Огорченно покачав головой, Влад только хотел опровергнуть все это и продолжить говорить свое и в своем, как взглянул вновь на Егора и замер, следя же теперь за тем, как быстро бегают его черные зрачки из стороны в сторону, перебирая же внутренне и перед собой все те же или нет, но и вновь же свои воспоминания. И ладно бы обычные, ничем не примечательные, но тогда бы ведь и сами зрачки таковыми оставались – мелкими. В этот же самый и конкретный момент, как и сам же Влад буквально и приблизился же к нему, оставаясь еще пока и телом на месте, чтобы если и не рассмотреть досконально кадры, так хоть и понять их истинный же посыл и настрой, он поймал же их и на расширении. И тут же был сам пойман и с поличным. Как и откинут же: сначала качанием белесой головы, после жестким волновым порывом, создав вмиг проблем не хуже, чем и для Сизифа и все же еще с огромным круглым валуном, а к концу и к началу же, как ни иронично, пути и подножию же самой скалы. Что как раз таки и стояла перед бескрайним же морем, которое же пока только пахло собой и не было видно за ней и у кромки же уже избитого, но и буквально же зазубренного сейчас леса, уже и за его собственной спиной. С одними лишь казалось только соснами и елями. И с их же все еще хвойным сосново-еловым запахом, как и их же смолы, что ни с чем же не спутаешь. Как и не забудешь, ведь если он еще не в почках, то в печенках и кого-то был уже точно. А ведь он так и не успел прочувствовать же все и до конца! Разве только что вновь зацепился за эти же все маслянистые хвойные нотки. Потому что и не обжигающие же как прежде и раньше и как если бы это была злоба, а скорее даже и теплые. Какие-то и массажные. Пряные и терпкие. Будто бы еще и возбуждающие. Но и скорее же даже – возбужденные!
Но так ведь и не успел раскрыть свой довольный рот, как и глаза же во всю их высоту и ширь, как сделал же это ранее и Никита, как и тут же дал себе внутри оплеуху – пока же ее и не только не дали другие и снаружи. Ведь уже даже и готовились. Судя все по тем же сощуренным синим глазам и заострившимся донельзя скулам под таким же еще и добротным слоем желваков. И только лишь сдержанно подмигнул ему, прикусив нижнюю губу, так и рвущуюся же до сих пор подбить верхнюю на хороший такой, добрый, но и скорее же даже и такой же, как там был и добротный, хитрющий оскал.
– Не верю же, что говорю это… вам… сейчас… и… я же сам, но… и очень жаль. Да как и зря. Ведь готов поспорить – там карта звездного неба… со всеми же и созвездиями… и в масштабе же один к одному! – И, тут же прикусив язык, он перевел огорченный взгляд на задумчивого Александра. С чьей тяжелой руки и именно же сейчас душистость и сладость розы обрела новый виток в виде же медовости и сахаристости жареного попкорна, будто и таким вот образом, как и через силу, он и позволил ему продолжить, коль начал. А что еще делать? Не продолжать же врать и себе. Тем более что «тату» все видели. От ничего она бы не возникла. Так и в двойном же еще экземпляре. – Вряд ли это… муки. Те самые! Как и вряд ли бы они внимания стоили… И удостоились бы! Как и от той же все Розы… Тем более! А в разрезе еще и той же Софии… и подавно. Да и еще при таком же рвении первой и… к ним самим? Это… другое. Иное. Как и инородное… Это уже как раз таки и… издевательства! И насилие во всей же своей некрасе… Жестокой и… жесточайшей! Полностью отличной от той, с которой бы Роза могла все это закончить… и задолго же до. Раньше! Оставив Софию же на ее задания, как и сами же задания на нее. Без дополнительных и мук… Будто и без нее их Софии было мало! Без какой-то своей и идеи… Да и цели… Без своего же и интереса… И своей же выгоды! А и не закончить же Софию и… саму. И сама же… Просто и покончив же с ней! Что, кстати, пока что лишь еще не произошло, но обязательно же произойдет и уже очень скоро – при тех же все темпе и интересе, взбудораженности новым, кои демонстрирует и с превеликим же удовольствием эта же все самая прекрасная женщина… И если ты мне сейчас скажешь, что это не так… я ошибаюсь… и это все те же самые муки, которые София должна будет пройти и пройдет… и что ты веришь же Розе, как и вдруг откуда ни возьмись взявшимся ее ответственности и желанию меняться, изменяться, исправив же тем самым все ошибки прошлого… а там и ее же попечительски-опекунскому материнскому инстинкту… я клянусь – я умою руки… спущу это все на тормоза… кину же на осадок, покурив… брошу льда на нервы вместе же с алкоголем… чуть позже… но сделаю это… Перед этим же лишь разве что еще кое-что добавив, в виде… В уголках губ Розы была кровь бегуна! И не какого-то, а задания Софии. Я унюхал его… перед этим увидев и в ней… и почти что уверен, что… хоть это был и человек… да и она сама же это подтвердила… еще и вернувшись только с пробежки, не успев все смыть и спрятать до конца и как следует, когда пришел я… да и особо не старалась же… наоборот, довольствовалась этим… ведь… она продолжает то, что было тогда! Только теперь уже и сама. Как глава и… главная. Хотя и что еще пока возможно – еще же с кем-то… Кого так же, как и ее же саму, по доброте же душевной тогда и отпустили… И похоже, что и не им едина! Не забыв, конечно же, еще и про саму Софию. Когда бы она сама и всю же работу делала. С все теми же ее и грязными аспектами… И я, конечно, пока не знаю, что именно она ей подсыпает… И подсыпает ли? Но это уже точно не как в прошлый раз… Не букеты. А и тем более не венки. Она усовершенствовала все! В том числе введя перепроверку самих заданий… Проверяя их дважды. Перед заходом Софии. И после. Добивая за ней их! Буквально. И будоража же, просыпая сразу и две ее стороны… параллельно. Но и по факту же лишь одну и… свою. И нужную же ей самой как никогда, нигде и ни у кого. Задымив же при этом мозги и Совету: через Сергея ли… или… еще через кого-то… или через кого-то и Сергею. Один фиг! Там же от перемены мест слагаемых сумма особо-то и не меняется. Розе ли не знать… Убрав его же самого тем самым из игры, как я понял. И сначала. И подумав же еще перед этим и на Женю. Но нет. С Женей – нет. Ведь и в противном же случае он бы, Сергей, уже был бы здесь и все бы сделал как надо… С Женей или без. А теперь же еще и его тюкать надо. Возвращать! Ведь там и без сильнейших мира сего, как и без их же всех поддержки, и всем же нам никак не подкопаться и не справиться! Собственно, как и к тому, с чем именно спит София. Что ее так сильно вычищает за ночь… По словам же все самой Розы… Что избавляет одну и от другой. Пусть и на время… Я хочу это узнать. И узнаю… Она не мученик! Хотя бы и потому что я лично говорил с Розой. И как в случае же с жертвой, она ясно дала понять, что наплела об этом всем… Перед тем же как раз как и вышвырнуть же меня с пятого этажа… Наплела тебе… Сергею… Всем! Для чего? Это я тоже узнаю. Но пока же я это и узнаю́… и пытаюсь собрать все же это в одну картину… не мешайте мне и… верьте мне! Если уж до сих пор и не в самого меня…
И оборвав же вновь себя сам, только ли чтобы набрать побольше воздуха легким, а может, еще и чтобы занять куда более высокую и выигрышную от того позицию, когда же все и будут просто вынуждены смотреть наверх, чтобы и видеть, а там и полноценно слышать его, внимая каждому же слову, где осознанно, а где и не, а может, и все сразу, Влад наконец отошел к лестнице и начал подниматься по ней. Подбирая же по пути и свой рюкзак и закидывая же его сразу и на свое правое плечо двумя лямками. Чтобы было удобно придерживать их одной и правой, пока левая же лежала в кармане-кенгуру кофты на животе, уравновешивая же тем самым и все же его тело: не перетягивая его в ответ и излишне же влево, как и вниз. Но так и не дошел же до второго этажа, остановившись сказать и еще же кое-что напоследок:
– Она взяла мою кровь после того, как хорошенько избила… В любой момент она может оказаться в теле Софии… И на меня же падут все стрелы… А после чего и на всех вас… Я не хочу подвергать вас опасности. Но и молчать более не собираюсь, как вы! И пусть, да, я не могу сказать ей всего и сейчас напрямую. Но намекать же никто пока не запрещал! Тем более когда и надвигается же ЧС такого масштаба. И пусть же не вселенского, но и обще же, внешне, внутри и межмирового… И прося конкретно не мешать, я говорил именно об этом. Тогда, и если что, вы не пойдете со мной пособниками и соучастниками. Как вариант – лишь свидетелями. Это важно для всех вас! И в особенности для Ксана… – его печальный, но куда более усталый и уставший светло-янтарный взгляд коснулся вновь мужчины. – Ведь если Софию оставят Розе… и без права видеться с тобой… вами… когда и все же это окажется правдой… она попросту не доживет! Ведь та, в свою очередь, не остановится ни перед чем… ни перед кем… не имея же и эмоционального якоря… пока… – и дернул левой рукой, вновь обращая внимание всех на «тату». – Фактически же это непреложный обет! Как и обет молчания лично для меня… Должен был им быть, во всяком же случае. Но куда уж больше молчать, да? Тем более что и она, походу, и сама не поняла как… Да и в принципе же ничего не поняла. А уж что сделала и чему дала ход… и подавно. Уверенная же просто, что я буду молчать… и так. За собой же имея этим: «Только бизнес». И никаких же чувств, эмоций и ощущений отныне… Хорошо же так обжегшись тогда! Жаль, только и не плохо и не избавившись же от всего этого совсем… пока… Пока, видимо, не сделает эту ебаную ч/б вечность цветной… не подсидит окончательно Сергея и не восторжествует сама там… сбросив же того или может, уже и ту… и вновь же сюда! – И тут же безжалостно накрыл предплечье, как и запястье, серым рукавом: «от греха же подальше». И с глаз же долой, как говорил же сам и чуть ранее. И пусть же еще тогда и не себе. Да и если уж и не из сердца и вон. Но и тоже же ведь – пока что. – Семь шипов… Это не цифра и из головы. И не семь узелков на счастье на запястье… Она начала считать, Ксан! И в ее руках уже семеро… И еще ведь неизвестно, как с сегодня на завтра все сложится… Надеюсь же все же, что София все-таки справится и потянет… протянет и дотянет… и всех же нас. Дав еще немного времени понять, что и как с ней и на ней же самой… И нахуя, да? А и главное – зачем? А в твоих же пока еще сама София и ее же собственная жизнь… Не ты ли и любитель перестраховываться, м? Сразу и после все того же… вон… шахматиста с задетым мужским самолюбием сейчас! – И качнул рыжей головой в сторону Егора, но взгляда так и не отвел. И так же прекрасно чувствуя всю силу, мощь и морозную синюю глубину прожигающего взгляда на себе. Со слегка лишь перебивающим его теплом – желтым. – Лучше же всегда раньше, чем и позже. Даже если и не выгорит… Тем более: если не выгорит! И не перегорит ведь. Лучше сейчас, чем никогда… И да, вы можете мне пока не верить… пусть я об обратном и попросил вас сам и чуть ранее, но и без должных же все еще, как и однозначных же пруфов и доказательств… но проверить-то… пусть и пока же не все, как и… во всем, но и сами-то… вы можете! Как и то же, что я же уже сам и назвал же перед всем этим… А уже после и поделиться некоторыми итогами же и со мной – сверить дабы часики. Пока же вот был ее шах – дело за нашим матом!
Глава 6
****
– Так, все! – Встрепенулась брюнетка и, быстро глянув на свое еще сонное лицо в отражении экрана так уже позабыто неубранного, но и благо еще незамеченного никем своего же черного телефона в таком же матовом чехле – нет ли залеженности от себя и каких вмятин от вещей на коже, подорвалась с належенного на парте и руках крест-накрест места и осмотрела аудиторию. Параллельно еще и прибирая таки технику в ее излюбленное место – в небольшой цветной тканевый рюкзак с белыми слонами и цветными рисунками хинди в белом, розовом, желтом и черном исполнении со вставками из черной кожи на небольших передних карманах, кожаной небольшой ручкой у его изголовья и с такими же, но уже и чуть длиннее ручками на его спине.
Благо на пары она старалась особо не краситься, зная же уже прекрасно, что, скорее всего, а даже и точно захочет вздремнуть и весь марафет потечет и растечется, отдавая предпочтение светлым тонам, кося тем самым под дневной и естественный макияж, и редко же когда темным. Разве что приглушенным и только для ресниц и бровей – и тоже ведь: только иногда. Ведь, будучи темными длинными и широкими еще от природы и только после уже и от папы, как и кое-где же от мамы, они позволяли не прятать их естественность за искусственностью. В основном же и для всего же остального используя бежевые и нюдовые матовые тона: что в тенях и помаде, что в тоне и пудре. С корректорами же лишь чуть темнее и только на один тон от тона своей кожи при и природной же все еще ее бледности пусть и пока еще с небольшим, но и имеющимся же загаром. Чтобы, если что вдруг рассыплется и посыплется на лице и по нему, было не так видно. И губы же не так часто съедались, как и квадратные ногти со светло-бежевым лаком редко облупливались и сгрызались, сливаясь со всем и сразу. А тем более и со светло-розовыми ничем не покрытыми губами. И самими же веками изнутри. Как и кожей под почти что и прозрачными ногтевыми пластинами.
– Пора валить отсюда!
И, оправив рукава темно-бежевого длинного кардигана с опущенным плечом чуть приподняв один и левый из них до середины же предплечья, чтобы браслеты-фенечки с керамическим крылом и стальными кубиками не резали и не давили на запястье и чуть оттянув ворот черной футболки, высвободив тем самым наружу и начавшие уже почти душить и продавливать кожу ключиц и груди бижутерии-подвески, она стряхнула мелкую белую стружку от стиралки, оставшуюся еще с прошлой пары, с нее и черных брюк-дудочек и обула наконец в тон им невысокие лакированные ботинки на низком ходу. Стопы же ног затекали и буквально прели за полтора часа пары. А таких ведь бывало и по четыре. И по пять. А порой и по шесть-семь на дню. Что девушке приходилось буквально разуваться, если не совсем раздеваться. Но и не расшнуровываться, чтобы в случае чего, как и говорил и смеялся же над своим же все остроумием сам Ник, вставить и пойти. К доске же, конечно!
И, хоть и примостившись же за ровно сидящими впереди нее одногруппниками, как и одногруппницами она вполне могла продолжить видеть седьмые, а там и девятые сны без резких движений, но преподаватель так дотошно и долго скребла белым мелом по деревянной темно-коричневой доске, что она сдалась.
Да, вопреки же тому, что эта женщина была и вовсе не старым человеком, возраста же тридцати – тридцати пяти лет, умные доски и проекторы, как и компьютеры с ноутбуками были не для нее и слыли же еще пустым звуком. Ей же по вкусу были старые, но и совершенно ведь не добрые и не технологии. Вроде и все той же уже выцветшей и не стираемой начисто практически же и никогда доски из-за въевшегося в нее, как и в трещины самой же ее древесины, мела. Но и не только из-за него самого. А еще и из-за серой старой тканевой тряпки, что лежала у нее и только еще больше разгоняла его по всей ее поверхности и забивала же по всем ее местам и углам, будучи еще только же в сухом виде. Что уж и говорить про размалевывание и когда в мокром.
Конспекты у нее так же были только в собственных тетрадях и написаны же своими руками, как и ручками. А точнее – и одной и своей. И такой же все обычной синей шариковой, всегда лежащей в них. Не в электронном виде. И не из электронных материалов-носителей. Разве что из учебников и учебных же материалов до. И уже из ее личной библиотеки знаний и личных же конспектов, записей соответственно и после. Из одного из которых она и диктовала сейчас тему, держа достаточно толстую темно-синюю тетрадь левой рукой. С разлиновкой, и исписанную полностью, в черную мелкую клетку и в белой же матовой обложке. Непонятно же только было от чего и больше: от еще самой себя и по изначально именно такой задумке или уже и от меловых отпечатков ее пальцев на ней, ведь правой же рукой в то же самое время она черкала буквы и цифры на доске, иногда берясь за нее ей и проверяя себя, сверяя данные, как и перелистывая же ее саму.
Сама же она была миниатюрно-худая, хоть и достаточно высокая брюнетка с тугим длинным хвостом темных, а даже и именно черных выпрямленных волос хорошо сдобренных лаком и парочкой невидимок, шпилек и заколок. Женщина с иголочки и без петухов, так бы ее можно было назвать. Хотя, и как вполне же себе куда больше походящую на Розу, и обозвать. Ведь, как и ее же неутонченную и не близняшку, ее редко можно было встретить с распущенными волосами, достающими так, между прочим, и до поясницы, разве, может, только дома и без лишних глаз. Да и тоже ведь не факт. Как и не в чем-то легком и открытом. Кроме все строгого учительско-преподавательского дресс-кода. Вроде и того же все серого костюма, состоящего из пиджака, надетого поверх накрахмаленной белой рубашки и юбки-карандаша, длиной почти до колена и лишь чуть ниже, что был сейчас и на ней. Вот кроме этого и в чем-то же ином ее встретить было просто нереально. Так и черные же еще и плотные колготки в тон лакированных лодочек на высокой шпильке тоже были чуть ли и не ее священным Граалем. Вечным атрибутом. И никогда ведь опять же носки или чулки. Как и плотная же косметика на лице. Ведь от природы ее черные глаза, в обрамлении таких же длинных ресниц и широких бровей, не требовали подкраски как акцента. Разве же только ее узкие губы и сами же просились на блеск. И то лишь только светлый. И раз же в пятилетку. В паре с ярко же выраженными и так скулами, но и все же, как и периодически, под светло-розовыми румянами. Редко, но метко, как говорится. Да и так ведь тонко, что не всегда и можно было понять: «а есть ли что-то из этого вообще?». Чуть смуглая кожа все же давала ей полное право не покрывать ее чем-то, что могло бы и при ином раскладе не оттенить ее и скрыть бледность, а только еще больше затонировать и запудрить. То же правило касалось и ее миндалевидных ногтей средней длины под бесцветным либо же донельзя прозрачным и светлым лаком. И аромата духов, такого легкого и ненавязчивого, отдающего же лишь слегка и свежей зеленью, белыми цветами и ноткой кориандра, почти что и под запах собственного тела. Чего, кстати, она придерживалась и в отношении студенток. Как и студентов. Последних, правда, все-таки было меньше. Да и в рядах же все же отъявленных камикадзе, решивших дерзнуть и переборщить с ярким тоном теней или помады. А тем более и лака для ногтей. Их длиной. А там и ресниц. Подобные ведь садомазохисты сразу отправлялись радовать собой уборные, чуть ли и не под конвоем ее же святейшества смывая всю эту красоту.
По причине же все того же самого староверства, как и той же все самой любви ко всему старому и недоброму, она еще и не брала усовершенствованные техникой аудитории. Как и со столами же, уходящими рядами в самый конец их и достающими почти самого потолка. Ей же было важно быть вблизи всех. И если не видеть каждого отдельно, то хотя бы и иметь возможность раз от разу проходить и обходить всех самой.
Все же стулья и столы в ее случае были из одного светло-коричневого дерева на серых же железных ножках и с настолько ровными и прямыми, без сучка и задоринки сидушками, что буквально и выравнивали пятую точку к концу пары-экзекуции. Под почти что и плоскостопие. Правда, и с другим все же окончанием – другой частью тела. Стены же самой аудитории все были пустыми. И не только же от картин и портретов. Будучи просто же покрашенными плотной бежевой краской по белым обоям с мелким коричневым орнаментом. «Чем и кому они не угодили в изначально виде?»: дебаты же велись до сих пор. Хотя бы и потому что и не перекрашивались, как и не переделывались же с ремонтом. Да его просто и не было. Пусть и очень давно. Но и так ведь давно, что уже даже и неправда. Вот же как первый прошел, так последним и весь вышел, остался таким и сойдет. Что, кстати, было и с потолком. Который вроде бы и по чистогану был побелен, но все равно же складывалось такое впечатление, что он, как и стены, что-то за своей чисто белой побелкой да таил. Например, тысяча и одну историю о попытках подсчитать все трещины, рыжие ржавые пятна и черные точки от протекшего сюда с крыши рубероида. Каким-то, не иначе чем и фантастическим, а даже и мистическим образом. Ведь и через все же до этого и второго этажи и прям ведь с шестого. Но и все же, в отличие от него, обернувшиеся провалом: то из-за отвлекшего в этот самый главный, важный и значимый в жизни да и для самой же жизни момент подсчета последней детали соседа или соседки по парте, то из-за прихода в аудиторию или ухода из нее кого-то, будь то и другой преподаватель, ректор, студент или студентка из однокурсников и однокурсниц, других курсов или кого-то из своих одногруппников и одногруппниц, то из-за своего же и преподавателя. Что было же, кстати, куда хуже всего, ведь и сначала следовало предупреждение, потом замечание, после выговор, ну а затем по накатанной, ниспадающей и вылетающей, что и из аудитории, что и в кабинет того же самого ректора за отсутствие на паре, но и при присутствии при этом в самой же аудитории и на самой же паре. И пусть даже и физически. Только – значение имело. Несправедливо, конечно. Но как и все в этой жизни. Как и сама жизнь. А что уж говорить и за место, где и все – для учителя? В данном же случае преподавателя. И подавно же. Само же и все достаточно светлое помещение озаряли светодиодные лампы холодного белого света в металлических плафонах. И только пол же, в свою очередь, не таил ничего, светя всем и вся темно-коричневыми досками под проткнутым до дыр ножками же все тех же столов и стульев бежевым линолеумом.
Но вот и что ни говори, а что выбор как подачи материала, что выбор и где аудитории были только на руку самой девушке. И по всем же фронтам. Ведь и писать она любила. Хотя здесь и в этом же конкретном разрезе это можно было сказать с большой натяжкой и с такими же кавычками. Но и все же. Ведь и еще больше того – она любила, и если же все еще продолжать говорить именно об этой паре, любит перекантовываться. Используя же все тех же сидящих впереди и себя как щит и стенку. Да и вовсе же спинку кровати. Перед которыми можно было сложить все имеющиеся учебники и тетрадки стопкой, либо же и только руки так же, положить на них свою прямо-таки и чугунную буйную голову и хорошенько вздремнуть. А там и вовсе же доспать и поспать. Опять-таки, не имея же и причины для обратного, как и тетради же по этому самому предмету. Которая ей и никак бы не помогла, имеясь. Ну разве что и подушку сделала бы побольше и потолще. А так: что писала бы она в ней и в каждой строке, что и в каждой клетке. Да и куда уж там – пачка листов, а и тем более ватман погоды бы ей не сделали. Не пригодились и не сгодились. Да и не в одном ведь экземпляре так точно. Ведь если уж и писать трактат и докторскую с диссертацией в одном, как они делали это здесь и всегда, то уж писать, писать и еще раз писать. Не отвлекаясь. Не перелистывая и не меняя. Но и не только же эта была главная причина, одна же только из главных, чтобы ничего не писать. Не только опять же и из-за количества, как и снова ведь из-за качества – нудного объяснения. Подчас и прямо-таки бубнежа себе же под нос. Не мотивировали же они и к чему-то большему, как и кроме же как сну. Ей же, как и всем же им, таким образом будто и детскую сказку на ночь читали. Правда еще и по статистике. И днем. И явно же не детскую. Но как и не взрослую. В том же самом понимании, в котором еще могло. А не уже и есть. Хотя и что же из этого еще и хуже, а что и лучше? И не перепутано ли все окончательно и по часовым поясам? Ведь точно же и не сказку – скорее и ужастик под названием: «Тяжела и неказиста жизнь студента-не-экономиста». Точно перепутано.
А ориентированность на студентов тем временем все больше, дальше и глубже летела в тартарары и к самым же что ни на есть чертям. Как и сама же их посещаемость всего этого кружка. А за активность на парах и вовсе речи же не шло. Хоть бы и десять-пятнадцать калек из человек, существ и их смесей набиралось – и то ведь ладно. Уже не просто так пришли: что сами они, что и преподаватель. Вот только и от которого же им и за это, казалось бы, и благое дело, какое-никакое, а посещение, как ни странно только лишь и прилетало. Только ведь и доставалось. И не за них же самих и пришедших, а за тех же все и как раз таки не дошедших. Как и не слышавших и не услышавших всего этого соответственно. Так и получалось, что: «Не посещаете – плохо. Посещаете – еще хуже». Но только же и оставалось, что совмещать все еще полезное и с неприятным и во все же еще добровольно-принудительном порядке: быть и не быть одновременно. Вот же в чем и никакой не вопрос, правда? А уж и тем более для ангела-демона, как и для самой же ведь той же еще Грейнджер, Софии.
– А… это все… еще… что?! – В тихой панике, но и пока что еще и без истерики просипела она, поправив нервно даже и свои темные прядки волос, откидывая их с лица назад, чтобы лучше видеть. Но и где-то же еще внутренне прося их вновь не послушаться и дать ей все же это безобразие развидеть. Взирая же в шоке на уже и почти что полностью исписанную доску от верха до низа и по всем же остальным ее сторонам. И успев различить же только пока и во всем же этом белом месиве мелкого шрифта разве что только одну дату и в самом верху деревянного полотна.
– Тема… – прошептала Софии девушка-соседка и спокойно пожала плечами, сидя слева от нее, подтвердив же тем самым просто и само же собой разумеющееся, – …и план ее. С целью и… задачами.
По хриплому же ее голосу с редкими перебивками на зевки и весьма взбудораженному виду можно было так же легко понять, как и в случае же самой Софии, что очнулась она так же сравнительно недавно, а может, еще и с ней, подорвавшись же от ее резкого поднятия с парты, но только та же этого не заметила, начав сразу же приводить себя в порядок, пока она же в это самое время постепенно вникала в процесс. И продолжала же это делать до сих пор, как и опираться же только на кулак своей левой руки. Будучи, как и ранее, скорее в сидячем положении, нежели лежачем и как сама же София, отвернувшись лишь головой и опустив же лицо в парту. Позволив же себе затем и тем самым не сильно и беспокоиться за еще сонное состояние. Не одежды же, во всяком случае. Как и не всего же тела. Разве только за голову и то же все свое светлое квадратное лицо с равной же его длиной, как и шириной. Рот же которого с полными губами и под светло-розовым же блеском она то и дело прикрывала уже правой рукой, подавляя тем самым уже громкие и закрывая же еще беззвучные зевки, со светло-розовым и светло-голубым лаком через один на своих же миндалевидных ногтях. И на котором же в свою же очередь своих же зеленых глаз с вкраплениями холодного светло-серого от того и больше серо-зеленого цвета, как и прямого носа она предусмотрительно не касалась. Хотя и было же видно, что и очень хотелось. Как и стряхнуть же с них что-то, будь это пыль или песок, что так мешало ей видеть, дышать, перебивая же постоянно тем самым на чих или вновь же клонило в сон. Но что не позволяли ей уже и сами светло-розовые тени на веках с черной подводкой и растушевкой темных стрелок-теней, вместе же и с черной тушью на и без того же уже и так длинных и черных своих ресницах. Что определенно бы и размазались и рассыпались как по всему же лицу, так и в частности же по почти что и не проглядываемым скулам от таких махинаций. Достав не только еще и темный карандаш с широких черных бровей. Но и опустившись же уже и до губ. Испачкав ко всему же не только и достаточно высокий и широкий лоб, но и широкий же, в этом они почти что и совпадали, подбородок.
Более-менее же уже придя в себя, хоть и оторвав же еще пока туманный и сонный взгляд от Софии, пробежавшись им мельком перед этим и по всем же передним партам, девушка не спеша и без лишнего скрипа, стараясь не попасться за ничегонеделанием, повернулась вокруг своей оси и по часовой стрелке, дабы прозондировать и за них двоих, чтобы и опять-таки без лишнего и палева, обстановку: «не спалил ли уже их и кто?». В это же время еще, как и не привлекая же излишнего внимания к себе и к своей же довольно незаконной миссии, а и, наоборот, как раз таки этим и отвлекая, подняла рукава своей легкой рубашки обеими руками и до середины предплечий, такого ненавистного для Софии и еще же от любви к нему и Розы, но отчего-то и так подходящего же этой самой девушке, розового цвета и в мелкий светло-голубой горошек с позолоченными пуговицами и запонками на ней. После чего еще и ее саму расстегнула на три пуговицы сверху, так и не дойдя же тем самым до груди и где бы еще пока формальная форма превратилась бы уже в неформальный и наряд. И начала обмахиваться ее левым краем как веером с тихим позвякиванием на соответствующей ему руке нитяной фенечкой из переплетения двух же нитей: на одной из которых и белой из стальных кубиков с белыми же все буквами было собрано имя: Полина, а на другой и бело-черной вместе же с черно-белой и в сплетении из таких же кубиков, но уже и с бело-черными и черно-белыми буквами соответственно и через одну: София. На контрасте же с сидящим, как влитое, на левом безымянном пальце тонким черно-серым пластиковым кольцом из киндера с прорезью-гравировкой на нем буквы: Н, отвернутой сейчас внутрь и к ладони. Не резко, и параллельно, но и понемногу же создавая и воссоздавая небольшой ветер – штиль. С легкой, почти прозрачной светло-белой поволокой дым-тумана на и так почти что серых, но вместе же с тем и серо-зеленых глазах, дабы и не так было опять же заметно и для всех. Докидывая же еще тем самым и в общую же топку всевозможных и не запахов самой аудитории и студентов с преподавателем в ней немного своей чисто ангельской энергии в виде молочно-кислородного коктейля с глазурью и кондитерской посыпкой, отдающей в этом уже и парнике вместе с нагретым и высушенным озоном, как и засохшей скошенной травой Софии, не столько и сладостью, сколько уже и приторностью дюжей сахарности, а даже и сахаристости, хрустящей не только на языке и зубах, но уже и на губах. И вот-вот же готовой обратиться в какой-нибудь леденец – в того же все и петушка на палочке из жжено-топленого сахара. С небольшой лишь толикой затхлости и увядания сиреневой сирени. Как будто бы солнце и вышло же сразу после дождя, выпаривая тут же и всю выпавшую влагу. А все же от чего? От того же, что и окна в аудитории, а точнее даже – и их стекла, были еще в белых деревянных вертикальных рамах и заклеены на зиму наглухо. И не расклеивались же вовсе: как от нее же, так и до нее. Да как и не открывались же совсем. Ни на миллиметр. Да и трудно было бы подобрать правильный и для всех климат-контроль, когда одним было всегда душно, а другим – так же и холодно. Приходилось терпеть всем и одно – отсутствие прохлады и отопления. Что тоже ведь было в порядке вещей. Весна же! Пусть и только-только наступившая. Зачем отапливать, когда и так тепло? И перекинув же затем свою левую ногу на правую, чуть оттопырив и оттянув расклешенные к низу светло-голубые джинсы, она так же, как и София до этого, обулась. Но только и в матовые лодочки без каблука и в цвет же верха.