Директор приюта как раз из Познани и думает точно так же, как я. Вас примут там без всяких формальностей, и никто более не станет интересоваться, куда вы делись и что будет с вами в будущим. Покуда же вы выучитесь и получите аттестат зрелости, все будет забыто. Сохраняйте только благоразумие и постарайтесь больше не убивать священников…
Эта удивительная история произошла в первые месяцы после войны. Вся Польша лежала в руинах. В том числе – ее юриспруденция. Еще не существовало уголовного кодекса, и вся юстиция страны базировалась на усмотрении судей, на их доброй воле. Одни из них принадлежали к старой гвардии и придерживались старых параграфов, другие присягнули революции и встали на сторону победившего пролетариата. В итоге Бронек вышел из воды сухим. Ему удалось выбраться из трясины, и он прибыл в Закопане, где началась его новая жизнь.
Такова, господин доктор, история человека, который поставил с ног на голову все мои житейские принципы. Я вовсе не хочу этим подчеркнуть, что на долю этого парня выпало больше испытаний, чем досталось другим полякам. Это было бы слишком. Позже я действительно понял, что каждому в той или иной мере пришлось пережить ад. Всем без исключения. Но Бронек умел рассказывать. Он повествовал в подробностях, от которых волосы вставали дыбом. В деталях, которые во мне вызывали такое чувство, будто я лично присутствовал при всем. Более того, рассказ его был до такой степени жизненным, что я сам ощущал себя живым участником повествуемых им событий.
Для меня все это было в новинку. Теперь я вообразил себе, что посредством пяти чувств способен познавать реальную жизнь. Можно сказать, и сам я был в преисподней…
Конечно, это было всего лишь иллюзией, которую Алиса моментально заметила. Воротившись в Варшаву, я рассказал ей все, что услышал, но неожиданно для себя обнаружил, что супруга моя остается абсолютно равнодушной. Причина была в моей манере пересказывать. Захватывающая дух история в моей интерпретации выглядела абсолютно непривлекательной – скверным переложением из вторых рук. Алиса противилась ей и самому Бронеку. Возможно, из опасения за наши собственные иллюзии. А может, из банальной ревности: между нами пыталось втесаться нечто чужое. Словом, Алиса наотрез отказалась разделять мои впечатления. Я пытался сделать ее сопричастной судьбе конкретного человека. Некоего Бронека, которого она не знала и знать не желала.
Внутренне я ликовал: вот теперь, дескать, приобщился я к великой польской тайне! Но моя Алиса, вероятно, полагала, что из-за этого парня вся наша мечта разлетится в пух и прах. Бронек становился живым отрицанием наших абстракций, вещественным доказательством несостоятельности исповедуемой нами идеологии, полной ее абсурдности. Его слова отнюдь не были направлены против революции, но они и за нее не ратовали.
Когда я завершил свой рассказ, Алиса спросила, что же произошло с Янушем – я ведь ради него ездил в Закопане, или, все-таки нет? Этот злополучный Бронек, дескать, был всего лишь воришкой, который где-то в туркестанской глуши изображал петуха в курятнике. Обыкновенный убийца, который без зазрения совести расправился с ближним!
Я, конечно, вспылил: никакой Бронек не убийца и вовсе не вор! Он – человек в истинном смысле этого слова. До него я знал лишь кое-что о нашей действительности, а он раскрыл мне глаза.
Недовольство Алисы нарастало, она становилась враждебной. Она уже чувствовала пропасть между нами, ей хотелось удержать меня, но, похоже, сама она уже летела вниз. Она дошла до такого перегиба, который в нормальном состоянии едва ли позволила бы себе:
– Ты принимаешь близко к сердцу какого-то подонка, вознося его до небес. Только за то, что он грубо попирает общественные нормы. Совсем недавно ты разглагольствовал о новой гуманности, а сейчас ты ищешь свой идеал в каком-то шалопае, который легкомысленно плюет на наши главные ценности. Что же произошло с тобой?
– Я вижу, ты больше не любишь меня, – уклончиво ответил я на ее тираду.
– Я хочу знать, что с Янушем. Я спрашиваю тебя во второй раз, и во второй раз ты увиливаешь от прямого ответа.
– Ради бога, – отозвался я, – могу ответить: Януш на свободе.
Этого она никак не ожидала. Такая новость явилась для нее громом средь ясного неба.
– Свободен, говоришь? Просто так? Без твоей помощи?
– Именно так. Что-то коренным образом изменилось, но я не могу сказать – что. Ходят разговоры об оттепели. После смерти Сталина многие тысячи заключенных освободились из лагерей.
– Из лагерей возвращаются лишь невиновные. Ты хочешь сказать…
– Именно это я и хочу сказать: все они и были невиновными.
– И при этом все они были на волосок от виселицы?
– Что значит – на волосок? Бесчисленное количество невинных были казнены – вот, что это означает. Об этом говорят на всех углах.
– И ты так просто говоришь об этом, Гидеон? Бесчисленное множество невинных были казнены? Только по воле Сталина?
– Не возьму в толк, чего ты добиваешься от меня, Алиса. Ты выходишь из себя только потому, что многолетние заблуждения прояснились наконец, и вещи названы своими именами? Только потому, что на свободу выпустили невинных? Потому что Януш на свободе? Чего ты хочешь, собственно?
– Где написано, Гидеон, что Сталин был преступником? В официальных сообщениях? Откуда тебе известно все это? Из кухонной болтовни? И это называется оттепелью? Исправлением прошлых заблуждений? Если все, что ты сейчас несешь, правда, то речь идет уже не о заблуждениях, а о преступлении космического масштаба. О страшных злодеяниях всех времен, которые творились от имени твоих и моих надежд. От имени истинных коммунистов, которые жизни свои положили за торжество правды.
– Я больше склонен к практицизму, чем ты, Алиса. Януш на свободе, и у меня – камень с души.
– Разумеется, камень с души, – зло парировала Алиса, – потому что теперь его нет на твоей совести. Ты был подавлен. В полицию ты не пошел – ты боялся рисковать собой. Януш, конечно, на свободе, но не тебе обязан он этим. Ты можешь гордиться своим успехом. Поздравляю!
Как видите, господин доктор, не все было радужно в нашем браке. Мы любили друг друга и были друг другу нужны – никаких сомнений. Множество волшебных часов провели мы вместе. Но оба мы чувствовали, что конец нашей идиллии уже не за горами.