Как нам живётся, свободным? Размышления и выводы

Примечательно, что при столь повышенной мужниной любвеобильности и его благоверной как бы не резон становиться в обидную позу и тем пренебрегать самою же ею возведённой глыбою предстоящей сексуальной страсти. По крайней мере, слышанное ею признание она, как то заметно по дальнейшему тексту «Песни», легко пропускает мимо ушей и никакой бурной сцены супругу не устраивает. – Здесь, конечно, имеется в виду не укоризна ревнивицам типа Медеи.

Богиня нисходит к неумеренности половых связей и отношений, но лишь «вообще», – поскольку они продиктованы естественными влечениями, пусть даже и минутными. Хотя в реальной жизни каждый обязан их в себе «укорачивать» усилием рассудка и воли, но, разумеется, как персона очеловеченная, то есть как обычная женщина, Гера чувства ревности вовсе не лишена.

Об этом сообщается в частности в трагедии Эсхила «Прометей прикованный»: случайную соперницу, удостоенную вожделенного внимания Зевса, Гера, возмещая на ней обиду и унижение, обратила в корову, неотступно преследуя её жалящим оводом…

Гомер, излагая побочный сюжет, явно не был намерен показывать героиню вне «опасного» чувства. Такое было бы непозволительно гению. Умолчание в данном случае – ход не принципиальный, а только вынужденный: щекотливую тему любовной страсти автор оставлял, поспешая продолжить повествование об основных событиях у стен оборонявшейся Трои.

Со стороны женщин-богинь бурлящие половые увлечения, смыкаемые в специфичный, «греховный» образ жизни, также вовсе не редкость.

Пример дан уже в литературном памятнике древней Месопотамии – сказании о молодом царе Гильгамеше. Богине Иштар, возжелавшей иметь Гильгамеша своим мужем, он, смертный, в обоснование отказа принять такое лестное предложение укоряет её целым длинным перечнем вызывающих прошлых её проделок на почве интима, – когда каждого из появлявшихся у неё мужей она поочерёдно, одного за другим, вскоре от себя изгоняла, ударяясь в распутство с новым избранником, причём среди таковых бывали даже козопас и подпасок.

Мало и этого: не чуждались боги и кровосмесительных связей – как случайных, вольных, так и в виде брака, долговременного брачного союза.

Те же Гера и Зевс не являлись тут исключением; они были братом и сестрой, рождёнными от Крона и Реи. В свою очередь супружескую пару составили упомянутая Афродита и рождённый от Зевса и Геры хромой бог Гефест, её брат, подвизавшийся на кузнечном поприще, в художестве и ремёслах.

Если такую концептуальность перенести на людей, на смертных, то, вроде бы вообще нельзя было бы говорить о какой-то целесообразной модели устройства семьи. Однако семья-то, как таковая, да ещё и одинаковая по структуре с нынешней, признаваемой и принятой большею частью населения земли, ни Гомером, ни сочинителем из исторического Междуречья не отрицалась! Что у них отсылки к богам – какая разница! Ведь они имели в виду отношения, хорошо им известные – человеческие, едва ли не в точной с них копии.

Да и прямых аналогий примерам «ненормативного» сексуального поведения богов древние также не гнушались. Речь-то шла о коренном содержании их жизни, об удовлетворении людьми их потребности, возникающей у каждого взрослого едва ли не ежесуточно, а то и не по одному разу в сутки.

Творцам художественной литературы при её зарождении просто невозможно было отграничиться от этой неизменно актуальной темы. В ней совершенно естественно умещался «перебор» с интимом, например, у такой трагической личности, как Приам – у царя Троады.

Повествуя о защищавших Трою витязях и их клевретах, Гомер с отменной пунктуальностью одного за другим называет из их среды храбрых сыновей этого почтенного старца, рождённых не только в главной цитадели страны, где с ним проживала его законная жена Гекуба, а и прибывавших в составе союзных дружин из самых разных мест, в ряде случаев весьма отдалённых.

Разумеется, матерями их были другие женщины. Приам, что опять же весьма любопытно, полностью признавал «посторонних» сыновей своими.

Трудно не сбиться со счёта, объединяя в условную когорту этих побочных его отпрысков, многие из которых отличились в боевых искусствах в ходе сражений и погибли как герои. И мы верим рассказанному, не правда ли? – даже несмотря на то, что оно – из очень давнего и достаточно скрытого прошлого.

Разве это не наглядные образцы тех невероятно свободных и невероятно запутанных сексуальных отправлений, какие извечно распространены в людских сообществах – вопреки целому арсеналу средств и намерений по их искоренению, как правило, попросту лукавых или, если сколько-нибудь и эффективных, то лишь благодаря внедрению их принуждением, силой?

Когда великие индусы Вальмики в его «Рамаяне» или Калидаса в «Облаке-вестнике», блистая  совершеннейшею  огранкою  каждой  строки  своих стихотворных текстов, выражают приверженность семье только из пары супругов, мужчины и женщины, и повествуют о самых тончайших нюансах любви обречённых на долгое одиночество мужей к разлучённым с ними жёнам, – любви и привязанности, поколебать которые будто бы не дано никому и ни при каких невзгодах или случайных соблазнах, – то это, конечно, и очень эмоционально, и очень красиво, и даже воспринимается как некая желательная, изначально предписанная норма, – как правда; однако устоять такому изложению перед свидетельствами, оставленными Гомером и его коллегой из Месопотамии, пожалуй, невозможно. Поскольку персонажи их повествований хотя и несут на себе печать грубой, почти дикой бытовой натуральности, но, по всем статьям, они всё же – правдивее.

Доводов, чтобы их оспорить, не наберётся никаких. Отыщись они, пришлось бы понятие интима в его реальном, неподкрашенном виде целиком затушевать, заменив тем самым живого человека бесчувственным роботом, обученным лишь исполнять команды.

Хотя нельзя не считаться и с богатейшей мировой традицией формирования модели моногамной семьи, где брак предусмотрен одновременно только с одним партнёром другого пола и в глазах сообществ предпочтение отдаётся союзам этого типа, длящимся, как правило, много дольше обычных.

Моногамные ячейки нередко не распадаются до конца жизни супругов, и тут, несомненно, берёт уже верх тот интим, какой принято не относить к разряду ненормативного, «не того».

Соединяясь на принципах взаимной уживчивости каждого супруга и на их желаниях разделять общие материальные и духовные интересы, такие пары являются как бы эталоном супружеской верности.

В литературе запечатлены сотни примеров, когда она, эта верность, выражалась ярко, страстно и поучительно, особенно поначалу, при возникновении связи.

Однако даже в таких «удачных» или образцовых семьях писатели всегда находили примеры измен, скрытых или публичных, так что воспевание чистой и возвышенной любви, если и выглядело «нормой», то лишь в пределах мастерского экспрессивного изложения фабул и равнения на некие требования и пожелания, исходящие по большей части от молвы.

Говорить о полнейшей непорочности моногамных ячеек, о какой-то естественной, «вечной» природной привязанности партнёров, наподобие той, какая распространена в отдельных видах животного мира, скажем, у лебедей, приходится, видимо, скорее, из соображений пропаганды полезности института семьи, но – не более.

Научной подоплёки здесь пока не выявлено, да нельзя сбрасывать со счетов и статистики, всё более обнажающей привычный стиль человеческой жизни – с «отклонениями» в интиме.

Наш Пушкин, хотя в его творчестве иногда и звучали ноты великой чувственной любви как достояния общечеловеческого, в принципиальном плане не был оригинален, рассказывая о «не том» интиме главным образом в среде господствовавших сословий былой, крепостнической России, где дворяне, подверженные воздействию ущербного феодального «кодекса чести», имели, можно сказать, своё понимание феномена, оставляя вне хотя бы какого интереса его «наличие» в сословии подневольном.

Чего искали любившие и отвечавшие на любовь вольные дворяне в тех своеобразных исторических условиях?

«В любви считаясь инвалидом», как позволил себе автор отозваться о главном герое известного его романа в стихах, Онегин ещё в ранней молодости, когда назревала его встреча с Татьяной по поводу её пылкого письма к нему, представлял собою существо более чем постное и жалкое:

В красавиц он уж не влюблялся,

А волочился как-нибудь;

Откажут – мигом утешался;

Изменят – рад был отдохнуть.

Он их искал без упоенья,

А оставлял без сожаленья,

Чуть помня их любовь и злость.

   (Александр Пушкин, «Евгений Онегин», глава четвёртая, Х).

Если воспринимать его, такого персонажа, в «обрамлении» всеобщей морали и нравственности, то это, собственно, заурядный и недалёкий простак волокита.

Но поэт повествует о нём не только из желания зафиксировать хорошо ему знакомое и типическое.

Онегин неотделим от своей среды, от класса дворянства, в целом не чуждого автору. И потому вовсе не удивительно, что в глазах и во мнении каждого представителя дворянской среды, то есть – таких же, как он, сочинитель, выставленный образ не то что не совсем плох, а как бы даже – привлекателен или, по крайней мере, заслуживает внимания. Чем?

Ну хотя бы тем, насколько понятны ему, Евгению, сословные правила поведения, когда ему удаётся легко возбудить чувство мести в Ленском, в его приятеле, неожиданно просто по прихоти взявшись притворно ухаживать за сестрой Татьяны Ольгой, с которой Ленский уже связывал свои надежды на будущее, а та – принимала его выбор.

Корпоративный обычай требовал в этом случае соответствующего, жёсткого реагирования, и оно могло проявиться лишь в одном: в требовании кровавой дуэли. Оно так и проявилось, лишний раз напомнив читателям о действенности пресловутого постулата дворянской чести. Как говорится, знайте наших!

Вот последние строки из письма пострадавшей и уязвлённой «бедной» Тани:

Кончаю! Страшно перечесть…

 

Стыдом и страхом замираю…

Но мне порукой ваша честь

И гордость и прямая честь.

 (Александр Пушкин, «Евгений Онегин», глава третья, ХХХI).

И она же о нём годы спустя, когда решалась уже больше с ним не видеться и приходила к мысли, что по-другому быть не должно и не будет:

Я знаю, в вашем сердце есть

И гордость и прямая честь.

 (Александр Пушкин, «Евгений Онегин», глава восьмая, ХLVII).

Ещё сравнительно молодому и материально хорошо обеспеченному дворянину, как потенциальному жениху, то есть фигуре, которая не могла не интересовать девушек на выданье, их родителей и родственников, его поведение в интиме, каким бы оно ни было сомнительным или даже гадким, – в зачёт не ставилось!

Необуздываемый размах прелюбодейства и волокитства, – в порядке вещей, и он был совместим даже с понятием сословной чести!

Сам Пушкин, будучи помещиком, не отказывал себе в приобщении к такой запредельной феодальной «норме».

В письме княгине В. Ф. Вяземской в апреле 1830 года, когда ему было уже за тридцать и у него, известного чередою пылких обожаний привлекательных молодых особ из дворянского сословия, просто, кажется, не могло уже не быть соответствующего «опыта» обхождения с ними, он, расположенный похваляться им, писал:

Моя женитьба на Натали [Наталье Гончаровой. – А. И.] (это, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена.

Тут, понятно, ни в коем случае невозможны были «отклонения» в сторону подневольных. Их, своих крепостных, дворянин сплошь и рядом выдавал замуж или женил насильно, препятствуя их личным пожеланиям и выбору, тем самым грубейшим образом лишая их неотторгаемых прав.

Но – замеченный в блуде с крепостными, барский отпрыск или тем паче сам барин должны были знать, что такое увлечение могло, вопреки мнению Лариной, поубавить их господской чести. Как уже говорилось, она и состояла-то во многом в обособленности, в отстранении от «остальных».

На свой лад нормировался ими и выбор ими спутниц жизни для себя. Действовал шаблон: неважно кто, лишь бы – из «своих».

За долгие годы странствований и одиночества Онегин, так и не сумев определиться со своей женитьбой, оказывается у ног замужней Татьяны. Как претендующий завоевать её сердце, он в этом акте уже никому не интересен. Даже ей, когда-то потерявшей его. Будто забывая, что он по-прежнему в титуле дворянина и не лишался его, он, не устыдившись, позволяет себе оправдываться перед своей давней жертвой наподобие загулявшего беспечного шалопая:

Свою постылую свободу

Я потерять не захотел.

(Александр Пушкин, «Евгений Онегин», глава восьмая, ХХХII).

Вот так! Получай, милая!

А какой же поясняющий и не подлежащий оспариванию аргумент лично от себя выдвигает она сама, лишая его всякой надежды? Тут уж и ей приходится отдать должное. Он, аргумент, – полностью в сословной традиции, хотя ещё и с душком обиды за некое насилие над её любовью:

    …я другому отдана;

Я буду век ему верна.

(Александр Пушкин, «Евгений Онегин», глава восьмая, ХLVII).

В хрестоматиях этим строкам до сих пор придаётся возвышенный, сакральный смысл. Вот, мол, идеал русской женщины. Пример устойчивого супружества, кротости, понимания ценности семьи, неприхотливости, благорасположения, душевной уравновешенности, бескорыстия.

Трактовки более чем нелепые!

Позволено ли не отдавать отчёта в том, что, даже став женой князя, то есть удачно устроившись по части вещевого достатка и общественного положения, Татьяна, не любя супруга, до крайности и глубоко несчастна?

Мы не всё знаем, как проходили её девические годы, когда ей нужно было укрощать свою бунтующую молодую плоть. Здесь Пушкин старательно отодвигает от неё всяческие подозрения и лишь то утверждает совершенно, кажется, верно, что для неё были все жребии равны: – по причине остававшегося в ней чувства к Онегину.

Жребии, однако, понимались тут далеко не одинаковыми: для Татьяны, провинциалки, отвергавшей предложения всех тогдашних женихов округи, имели значение только те из них, которые поступали от молодых местных родовитых дворян, то есть преимущественно от помещичьих сынков, а не от кого-нибудь из «простых», скажем, управляющих именьями, бравшихся в наём учителей-иностранцев, представителей личной или чужой прислуги и уж тем более – из крепостных, что исключалось вообще, в принципе.

Уходя в замкнутый сословный интерес, героиня романа так бы, пожалуй, и продолжала невеститься «для своих» околоточных, не случись ей быть в Москве, где она приглянулась важному полнотелому генералу.

Что в таком случае обозначало утверждение: «отдана»?

Трудно представить, что будучи свободной по социальной принадлежности, то есть обладая господскими правами, она вручена чуждому и нелюбимому кем-то силком, будто обычная крепостная крестьянка. Нет. Речь могла идти только о её женском безволии, подчинении обстоятельствам.

Если точнее – она решила не испытывать судьбу и, поддавшись на слёзные уговоры своей матери, целиком следовала нормам сословного, корпоративного естественного права.

Того ущербного маяка дворянской чести, в ориентации на который она если и отличалась от беспутствовавшего Онегина, то только тем, что у неё, как женщины, возможности выбора в своём круге спутника жизни свободно и по любви оставались предельно малы и не шли ни в какое сравнение с тем, как они складывались для мужчин.

Насколько собственный выбор был у Тани замкнут в её сословных представлениях и расчётах, можно судить по тому широко освещённому в художественной словесности состоянию изнуряющего одиночества, в каком оказывалась едва ли не каждая молодая незамужняя дворянка в российской провинции, кажется, не видевшая смысла в ином решении своей судьбы, кроме заполучения супруга непременно из «своих», из среды, скреплённой сословной круговой порукой.

Само собой, такие обстоятельства служили хорошей опорой для утверждения и даже развития «не того» интима в его дворянском обозначении.

К нашим дням и к нашим современникам легко применима, в частности, та «неудобная» для слуха, но реалистичная и беспристрастная сентенция, какую выразил Лев Толстой в его «Воскресении».

Распространяясь о Екатерине Масловой, необоснованно осуждённой «штатной» проститутке, романист пишет:

…весь мир представлялся ей собранием обуреваемых похотью людей, со всех сторон стороживших её и… старающихся овладеть ею.

  (Лев Толстой. «Воскресение», часть первая, XLIV. – Фрагмент текста романа приводится с сокращениями).

Никак нельзя было назвать беспочвенным обращение автора к таким «трепетным» восприятиям образа героини. За десять лет занятий своим «ремеслом» она пропустила через себя сотни клиентов-мужчин из самых разных слоёв общества своей страны, а то, возможно, и – других стран.

Пусть они часто не вызывали у неё никаких иных чувств, кроме гадливости и омерзения, но она вошла в свою роль до такой степени, что та уже как бы и не огорчала её и даже нравилась ей. Чем? Оказывается – возможностью не только получать приличный материальный доходец и не быть стеснённой статусом супруги и, соответственно тому, – обзаведением и воспитанием собственных детей или, хуже того, – неопределённым положением женщины незамужней и не востребованной мужчинами, – но и – безо всяких сложностей и без помех удовлетворяться в прелюбодеяниях, этим утешаясь и не досадуя на свою долю.

Великий писатель говорил о тысячах и тысячах таких женщин своего времени и своего отечества; почти сплошь они, хотя и с оговорками на разного рода неблагоприятные житейские обстоятельства и трудности, но отнюдь не насильно, а совершенно сознательно, по доброй воле избирали для себя дело, связанное с отдачей собственного тела в платное пользование кому угодно; причём здесь имелась в виду та исключительно публика, которая обитала в борделях или, как тогда их называли, домах терпимости, учреждениях, не запрещённых государственной властью и состоявших у этой власти на строгом учёте в виде ячеек законной трудовой профессиональной занятости.

Притронувшись к этой малоприятной теме, автор уже, разумеется, не мог не перейти к замечаниям о случаях допускавшегося и едва ли не массового разврата в среде тогдашнего дворянства, мещанства и простого люда – как со стороны мужей, так и жён, родственников, знакомых.

Например, о людях, добровольно следовавших по этапу за арестантами и помогавших им сочувствием или материально, в том же романе сказано, что они почти все были влюблены в кого-то из находившихся рядом и что никого из них даже не удивляло исповедание ими так называемой свободной любви – половых отношений вне хоть каких-либо приличий, норм и ограничений.

Сам Нехлюдов, главный герой произведения, следуя за этапом, только-только прервал свои смутные предбрачные отношения с Мисси – княжной Марией Корчагиной, жениться на которой не имел особого желания ввиду наступавшего своего постарения и непривычности видеть себя в роли «образцового» мужа, а, кроме того, – за ним продолжало «тащиться» и ещё не было прервано общение по «программе» ненормативного интима с женой предводителя дворянства того уезда, где находились основные его, нехлюдовские, имения, тоже, кстати, Марией, то есть, – тайно прелюбодействовал.

Имея в виду эти своеобразные обстоятельства и приходя к намерению жениться на осуждённой, он, в состоянии взволнованности и стыда – «чистки души», как о том говорится в романе, – откровенничает:

Скажу правду Мисси, что я распутник и… только напрасно тревожил её…

 (Лев Толстой. «Воскресение», часть первая, XXVIII. – Предложение из текста приводится с сокращениями).

Его «воскресение», о котором сообщается по ходу повествования и в особенности на последних страницах романа, вряд ли было «всамделишным», а если оно что-то и могло значить, то не более как писательскую иллюзию, «выведенную» из материалов о несправедливостях в устройстве общественной жизни в России и искусственно перенесённую в сознание литературного персонажа.

Куда ему, доброхоту Масловой, было деваться по его возвращении из многомесячного следования за нею с этапом, как не в ту же историческую среду, где суть сексуальных отправлений оставалась явно небеспорочной и только продолжалась её неостановимая порча, и ему, потомственному помещику, сполна впитавшему в себя нормативы прав и обязанностей, установленных на принципах сословной чести, просто не подобало находиться в стороне от ущербного обычая и тем более от собственных потребностей, диктовавшихся физиологией?

Даже его полный разрыв с дворянско-чиновничьим окружением, с которым связывал его привычный для него образ жизни, выход из этой среды, скажем, «к народу», что было в те поры некоей протестной модой, также не привели бы ни к чему положительному. Действие естественного закона продолжалось бы в той же мере испорченности, какую половым отношениям постоянно придавали обстоятельства возрастающей человеческой жажды к удовольствиям и условия «неустроенной» жизни в отдельных слоях сообществ.

Надо, кстати, заметить, что роман Толстого «Воскресение», благодаря тому, что его содержание до крайности беллетризовано, то есть в нём едва ли не стилем газетного листа броско и оконкреченно повествуется о наиболее злободневных противоречиях и негативных сторонах общественной жизни в царской России, по-настоящему широко, выпукло и без околичностей обрисована ситуация с круговой порукой в пределах так называемого «света», в том числе и особенно – при «дворе», где сосредотачивалась центральная, царская власть.

Обладая титулом князя, Нехлюдов имел практически беспрепятственный доступ в те пределы. Там он был многими знаем, а со многими у него сложились добрые или даже приятельские отношения. Без задержек ему обеспечивались достойные аудиенции у важных персон и сановников, на него сыпались приглашения этих знатных людей поучаствовать с ними в разного рода ужинах, обедах, чаепитиях и других подобных мероприятиях, что входило в канон общения согласно корпоративной традиции. И все его обращения и запросы, направлявшиеся на облегчение участи Масловой и других осуждённых или их сопутников по этапу, были так или иначе и опять же без каких-то заметных задержек рассмотрены, о чём он узнавал из предоставлявшихся ему устных или письменных ответов и уведомлений.

Как понимал всё это писатель? Конечно, ему было хорошо известно, что для человека обычного, простого, не принадлежавшего к среде высшего сословия, такое обхождение заведомо исключалось. Потому и брался «осветлевший» чувствами и умом Нехлюдов, герой произведения, «призванный» автором к поиску истины и справедливости, поспособствовать горемыкам из нижних общественных слоёв. Однако ни у него, князя, ни у сочинителя нет никаких представлений о той разновидности круговой поруки, когда в ней выражается особенное средство организации внутренней жизни правящего сословия – феодальное естественное право.

Насколько был бы роман правдивее, будь он снабжён чётким авторским видением проявляемости этого права! А так – читатель получал лишь обстоятельное изложение эпизодов, ладно сомкнувшихся в занимательную историю. Здесь, что очевидно, и тема свободной любви, «не того», разнузданного интима, раскрывалась лишь как сопутствующая, приставная, далеко не самая важная.

При всех предпринятых автором «разоблачениях» она, эта тема, не высвечена сколько-нибудь по-новому, что говорило о полном отсутствии у писателя представлений и о естественном праве индивидуума.

В таком ключе о ней повествовали многие литераторы толстовского времени и даже задолго до него, да пока и сейчас ни в художественной литературе, ни в зрелищных видах искусств воздействие элементов естественного права и зависимость от него творцами произведений оставляются неучтенными или учтёнными недостаточно, с долей некоего игрового смущения за «некорректный» подход в освещении коллизий, чем сильно сужается панорама изображения окружающей социальной жизни и всего бытия человека.

История, однако, указывает на то, что наше уклонение от проблем в интиме попросту закрывает дорогу к его настоятельному глубинному постижению. Особенно в том его виде, когда никакие идеальные схемы не оказываются «подходящими» для его искусственного осветления. В частности, об этом можно прочитать в Новом Завете.

Евангелист Иоанн рассказывает, как однажды ярые противники христиан, книжники и фарисеи, привели к Иисусу Христу женщину, взятую в прелюбодеянии. Негодуя на неё за этот порок, они сказали ему: эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: ты что скажешь? В ответ он произнёс: кто из вас без греха, первый брось на неё камень.

Услышав то и будучи каждый обличаем своей совестью, спросившие стали молча расходиться, один за другим, начиная от старших до последних…

Иисус же, обратившись к задержанной, сказал: женщина! Где твои обвинители? Никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, господи. На что он изрёк: и я не осуждаю; иди и впредь не греши.

(«Новый завет», «От Иоанна святое благовествование», 8-2-11. – Текст приводится частью в косвенном изложении).

С прямым и откровенным пояснением сути дела и с признанием Христом, что даже его, мессию, как и всех, должна касаться только что утверждённая им истина, в этой притче выпадают из логики лишь заключающие слова. Будет ли грешить женщина в дальнейшем? Возможно, нет. А, возможно, и будет. Тогда, если признавать, что буквально каждый из живущих – не без греха, – претензий к ней опять никто предъявить не вправе и не сможет.

В результате и прелюбодеяние, как некое привычное зло, должно остаться неискоренимым.

Тут уместно ещё раз обратиться к образу Екатерины Масловой. Толстой был, пожалуй, первым из литераторов, подметившим и просто, без обиняков сообщившим о насущной потребности иметь полового партнёра для женщины – том наиважнейшем обстоятельстве, которым подталкивалось её вхождение в роль проститутки.

Хотя писатель, рассуждая о проблеме, использует термин «прелюбодеяние», но это лишь гневливое восприятие противонравственного, как считается, поведения в обществе. Природа женщины, как и мужчины, не может быть отрешена от интима в самых разных его ипостасях. Прежде всего в такой, где любовное увлечение не удерживается на одном и единственном партнёре, а периодически или даже постоянно «перескакивает», устремляясь – к иным. И запретить такую заданность физиологии невозможно.

В ней, в этой заданности, люди, между прочим, вынуждались разбираться уже в незапамятные времена, когда по велениям жрецов практиковалась проституция, называвшаяся священной.

Её отличие от проституции в нынешнем виде состояло в том, что из-за долговременной, после войн и гибельных эпидемий нехватки мужчин возникала ситуация с огромным численным перевесом свободных, не обременённых общественными устоями женщин. В результате под угрозой оказывалось восполнение потомства. А следом и существование самой родовой общности как таковой.

Чтобы до этого не доходило, свободным женщинам с целью зачатия вменялось в обязанность отдаваться мужчинам первыми, иногда вовсе незнакомым или даже первым встречным, как это случалось в портовых поселениях с прибытием туда корабельных команд или при маршевом прохождении по жилым секторам армейских подразделений, неважно – чужих или своих.

Также в порядке вещей было находить себе мужчину из числа пленников, рабов и проч.

Отголоски такого обычая заметны в забавном рассказе из Торы, когда жена важного египетского сановника, у которого в рабстве находился еврей Иосиф, воспылав страстью к этому подневольному красавцу, на все лады понуждала его, чтобы он лёг с нею и спал с нею, а, не добившись желаемого, оговорила его перед своим мужем – как якобы домогавшегося  её.

(«Тора», «Бытиё», 39-7-18. – Изложение косвенное).

Традицией были открыты пути и к благодарениям тех мужчин, кого соблазняли, и это были не только слова искусительниц, но и преподносимые с их стороны партнёрам вещественные блага, нередко внушительной ценности, – нынешняя проституция как бы наоборот.

Хотя всё это давно изменилось, явление проституции по-прежнему сводится к неотъемлемой особенности физиологии тех, кто предлагает интимные услуги.

Торжествует их выбор, исключающий остановку сексуального «внимания» только на одном половом партнёре и интимную связь обязательно долговременную. Во всяком случае, рамки явления, как бы предназначенного к осуждению и неприятию, не сужаются, на что указывает практика официального действования борделей в ряде стран уже и в условиях нынешней, современной цивилизации.

Устремляясь к полной и бескрайней свободе в этой «отрасли», принявшие указанную модель, вопреки всему, что должно быть дорого человечеству, показывают лишь собственные бравурные амбиции на исключение перед собой хоть каких-то ограничений, другими словами, увязают в том же «освобождении» «до конца», когда можно придти только к абсурду.

В условиях ещё не изученных и даже пока не выясняемых негативных особенностей общей демократии от такого решения вопроса если где-то стыдливо и отворачиваются, то во многом из соображений чисто политических или сугубо ментальных, когда ошибочно уповают на некий особый путь исторического существования и развития своих стран, особость моральных и нравственных ценностей у их народов и проч.

То, что бордельный бизнес на официальной основе приветствуется не всюду, возмещается его нелегальным распространением, и в таком виде он, конечно, не блещет умеренным размахом, а, наоборот, что называется, выходит из берегов.

Тому яркое подтверждение – далеко не единичные факты раскрытия масштабных сутенёрских сообществ и образований. Процветает бизнес не только на организационных, системных началах, но и краткосрочный – на чью-то разовую или непродолжительную потребность.

 Именно такое развитие событий диктуется продолжающимся раскрепощением в половой сфере. Цепляясь за свои права на исключительную свободу человеческой личности, люди в самое новейшее время уже, возможно, перешли всякие грани в приобретении опыта в таких чёрных извращениях как обмен супругами для освежения эротических восприятий; демонстративное публичное представление натурального секса на театральных подмостках, в съёмочных сюжеталиях и в простой обыденности; употребление крепчайших возбудительных средств. Становится привычным и неосуждаемым наглядный уличный петтинг и даже совокупления молодых влюбляющихся, в том числе – в возрасте, когда они только приобщаются к поре отрочества.

Остановиться в этом стремительном и нарастающем «процессе» пока не дано, поскольку он постоянно провоцируется со стороны правительств, изо всех сил демонстрирующих свою приверженность тем самым принципам «освобождения» «до конца».

Вполне закономерно, что в платных или условно бесплатных сексуальных услугах погрязает несчётное число участников разгульных корпоративных «мероприятий», увеселений, устраиваемых в отелях, загородных коттеджах, на дачах, в частных банях, на специально сдаваемых городских и сельских квартирах.