Без дна. Том 2

И не коммунист». – «Тогда кто же ты?» – «Свободный человек». – «Хм… “Свободный”? Это значит, ты ещё очень мало знаешь о себе. Извини, но мне ещё надо будет сделать один маленький звоночек». Застряв в двери, оставаясь наполовину в спальной, с прижатым к уху крохотным телефоном, под стать тому, что Аркадий сегодня видел у Али, стал с кем-то с жаром объясняться на английском, но с заметным даже для неискушённого Аркадьева слуха русским акцентом.

Однако как же отец преобразился! Недаром у него ушло на одевание так много времени. Нет, сейчас он не мужичок. На нём элегантный, почти фрачного типа чёрный костюм. Франтоватая бабочка. Да и борода выглядит не такой, как на вокзале. То ли в парикмахерской побывал, то ли сам: укоротил, подравнял, причесал. Закончив разговор, убрав свой телефончик в карман брюк: «Извини. Дела…» Прошёл к открытому кофру, извлёк из него что-то типа travel bar. А из трэвел-бара – миниатюрную, граммов на сто, фляжечку, пару серебристых рюмочек. «Ром. По чуть-чуть. Не возражаешь? Не по чуть-чуть, когда соберёмся за общим столом». «А! Так ещё кто-то будет!» – отчего-то неприятно осенило Аркадия. «Неприятно» оттого, что он бы предпочёл «побазарить» с отцом наедине. «Да, тётя спутала нам все карты. Ты понимаешь, о ком я говорю. Заранее договорились, что спокойно посидим за столом. Нам ведь есть о чём вспомнить. Пришлось сдвинуть время. Я их поджидаю. Они обещали. Ты тоже, я надеюсь, не побрезгуешь, посидишь вместе со всеми… А что это у тебя?» Заметил у Аркадия на коленях папку Ивана Евдокимовича.

Да, когда Аркадий уже собрался покинуть квартиру на Энтузиастов, в прихожую осторожно, с оглядочкой, как тать, проник отчим – и шёпотом, чтобы, не дай бог, «мамочка» не услышала: «Я понимаю, Аркаша, это унизительно… Я имею в виду: унизительно для меня… Всё же передай Петру Алексеевичу вот это, – протягивая папку. – Моя последняя. Это уже не соцреализм. Пусть убедится, что я тоже… перестроился. Если, разумеется, найдёт время прочесть».

«Хорошо, – сказал Пётр Алексеевич Аркадию уже после того, как тот признался отцу, что у него за папка. – Положа руку на сердце, твоему отчиму лучше бы стать сапожником, а не портить бумагу. Но если уж ты так просишь за него… – Вяло махнул рукой. – Ладно. Оставь. Авось… – Покапал из фляжки сначала в одну рюмочку, потом в другую. – Я уже знаю, мне о тебе доложили. Ты этим, – на наполненную рюмку, – не злоупотребляешь. Молодец… Ну что же? За встречу?..»

Выпили, и отец, видимо заметив по тому, как фотография изменила положение на столе (у родителя прекрасная зрительная память, Аркадий это по детским годам знает, когда тот ещё пытался обучать его основам актёрского ремесла), и догадавшись, что она побывала в Аркадьевых руках: «Посмотрел? Да, это мои… В целом, все очень славные ребята… Почти такие же молодые, как ты. И приблизительно такие же идеалисты… Да, ты идеалист, я в этом ничуть не сомневаюсь… Или, так будет вернее, ещё идеалист… Театр в чисто материальном выражении им ничего не даёт. Только адреналин с выходом на сцену. А ты, значит, как будто бы записался в рабочий класс? Убираешь снег с чужих крыш?» – «Это плохо?» – «Н-нет… Ничего… Главное, чтобы на этом долго не задерживался. Будет совсем скверно, если навсегда. Но думаю, с тобой этого не случится. Ты же сын своего отца. В тебе должно быть достаточно честолюбия! Да я и по глазам твоим это вижу. Ты, Аркаша, поле нераспаханное. Целина… Ещё по одной – и на этом этапе, пожалуй, закруглимся».

Отец ещё раз капнул и уже после того, как выпил, добавил: «Хочу привезти их сюда. Показать, откуда я взялся. И чтобы они показали себя… Я о своих американцах. Я ведь тоже, Аркадий, в каком-то смысле идеалист. А вот они… – вновь обратился к фотографии, – у них, пожалуй, всё это немножко уже по-другому. Они, ты знаешь, даже мечтают… с умом. Прекрасно отдают себе отчёт, что мечтой обух не перешибёшь, и уже заранее, с молоком матери, готовят себя к другой жизни. Без мечты, но при деле… Нет, я сказал “с молоком матери”, но это не совсем так. У них всё больше в моду входит искусственное питание. Пастеризованное. Меньше риску для здоровья. Может, в этом дело? Они пастеризованные, а мы нет? Но это не мешает мне относиться к ним почти как к моим… прежним… Да, важное уточнение – “почти”… Послушай, я всё говорю, говорю, а из тебя, как из матери… Мне бы хотелось, пока я здесь, чтобы ты показал мне свою девушку. Это можно?» Аркадий, смутившись: «У меня её сейчас нет». – «Ты… живёшь без девушки?! Надеюсь…» – «Да нет! – Аркадий понял отца. – С этим всё в порядке». – «А с чем тогда не в порядке?» – «Ну… скажем, мы поссорились». – «А-а… ну, это дело другое, это случается, и это поправимое… Как её зовут?» – «Кого?» – «Твою девушку». – «Это так важно?» – «Как зовут? Да. Как назовётся, так и поплывётся». – «Ну, скажем… Валя». – «Валя? Хм… – Отец выглядел немного разочарованным, как будто ждал от Аркадия чего-то другого. – Что ж… Как говорится, простенько, но со вкусом…»

Аркадию хотелось поскорее закончить эту бередящую его сердечные раны тему, и он как отвлекающий манёвр взял в руки один из лежащих на столе журналов. «Да, я специально привёз, – проговорил отец. – Там есть маленькая статья и обо мне». В руках Аркадия в это время был не «Newsweek», а другой журнал, тот, что назывался более сложно. Отец же, может, даже и собирался попространнее поговорить на тему, что именно о нём написали, но из кармана его брюк донеслась мелодия. «Извини!» – он живо поднялся и устремился к двери в спальную комнату, прижимая телефон к уху. И дальше, оставаясь на другой половине (как будто стеснялся говорить при Аркадии), продолжил разговор на английском. Ещё не закончил, когда зазвонил телефон в номере. Прервавшись, отец крикнул Аркадию: «Возьми трубку! Послушай». Аркадий сразу узнал голос Глеба: «Пётр Алексеич, куда нам дальше? Мы уже здесь». – «Это не Пётр Алексеевич», – откликнулся Аркадий. «Аркаша?.. А что Пётр Алексеевич?» Аркадий коротко объяснил. «Мои пожаловали? – откликнулся заглянувший с другой половины отец. – Передай им, пусть поднимутся в двадцать пятый».

«Я, пожалуй, пойду», – объявил Аркадий уже после того, как объяснился с Глебом, а отец закончил свои затянувшиеся переговоры на английском. «Ты не хочешь посидеть с нами? – огорчился отец. – Я на тебя рассчитывал… Тебя же все так уважают… Жаль, но… Послушай, снег, который ты убираешь, это крыша на Танеевой даче?» – «Д-да», – несколько удивился Аркадий («Откуда он узнал? Впрочем, тётя Зина могла сказать. Или мать»). «Ну, тогда наши стежки-дорожки сошлись! – обрадованно. – Мне ведь тоже там придётся». – «Зачем?» – «Надо будет довести до ума одно дельце». – «На даче?» – «Да, представь себе. Это будет что-то типа перфоманса. Знаешь, что такое перфоманс?» – «Д-да». – «Но я пока и сам не владею полной информацией. Во всяком случае, у нас ещё будет железный шанс там повидаться и поговорить. И это хорошо. Нам ещё предстоит поговорить о многом. Или, так будет точнее, о многом друг другу поведать. Ведь ты мой сын, а я твой отец! И это самое важное в этой жизни. И для тебя, и для меня. Или ты думаешь как-то иначе?» Да, пожалуй, Аркадий был другого мнения о самом важном. Но отцу об этом ничего не сказал. А не сказал оттого, что знает, помнит, по возможности соблюдает: «Мысль изреченная есть ложь». Этой максимы старается придерживаться и сейчас.

Глава третья

1

Двадцатого февраля день рожденья у матери Екатерины Юрьевны. Когда всё нормально, его справляют с помпой. Это считается едва ли не самым большим общесемейным торжеством. На этот же раз дело обстоит именно «ненормально». Брат Николай и мать накануне крупно поссорились. Брату доложили, что матери (мало того что она уже проела ему плешь этим племянничком-американцем) теперь ещё вздумалось хлопотать за него и в мэрии. А это уже другая епархия. И отношенья между губернатором и мэром далеко не безоблачные: как между кошкой и собакой (разные партии). Николай Юрьевич, разумеется, по праву губернатора выступает здесь в роли собаки. Вспылил, позвонил матери и энергично её отчитал, чтобы «не совала нос, куда не следует». Мало того, до неё же дошла сплетня, что сын при ком-то сказал: «Ну совсем спятила старуха». Более чем достаточно для строптивой Ненилы Фёдоровны, чтобы она прекратила все «дипломатические отношенья» с сыном. Собралась и умчала на построенную ещё в советские времена дачу на озере Привольное. И всё это несмотря на недолеченную ногу, прописанные ей ежедневные процедуры. Этим поставила всё семейство в очень сложное положение.

«Привет, сестрёнка! Говорить можешь?» – дозвонившийся до Екатерины Юрьевны Николай Юрьевич. «Почему же не могу?» – «Что с матерью-то делать будем? Я про её день рожденья. Она ведь тоже психанула. В Привольное укатила. Или ты не в курсе?» Нет, в курсе, конечно, Екатерина Юрьевна. «Я не знаю. Тебе решать». – «Я лично за себя уже решил. Поеду туда. С Марусей, естественно. Насчёт Юльки и Ко – сомневаюсь. Найдут какую-нибудь отговорку. А тебе, мне кажется, тоже придётся прогуляться. Ничего. Для тебя сейчас это даже полезно. Проветришься. От своего фотографа немного отвлечёшься. Заодно Настёну с собой возьми… Возьми, возьми! Они ещё между собой как-то ладят. Нам через неё легче будет».

Тяжёлая, через «не могу» поездка. Екатерину Юрьевну сейчас не манит никуда, но и доводить до белого каления строптивую Ненилу Фёдоровну, не оказав ей должного внимания в её «святой день», риск тоже очень большой. И вот Екатерина Юрьевна едет на эту дачу, да ещё в компании, как её об этом попросил брат, с дочерью. А где дочь, там и гувернантка. Без неё сейчас Настя никуда. В городе оставили только собачку Долли. За непоседой глаз да глаз: вырвется из рук, потом ищи-свищи по всему посёлку.

Екатерина Юрьевна в разные периоды своей жизни по-разному относилась к этой даче. В детстве она выживала там только под большим родительским прессом. Из-за многого. Из-за отсутствия, например, элементарных городских удобств. Неизбежной скученности, особенно когда съезжались всей семьёй. Угрозы быть искусанной надоедливыми комарами, возможности встретиться с неприятными (жужелицами, например) или опасными (пауки или оводы) существами. А ещё её не трогала окружающая их дачу природа, она не любила ни кататься на лодке по озеру, ни ходить в лес по грибы-ягоды. От деревенского солнца начинала шелушиться кожа на её лице, отчего оно становилась ещё более непривлекательным; от прохладных утренних рос возникала угроза простуды, а грозы, если они случались, вызывали в Кате панический страх – ей тогда хотелось спрятаться поскорее в их глубоком холодном подвале. С годами, по мере того как, наверное, изменялась она сама, изменялось и её отношение к родительской «даче-деревне». Прежде, ещё какую-то пару лет назад, если у неё возникала потребность побывать на природе, она выбирала для этого такую благоустроенную страну, как Финляндия. Это «отрыжка» ещё позднестуденческих лет, когда ей пару раз удалось погостить в Хельсинки благодаря скоротечному роману с одним уже довольно «пожилым», по её прежним, девичьим меркам (а Эркки было тогда порядочно за тридцать), работником «FinnAero». Их агентство тогда располагалось на улице Майорова. И только именно в последние годы она стала находить в этом полузаброшенном, теперь редко посещаемом доме, на зарастающей быстро набирающими высоту, появляющимися неизвестно как и откуда новыми кустарниками и деревьями огибающей их дом с трёх сторон территории что-то очень привлекательное для себя.

Не чуждая самоанализу, попыталась разобраться, в чём дело, и постепенно осознала: её тянет сюда как магнитом проведённое когда-то и оставленное здесь детство. Да, детство было именно здесь, хотя она его тогда совсем не ценила. Детство проживалось, несмотря на досаждавших ей жужелиц, пауков, пугающие грозы, понаставленные синяки и царапины. А может, и благодаря им. И всё это в противопоставлении строгому, чинному, чопорному, требовательному городу. Вот где не было детства! Из-за вечной родительской муштры, хождения в школу, никогда не прекращающейся, изматывающей её силы гонки за «круглоотличниками». И что, наверное, самое удручающее, нервнозатратное – для неё, той самой, которая «нехороша собой», – вечным сражением за внимание к ней противостоящей половины человечества. В деревенском же её детстве, за крайне редким исключением, она чувствовала себя в большей безопасности.

2

Когда машина подкатила прямо к дому, их никто не встретил. Другие авто не просматривались, то есть брат ещё не приехал. Из дома, несмотря на закрытые окна, доносился нестройный бабий ор: «Огней так много золотых на улицах Саратова…» Вышедшая гостям навстречу девушка, заменившая на время обычно проживавшую рядом с матерью по праву относительно близкой родственницы Луизу, сообщила Екатерине Юрьевне, что «Ненила Фёдоровна угощает пришедших к ней на день рожденья подружек из деревни». Екатерине Юрьевне не хотелось смешиваться с деревенскими подружками, поэтому она попросила девушку, чтобы та ничего пока об их появлении не докладывала. «Мам, а мы с Геей хотим на озеро прогуляться! Можно?» «Мы с Геей» – фраза, которую с появлением в их доме гувернантки Екатерине Юрьевне то и дело приходилось слышать, слегка подскрёбывала по материнскому самолюбию, но… ничего. С этим-то она вполне мирилась.

Да, минуло уже полгода, как Екатерина Юрьевна пошла на определённый риск: наняла для дочери необычную гувернантку. Время «подбивать бабки». Итог – скорее, неоднозначный. Его можно было бы поделить на «она и дочь» и «она и я». С дочерью всё в плюсе. Она – и это не только собственное суждение Екатерины Юрьевны, но и всех близких её кругу людей – стала более, что ли… цивилизованной. Поменьше проблем и со школой. Екатерина Юрьевна ведь, по своим «педагогическим» соображениям, предпочитала, чтобы Настя ходила не в её «гимназию раздельного обучения», а в обычную. «Поменьше» в плане того, что у Насти стало получше и с дисциплиной, и с успеваемостью. Тройки для неё приобрели статус «редкости», а раньше это была обыденность. Но что касается другой составляющей её силлогизма…

Внешне и Екатерина Юрьевна, и девушка вели себя ровно так, как и должно, если речь идёт о начальнике и подчинённом: начальник начальствует, подчинённый подчиняется. Если Екатерина Юрьевна чем-то недовольна – деликатно ставит гувернантку в известность. Та, если замечание, с её точки зрения, справедливо, принимает его к сведению, если нет – приводит контраргумент. В таком случае, как правило, коль обе стороны изначально настроены на поиск компромисса, они его находят. Да, так было на протяжении всего этого полугода, но… Екатерине Юрьевне ведь хотелось чего-то большего! Большей от своей подчинённой задушевности, открытости. А вот с этим-то как не заладилось с самого начала, так продолжалось и поныне.

Эта девушка таила в себе какую-то загадку. Пока Екатериной Юрьевной ни капельки не разгаданную. Ещё и ещё раз припоминалось небабовское: «Она не та, за кого себя выдаёт». Насколько скептически Екатерина Юрьевна тогда восприняла эту заявку, настолько убеждённой в её справедливости стала сейчас. Непонятным оставалось для неё только одно: «Если “не та”, то кто?» И – то ли элементарное любопытство Екатерину Юрьевну к тому подталкивало, то ли что-то другое, отнюдь не элементарное, – но ей хотелось добиться какого-то сближения с этим человеком. Хотя первый неудачный опыт, когда она пристала к девушке с подвеской, её напугал настолько, что теперь ей приходилось обдумывать каждый свой шаг, чуть ли не каждое слово. Будь кто-то сейчас другой на месте Екатерины Юрьевны, давно выгнал бы эту «задаваку» за дверь. Но Екатерина Юрьевна как будто была уже на крючке и оттого терпела. Утешала себя: «Придёт и моё время». Хотя что значит «моё время»? Она и сама этого не знала. Пока же: «Мам, а мы с Геей хотим на озеро прогуляться! Можно?» – «Ради бога. Но тогда и я с вами».

Это в разгар лета на берегу озера, особенно в выходные, то и дело, бывало, набредаешь на загорающих – так было, во всяком случае, в Катюшином детстве. Сейчас же – куда ни бросишь взгляд – ни души. Ни следочка на снежной целине, даже собачьего. Одно сплошное белое полотно. Береговая линия сливается с гладью озера. Противоположный берег виден, но в дымке, и туда вообще смотреть небезопасно, если только сильно прищурившись: прямое попадание солнечного луча. «Хочешь, покажу тебе, – обратилась Настя к Гее, – где я как-то в детстве с вышки ныряла?» – «Вам не холодно?» – заботливая Екатерина Юрьевна. «Мне нет», – Настя. «Мне тоже», – охотно подтвердила Гея. У неё здоровый румянец на лице. Довольный блеск в глазах. «Хорошо, что я и её вытащила на природу. Одичавшая, вымуштрованная её почти старорежимной закваски бабушкой. Потихонечку цивилизуется. Станет обычной. Карманной. Как все».

Они пошли вдоль берега. Ориентиром им служила выступающая на территорию озера, сейчас, должно быть, засыпанная снегом, обледеневшая пристань; к ней в летнее время причаливают лодки редких, ещё сохранившихся местных рыбаков; сейчас эти лодки или лежат на берегу перевёрнутым днищем вверх, или их держат в облепивших берег крохотных сарайчиках. Девушки припустили быстрым шагом, почти наперегонки друг с другом, а Екатерина Юрьевна намеренно поотстала. С этим озером, правда не укрытым, как сейчас, плотной коркой льда, а таким, как оно выглядит в летнее время, у Екатерины Юрьевны связано одно жутковатое воспоминание, переживаемое ею до сих пор. Да, одно из тех редких «деревенских» переживаний, которые можно отнести к категории ложки дёгтя в бочке мёда.

В то лето Катя (ей было тринадцать) испытывала очередную безответную влюблённость. Она «сохла» по одному мальчику с соседней дачи. Он же «сох» по Катиной сверстнице, гостившей в это время у Поваровых, – куклоподобной, голубоглазой, с румяными щёчками и льняными кудряшками. Словом, ничего из ряда вон: налицо заурядный, хотя ещё и осложнённый, обострённый фактором подростковости, треугольник. Как-то они всей компанией переправились на лодке на другой берег, и Кате взбрело в голову продемонстрировать, какая она классная пловчиха. Она действительно тогда хорошо плавала. Похвасталась, что запросто переплывёт всё озеро; её поймали на слове: «Ну переплыви». Она не доплыла до берега метров пятьдесят, когда силы полностью оставили её и она пошла ко дну. Катя на всю жизнь запомнила эти страшные мгновенья, как она, уже не оказывая никакого сопротивленья, чётко осознавая, что это конец, уже мысленно прощаясь со всем и со всеми, погружалась всё ниже и ниже. Однако держала при этом глаза открытыми. И что же она при этом увидела? Каких-то копошащихся, кажется, на самом дне чудовищ. Но не безучастных к тонущей. Они тоже видели её и даже как будто звали. Но не звуком, не голосом, а тем, что протягивали к ней свои безобразные щупальца, клешни. В тот раз её спасло только то, что рядом рыбачил кто-то из местных. Уже много лет прошло, но эта картинка: когда она медленно погружается всё ниже и ниже навстречу зовущим её к себе придонным чудищам, – является к ней во сне до сих пор. Пробуждаясь, чувствует, как сильно бьётся её зажатое тисками ужаса сердце.

Но это случилось с Катей давно, сейчас же… Да, Настя и Гея рванули вперёд, Екатерина Юрьевна неспешно идёт за ними почти «след в след»: сапожки впереди идущих оставляют свежие узорные выемки в неглубоком снегу (здесь, на относительно открытом пространстве, постоянно пошаливает ветер, он-то и не позволяет снегу скопиться, зато в воздухе почти никогда не оседающая мелкая снежная пыль). Екатерина Юрьевна идёт, почти не глядя по сторонам. Её мозг сейчас на автопилоте: отделившись от Екатерины Юрьевны, гуляет сам по себе. От промелькнувшего жутковатого воспоминания, как она едва не стала утопленницей, до, следуя странной логике, той безобразной сцены, когда она, потеряв голову, дико закричала на мужа… Да, ещё де-юре мужа. До фактического развода сколько-то воды утечёт…

«Мама! Мама! Скорее! Подойди к нам! Здесь что-то ужасное!..» Екатерина Юрьевна, мгновенно забыв о Брумеле, бросила взгляд на то, что творится впереди… Обе её девушки… нет, с ними как будто всё в порядке. В паре метров от кабинки для переодевания. Переодеваются, естественно, только в разгар лета, а сейчас… Ну, может, если кто-то из случайно прогуливающихся справит нужду. Разбросанные по снегу головешки от старого кострища. Дочь подзывает, отчаянно машет матери руками. Гея в стороне, спиной и к Насте, и к кабинке, с прижатыми к лицу руками. «Посмотри… Это кошмар какой-то!» – Настя, когда Екатерина Юрьевна подошла совсем близко. Кошмаром оказалось несколько тушек обезображенных, ошкуренных, разного размера и, видимо, масти собак, сваленных друг на дружку внутри кабинки. Кто-то, видимо, вначале совершил эту скотскую казнь, а потом, поленившись спрятать следы преступления, ограничился тем, что дотащил останки этих несчастных животных до пустынного в это время года пляжа.

Вспомнился недавний разговор с её прислугой Аннушкой (обычные городские сплетни, как правило, доходили до Екатерины Юрьевны через неё) о том, что в городе стали пропадать особенно привлекательные своим мехом собаки, а на городском базаре всё доступнее становились шапки и рукавицы с подкладкой из собачьего меха. Дешёвые и поэтому пользующиеся спросом. Получается, её родное Привольное приютило у себя этих подонков.

«Обязательно скажу об этом Николаю! Пусть он науськает милицию. Чтобы им неповадно было». «Ну и что же мы теперь будем делать? – ныла Настя. – Их же нельзя тут так оставлять!» – «Не волнуйся, не оставим», – вслух пообещала Екатерина Юрьевна, а про себя подумала: «Сейчас распоряжусь, чтобы вывезли и где-то похоронили». Переговариваясь с дочерью, она не забывает при этом о Гее: та по-прежнему как будто немного на отшибе, с повёрнутой к ним напряжённо выпрямившейся спиной, руки уже не на лице, а на груди. «Переживает, – подумала Екатерина Юрьевна. – Однако иначе, чем моя. У моей всё наружу, у этой всё внутри. Интроверт и экстраверт – наглядная иллюстрация». «Вы идите», – Екатерина Юрьевна дочери. «А ты?» – «Я побуду здесь. Придёте – разыщите дядю Прохора, пусть они с Андреем подойдут сюда. Решим на месте, как быть с этим дальше». «Дядя Прохор» – это начальник охраны, Андрей – водитель.

На то, чтобы решить судьбу собачьих тушек, ушло около получаса. Уже начало смеркаться, когда Екатерина Юрьевна вернулась в дом. «Мам! – Екатерина Юрьевна едва успела подняться на крылечко, когда ей навстречу выбежала возбуждённая Настя. – Гея просит, чтобы ей помогли как-то добраться до церкви!» «Опять двадцать пять!» – про себя возмутилась Екатерина Юрьевна, вслух же произнесла: «Какая здесь “церковь”?» – «Бабуся ей наговорила, что тут где-то… недалеко». – «Где она сейчас?» – «Гея? Спряталась. В Монплезире. Я её в дом тащу. А она ни за что».

Был у отца Екатерины Юрьевны длившийся несколько лет период, когда он увлёкся посадками, привёз на грузовой машине с какой-то растениеводческой базы дюжину молодых разносортных яблонек-саженцев, засадил ими территорию позади дома и дал ей пышное название «Монплезир», по аналогии с тем, как поступил когда-то ещё Пётр Великий, когда обживал свой новый дворец в Петергофе. Яблоньки удачно прижились, в должное время плодоносят. Яблоки отдаются на прокорм местным прожорливым свиньям. Сейчас же это только голые растопыренные ветви.

Екатерина Юрьевна обнаружила девушку сиротливо присевшей на краю обледеневшей скамьи, у её ног стайка возбуждённых воробьёв, а чуть в отдалении парочка нахохлившихся, пытливо наблюдающих за всем происходящим ворон. «Ну вот, – в голове у Екатерины Юрьевны, – момент самый подходящий. Чтобы расставить точки над i». «Я только что услышала от Насти…» – начала она, ещё только собираясь сесть на ту же скамью и пока обметая место варежкой. «Да! Я хочу, – Екатерина Юрьевна ещё не закончила своё предложение, а девушка уже догадалась, о чём пойдёт речь. – Если можно». – «Едва ли». – «Почему?» – «Церковь, куда ты собралась, открыта для посещения только по большим церковным праздникам». Екатерина Юрьевна ни капельки не солгала: небольшую церковку в соседнем, в пяти километрах от Привольное, селе Никольском обслуживали, можно сказать, вахтовым методом, без постоянно находящегося при ней священника. «Но если тебе так уж сильно захотелось… – едва не произнесла “приспичило”, вовремя исправилась, – подожди, пока освободится наш водитель. Я попросила его достойно захоронить несчастных собак. Он проедет с тобой до города. Если это действительно настолько тебе необходимо…» Девушка ничего на это не ответила, задумалась.

Холодно. И снизу – хотя на Екатерине Юрьевне тёплая шубка, но наледь на скамье, пожалуй, будет посильнее меха, и сбоку задувает ветер. Оттого и сидят сейчас прижимаясь друг к другу плечами: инстинктивное желание не то поделиться, не то позаимствовать чужое тепло. «В общем-то, я тебя могу понять… Зрелище, действительно, далеко не из приятных. Я сама, когда всё это увидела, с трудом удержалась от слёз». Это неправда, на самом деле этого не было. То есть неприятное ощущение – да, было, но слёз, которые бы надо было удерживать, – нет, не было. «И всё-таки… видишь ли…» Мысленно: «Или сейчас, или никогда!» «Мне бы хотелось наконец поделиться с тобой…» И дальше, очень осторожно, отбирая почти каждое слово, придерживаясь одной и той же убаюкивающе-успокаивающей интонации: «Поделиться… скажем, кое-какими соображениями. Ты очень неглупый человек, и я могу быть с тобой совершенно откровенной… Приглашая тебя к себе, я, собственно говоря, руководствовалась только первыми, поверхностными впечатлениями. Что-то вроде покупки кота в мешке… Я, конечно, ни в коем случае не хочу тебя этим сравнением обидеть… Но вот… наблюдая за тобой всё то время, пока ты с нами, я уже составила более полное представление. В целом, позитивное, но есть, как говорится, и отдельные недостатки».

Да, Екатерина Юрьевна по-прежнему очень осторожна, дипломатична. Она уже давно поняла, что с этой недотрогой только так и надо, иначе опять наткнёшься на какое-нибудь растопыренное «Я этого не хочу». И такого рода осторожность, кажется, приносит свои первые ощутимые плоды: строптивица внимательно слушает. Это уже много и даёт Екатерине Юрьевне основание ровно в том же ключе продолжить: «Мне всё же кажется, ты не совсем отдаёшь себе отчёт, в каком мире мы живём…» – «Это не так. Я отдаю», – вот только когда возникло первое возражение. Екатерина Юрьевна тут же сделала поправку: «Очень хорошо, если ты УЖЕ всё знаешь и понимаешь. Тем легче мне будет донести до тебя… Итак, в этом мире надо как-то, что ли… устраиваться». – «Что значит “устраиваться”?» – «Подстраиваться. Подлаживаться. Приспособляться… А если ты этого отчего-то не хочешь… или не умеешь… жизнь в конце концов может превратиться для тебя в одно сплошное испытанье. Может, даже мученье. Не думаю, что тебе это понравится… Тем более что природа наградила тебя такими великолепными данными. Не ради же того, чтобы ты прятала всё это. Этим надо как-то, что ли, пользоваться…»

Помалкивает девушка. Поглядывает на самого отчаянного из воробьёв: он уже едва ли не на колени ей запорхнул. А по лицу ни за что не догадаешься, что у неё сейчас в голове. «Послушай, мне меньше всего хочется читать тебе какие-то лекции, но… я вообще давно… с самого первого дня, как ты появилась у нас, очень хотела с тобой поговорить, что называется, по душам. И если ты не возражаешь…» Екатерина Юрьевна немножко подождала – девушка не возразила, а это значит, добро на продолжение получено. «Не секрет, что ты сразу вызвала во мне большую симпатию. Этим объясняется, отчего я решилась пригласить тебя в свой дом. Я, как ты видишь, доверяю тебе свою дочь. Настя также очень привязалась к тебе. Такое с ней случается крайне редко. Казалось бы, всё хорошо, но… меня не оставляет ощущенье, что ты…» Екатерина Юрьевна сейчас ступает на самый хрупкий лёд. Осознавая это, старается идти дальше с предельной осторожностью. «Словом, не могу отделаться от ощущения, что ты воспринимаешь меня… как какое-то, что ли, даже зло. Да, я понимаю… Я немножко знаю твою биографию… то потрясение, которое тебе ещё совсем ребёнком пришлось испытать, это не могло как-то не сказаться…»

Непроизвольная гримаса боли на лице девушки, и Екатерина Юрьевна мгновенно решает: «Стоп! Горячо! Больше об ЭТОМ ни слова». Но чтобы предыдущая фраза всё-таки нашла достойное окончание (иначе зачем вообще её надо было начинать?): «Но поверь мне, я не от них, я не с ними, они такие же мне враги, как и тебе. Мы на одной стороне. Я с тобой». А теперь, когда девушка в очередной раз не возразила, Екатерина Юрьевна решается на самое главное. Может, именно на то самое, ради чего она вообще затевала это ой до чего ж непросто дающееся ей «выяснение отношений». «Тебе, наверное, сейчас покажется это совершенно невероятным, и всё-таки я признаюсь тебе… Мне кажется, мы с тобой даже чем-то очень похожи. Мне думается, мы могли бы стать с тобою как-то, что ли… ближе… Даже друзьями. С определённой, разумеется, поправкой на возраст… Но дружба бывает разной… Вообще, мне кажется, я могла бы по жизни быть очень полезной тебе. Потому что я намного опытнее тебя и могла бы в любую минуту дать хороший совет. Оказать какую-то помощь. Мне кажется, тебе очень не хватает именно такого рода взрослой поддержки. Но и я… не скрою, я иногда чувствую себя очень одинокой. И будь мы как-то ближе… нам было бы проще».

Екатерина Юрьевна вначале и не заметила – движение инстинктивное, бессознательное – как положила руку на дальнее от неё плечо девушки. «Дальнее» оттого, что они сейчас продолжают сидеть, касаясь друг друга плечами. А уже заметив, осознав, решила: «Пусть так и будет». Одновременно почувствовала, как забилось её сердце. Так оно билось только в её ещё совсем незрелые годы, когда неумело обнимали первые ухажёры, такие же неопытные и робкие, какой была тогда и она. «Так что? – попытавшись заглянуть в глаза девушки. – Что ты на это скажешь?»

Ох! Подслушал бы её кто-нибудь сейчас. Не поверил бы собственным ушам. Это до какого же состояния Екатерине Юрьевне надо было дойти или до чего она себя довела или её довели, чтобы, видите ли, какую-то там дружбу едва ли не как милостыню выпрашивать?! И у кого?.. У собственной гувернантки! Словом, она унижается, вымаливает и что же в конце концов слышит в ответ?

«Спасибо, но… простите, мы очень разные. Мы не можем стать ближе. Это невозможно». Какое-то даже сочувствие к бедной Екатерине Юрьевне в этом слышится, хотя ощущается и другое: «Сочувствовать-то сочувствую, я вам благодарна за это роскошное, щедрое предложение, но…» «Почему?..» Да, всего-то. Видимо, совсем уж растерялась Екатерина Юрьевна, поэтому и получилось у неё так по-детски неуклюже: «Почему?..» Девушка же – или не услышала это вопрошание, или решила, что не стоит отвечать, – решительно встаёт, а потерявшая таким образом опору рука Екатерины Юрьевны вяло соскальзывает по спинке скамьи. Чутко среагировавшая на всё это воробьиная стая тут же мгновенно разлетается. И только обе вороны ещё не теряют присутствия духа, не меняют своей дислокации.