Без дна. Том 2

Тётушка Ненила ворвалась в уже налаженное, размеренное американское житьё-бытьё Петра Алексеевича как японское цунами. Это случилось в один из летних месяцев в прошлом году. Пётр Алексеевич был у себя, в своём центре «Арто» в Бостоне, где репетировал со своими актёрами-учениками новую постановку «Горе от ума» (сейчас в Америке мода на всё русское), когда кто-то ему позвонил по селфону и раздалась уже давно не звучавшая в его ушах русская речь в очень напористом женском исполнении: «Ты чего это, чертила ты эдакий, от родных по всём щелям прячешься?.. А ну быстро за карандаш… или что там у тебя. Записывай адрес! И чтоб завтра же был у меня!» – «Вы кто?» – спросил ошарашенный Пётр Алексеевич. «Не узнал? Свою собственную родную тётю?.. Совесть-то у тебя, спрашивается, где? Да ты же мне ещё в подол напи́сал. Да ещё так вонько! Пришлось тут же сымать и стирать. Нечто забыл? Записывай, я тебе говорю, пока не передумала!» И тут же начала диктовать адрес. Оказалось, что она сейчас находится в пригороде Бостона – Рослиндейле. «Через час будешь?» Пётр Алексеевич всё же объяснил звонившей, что у него репетиция, а вечером спектакль. Пригласил родственницу на представление. На что она: «Не много ли чести будет, чтоб я ещё твои спектакли, в которых ничего не понимаю, смотрела?..» В конце концов договорились, что Пётр Алексеевич прибудет в Рослиндейл с визитом на следующий день.

С Ненилой Фёдоровной (так звонившая себя отрекомендовала) Пётр Алексеевич если когда прежде и встречался, так только в годы своего младенчества, о которых уже ничего не помнил. Долгоруковы достаточно распространённая, знатная фамилия. Разными они были – «высокие», «средние», «низкие». Словом, от холопов до князей. Предки Петра Алексеевича явно из холопов. Но сумевших выкарабкаться до положения «средних», то есть мещан. Однако события Октября семнадцатого растопили весь их скудный, накопленный за предыдущее столетие жирок, и все Долгоруковы (из тех, кто, конечно, выжил), из которых вышел и дед Петра Алексеевича, вскоре преобразились в общую серую советскую массу, в которой уже не было ни низов, ни верхов. И в которой так легко было затеряться!

«Слушай, Станиславский, – заявила Ненила Фёдоровна при первой же их встрече в доме в Рослиндейле, где она гостила с внучкой у своей подруги с таким же, как у Петра Алексеевича, краснохолмским прошлым, – тебя же, чудика, царя горохового, надо спасать». – «Зачем?» – удивился недоумевающий Пётр Алексеевич. «Затем, что ты тонешь. Я же справки о тебе навела. Ты же тут загибаешься! Да ладно, ладно, не надо мне эту лапшу… У меня свои и глаза, и ухи есть. Знаю, как тут тебе. Вертайся-ка к нам в Краснохолмск. Коммуняков, тебе ненавистных… и мне, кстати, тоже… у нас уже никого не осталось, все до единого перекрасились, а мой сынок Колька сейчас там самый главный. И не какой-нибудь… секретаришка. Гу-бер-на-тор! Власти у него – немеряно. Чего хочу, то и ворочу. Всяко тебе стать на ноги поможет. Бизнес хоть свой театральный как-то нормально наладишь. Как у Немировича-Данченко. А не эти жалкие соплишки, что здесь».

Тётушка оказалась на удивление информированной, знала многое, чем жил и чего в первую очередь недоставало племяннику – должного к себе уважения, вниманья. Donations, наконец. По-русски это, скорее, называется «пожертвования». Разговор был долгим. Первоначальный скептицизм Петра Алексеевича постепенно сменился… не то чтобы энтузиазмом, скорее – повеяло прежним, ещё в молодые, свежие годы испытанным на себе ветерком удалого флибустьерства: «А где наша не пропадала?» Итог разговора был таков, что вначале Пётр Алексеевич приедет с ознакомительным или, как стало это называться, «выставочным» визитом. Оглядится, что и как, сам посмотрит на других. А там… даст бог… если поднявшийся или, точнее, поднятый тётушкой Ненилой ветер подует в паруса… почему бы, в самом деле, и нет?

Тётушка уехала, Пётр Алексеевич остался. Пошло время; месяц, другой – ничего не происходило, и к Петру Алексеевичу вернулся прежний скептицизм. В самом деле, ну наобещала взбалмошная (да ещё после пары стопок виски) старушенция с три короба; Пётр Алексеевич под воздействием того же виски поверил, но на этом всё и закончилось.

Однако примерно через пару месяцев Петру Алексеевичу вновь неожиданно позвонили. На этот раз разговор шёл на английском. Звонивший мужчина отрекомендовался представителем транснациональной некоммерческой корпорации «Conversion», что можно было перевести как угодно: от «конверсии» до «преображения». Заявил об их желании воспользоваться услугами Петра Алексеевича при сценическом оформлении ежегодного чествования какого-то мифического языческого бога Вали, которое в феврале следующего года должно состояться в родном для Петра Алексеевича городе Краснохолмске. И вновь с Петром Алексеевичем произошла примерно такая же трансформация, как и в прежнем разговоре с тётушкой. Вначале воспринял это предложение как розыгрыш, никак не связав его с состоявшейся ранее встречей и посулами Ненилы Фёдоровны. «Какой ещё там “языческий бог”? Что за ерунда! Да ещё и в Краснохолмске. Чистая фантастика!» Однако, хотя бы любопытства ради, от встречи со звонившим не отказался. Им очутился самый заурядный клерк, каких в Америке тьмы и тьмы. Но какой бы непритязательной ни была внешность этого клерка, разговор между ними выглядел основательным и заслуживающим доверия. Петру Алексеевичу действительно предлагалось сотрудничество в организации – точнее, masterminding, что по-русски ближе к «постановочному оформлению» этого странного мероприятия. В награду за это Пётр Алексеевич мог претендовать на одно из двух: или достаточно неплохое денежное вспомоществование, или оказание funding, то есть материальной помощи при организации и сопровождении гастролей его самодеятельной труппы в том же самом Краснохолмске.

Пётр Алексеевич, почти не задумываясь, выбрал второе. При этом ему не так сильно захотелось «высветиться» в покинутом когда-то городе, как сделать что-то хорошее, оставляющее след в памяти у его подопечных kids («ребяток»), как он их сам называл. Международные гастроли – что может быть для них более великолепным!? Жизнеутверждающим. Выяснилось в процессе переговоров, откуда ноги растут у намерения обратиться за помощью именно к Петру Алексеевичу: прозвучала фамилия краснохолмского губернатора Поварова. А Пётр Алексеевич уже знал, что фамилия его краснохолмской тётушки была такой же.

Вот так и подтвердилось, что вся эта каша действительно затеяна именно его родственницей, а не с бухты-барахты. Дальше, всё через того же клерка, потянулись другие, более детальные переговоры с уточнением, что именно от него потребуется, за счёт чего и с помощью кого. Теперь настало время реализовать задуманное. Но в первую очередь, как начальная ступенька к пока неясной вершине, ему необходимо повидаться с всесильным, как это утверждает тётушка, губернатором города Краснохолмска.

3

«Смотри сюда. Смотришь? Вот дом, в котором я до двадцати трёх лет проживала, – обозначала свои “реперные точки”, сидя на переднем сидении машины рядом с безучастным, безмолвным водителем, тётушка. – Коммуналка в двенадцать семей. Одна соседушка меня к своему охламону приревновала, при всех обозвала, а я её в отместку тут же кипятком из кружки. Такое пятнище ей поставила на харю! Не будь я тогда ещё несовершеннолетней, сидеть бы мне. А так внушением обошлись, отпустили на все четыре… А вот это школа, из которой меня пару раз из-за прогулов выгоняли… Вот на этом углу тот самый киоск стоял, в котором я пивом торговала… Вот ЗАГС, где мне штампик в паспорт поставили… А это тот самый родильный дом, в котором у меня из живота Колька мой, губернатор краснохолмский, на свет божий появился…» Наконец эта экскурсия закончилась, машина остановилась напротив Дома правительства на хорошо знакомом Петру Алексеевичу проспекте Ленина. Правда, сейчас он вновь стал называться Большой Дворянской улицей. «Извини, – проговорила тётушка Петру Алексеевичу, когда водитель, предварительно покинув своё место и обойдя машину, открыл заднюю дверцу, чтобы выпустить пассажира, – я сейчас поеду дальше. У меня процедура, никак не могу пропустить. Но о тебе уже знают. Куда надо проводят». Так оно, как обещала тётушка, и произошло: узнали, проводили.

В кабинете, куда Петру Алексеевичу предложили войти, двое: во главе стола – сам губернатор, за столом сбоку – богемной наружности господинчик средних лет в тёмно-синем вельветовом костюмчике, вместо галстука пёстрый нашейный платок. Представился Бенедиктом Бенедиктовичем. Но в качестве кого, собственно, он присутствует при этом разговоре, об этом ни от губернатора, ни от самого Бенедикта Бенедиктовича ни слова.

«Николай Юрьевич Поваров» – Пётр Алексеевич успел прочесть крупную табличку на двери. Выглядит усталым, если не сказать замордованным. Видимо, сказалась недавно закончившаяся встреча с бывшими «народно-демократическими прохиндеями». Это первое впечатление. Впечатление второе – губернатору до фени всё, что касается Петра Алексеевича. А если принимает, ещё и цедит при этом какие-то слова, скорее всего, это Ненила Фёдоровна науськала. Вся губернаторская аудиенция заняла минут пятнадцать, обошлись общими фразами, под конец губернатор извинился перед гостем, что ему пора уходить. «А пока передаю вас… – Губернатор бросил взгляд на вельветового, который за всё время, пока губернатор и Пётр Алексеевич пикировались пустопорожними словесами, не проронил ни звука. – Он в теме. Вы с ним подробно обо всём и перемолвитесь. А потом мне доложитесь».

Итак, губернатор слинял, а Пётр Алексеевич остался один на один с человеком с несколько странными именем и отчеством. «Кто он всё-таки? Скорее всего, судя по наряду, какой-нибудь местный авторитетный театральный критик». Почему в первую очередь подумалось именно так? Оттого, что эти местные театральные критики успели попить много крови у тогда ещё начинающего режиссёра Петра Долгорукова. Причём вели себя довольно неоднозначно: после премьерных просмотров, при личных встречах, мило улыбались, произносили какие-то приятности, а потом – уже прилюдно, на каких-то формальных совещаниях, – поливали грязью, обвиняли чёрт знает в каких грехах. «Возможно, и этот из той же категории».

«Вы, должно быть, проголодались с дороги», – первое, что услышал Пётр Алексеевич от этого человека, когда дверь за губернатором закрылась и они остались в просторном кабинете один на один. Нет, такого «здорового» начала Пётр Алексеевич не предвосхищал. «Я всё-таки предлагаю немного посидеть, закусить, и заодно обсудим наши с вами дела». «Наши с вами»… Неплохое начало. А перекусить Пётр Алексеевич действительно не прочь. «Прошу вас, – уже как будто в роли хозяина назвавшийся Бенедиктом Бенедиктовичем провёл Петра Алексеевича в прилегающую к кабинету уютную комнатку-столовую. Тут же предупредил: – Впрочем, никаких пиршеств. Излишеств. Только чтобы заморить червячка. Если вы не против, давайте по парочке свиных отбивных. Я уже пробовал. Мне очень понравилось. Видите ли, у Николая Юрьевича собственная ферма. Несколько бычков, с десяток свиней. Всё взращиваемое исключительно на чистой органике. Никаких ГМО».

«Прошу вас не обижаться на Николая Юрьевича, – с этой произнесённой Бенедиктом Бенедиктовичем фразы начался заявленный им несколькими минутами раньше разговор о “наших делах”, когда тот и другой расселись за овальным столиком. – За то, что он уделил вам так мало времени. Это очень современно мыслящий, очень творческий, широко шагающий и глубоко копающий человек. Я бы даже сказал – новой формации. Именно такие, как он, сейчас особенно нужны возрождающейся России. Те, которым хватает ума привлекать к себе, окружать себя подлинно талантливыми, беспокойными, ищущими, видящими далеко впереди себя людьми. Приблизительно такими, как вы». «Ну-ну, – промелькнуло в голове Петра Алексеевича, – хорошо, братец, стелешь. Посмотрим, что будет дальше». Вообще, эта режущая слух, словно заимствованная из какого-нибудь учебника по риторике, высокопарная манера выражать свои мысли показалась Петру Алексеевичу забавной. «Интересно, он так же и дальше будет? Или, в конце концов, перейдёт на нормальный разговорный?» Сам он решил пока воздерживаться от слов. Ему сейчас надо слушать. Точнее, внимать. И на ус наматывать. «Я же лишь представляю интересы небезызвестной вам корпорации “Соnversion”, – между тем продолжил Бенедикт Бенедиктович. Точно так же никуда не исчезла витиеватость в изложении его послания. – Благодаря отчасти усилиям которой… Говорю “отчасти”, потому что не забываю: всё началось с божественного толчка, произведённого достопочтенной Ненилой Фёдоровной, вашей тётушкой. Мы же всегда и во всём только следуем за ним». «Стоп! – мозговая работа Петра Алексеевича. – Что значит “за ним”? За божественным толчком? Не слишком ли самонадеянно?.. Однако». Пока всё более очевидным предусмотрительно держащему язык за зубами Петру Алексеевичу становилось только одно: нет, это не критик, этот человек из другой оперы. «Conversion»? Значит, этот краснобай из «Conversion»? Но Пётр Алексеевич пока в неведении, что собой представляет эта «Conversion». В чём её (его) основная функция? И почему именно он, персонально Пётр Алексеевич Долгоруков, оказался в сфере интересов этой корпорации? Тётушка – да, с неё всё началось. Ну а дальше-то? Пока брянский лес…

Между тем в комнатку-столовую вошла секретарь губернатора с подносом. Бенедикт Бенедиктович с готовностью помог ей переместить всё, что возлежало на нём, на стол. Секретарь пожелала приятного аппетита и ушла, а Пётр Алексеевич с Бенедиктом Бенедиктовичем вновь остались одни.

«По рюмочке, – исполняющий функции хозяина Бенедикт Бенедиктович взялся за принесённый вместе со всем остальным наполненный чем-то графинчик. – Коньяк, надо вам признаться, здесь не супер. Очевидный фальшак. Но за неимением лучшего… позвольте… За ваши успехи! Чтобы всё у вас получилось, как вы сами этого хотите. А хотите вы, насколько я разумею, ни больше ни меньше… – Ну наконец-то, пошёл хоть какой-то предметный разговор! – В беседе с Николаем Юрьевичем, когда он спросил, чем бы вы хотели порадовать местных театралов, вы признались, что намерены привезти и показать свою, так сказать, классику. Спектакль “Аргонавты”. Вершина, можно смело утверждать, вашего ещё… предэмиграционного. Когда вам было так плохо! Когда вас все кусали, а вы только огрызались и мечтали о свободе. Ваши побуждения, Пётр Алексеевич, мне, как человеку относительно близко к сердцу принимающему всё, что относится к театру, очень даже понятны, но… Позволю напомнить Гераклитово… По-человечески понятно и естественно ваше желание ступить в ту же реку. Реку вашей относительной ещё молодости, но река-то эта, я вас уверяю, совсем не та. Не обмелела, нет! Тут несколько другое. Вашим “Аргонавтам”, в какой бы аранжировке они ни были, нужны не сценические подмостки, а… скажем, подземелья с прячущимися в них первыми беднягами-христианами. Там ваш спектакль ещё мог бы получить какой-то адекватный отклик. Но здесь и сейчас?.. В современной, становящейся на новые цивилизационные рельсы России? Которой начхать на аргонавтов вообще и на ваших в частности. При этом, вы уж извините… вам-то, может, и ничего, а вашим американским питомцам?.. С их ещё юношеской уязвимостью, с особенно пылкой потребностью успеха. Очень сомневаюсь, что, если будете настаивать на “Аргонавтах”, они сей успех обретут. Скорее, полное недоумение. Я говорю о зрителе.

В лучшем случае – вежливое похлопывание. Вам их, я говорю о вашей юной поросли, не жалко?..»

И только сейчас Пётр Алексеевич решился прервать это не знающее удержу словоблудие. Но, прежде чем остановить, про себя подумал: «Вот вам и не критик! Вот вам и представитель какой-то там транснациональной корпорации. А рассуждает как вроде уже канувший в Лету, ушедший в небытие советский третьеразрядный чинуша от культуры». «Простите, а можно, наконец, узнать – а то мы с вами разговариваем как в потёмках – кто вы вообще такой, чтобы судить-рядить о моих “Аргонавтах”? Что вообще понимаете в театре? Откуда эта ваша уверенность, будет у нас успех или нет?» Пётр Алексеевич начал кипятиться, а Бенедикту Бенедиктовичу как будто хоть бы что. Даже, видимо, довольный реакцией им только что ужаленного человека, улыбается. «Не гневайтесь, Пётр Алексеевич! Я пока сказал только “а”, а вы уже выходите из берегов, мечете, аки Зевс, громы и молнии. Ох уж этот ваш темперамент! Имейте терпенье послушать и “б”, и тогда ваше мнение обо мне и моих уверенностях, возможно, изменится. Хорошо, больше не будем о вашем прежнем. Поговорим о настоящем. В репертуаре вашего театра есть другой… замечательный спектакль. Тот, что вы показали совсем недавно. Вы, наверное, уже догадались… Да, я говорю о ваших “Трёх сёстрах”, Пётр Алексеевич. Подчёркиваю, “ваших”, а не чеховских. Потому что ваши “Три сестры” это не Чехов, это нечто прямо противоположное. Это анти-Чехов! Этим-то как раз и замечательно ваше прочтение классика. Ваше сугубо авторское. Что вы переиначиваете. Есть ещё другое слово: перелицовываете. В этом суть и девиз и всего того, что делаем и к чему стремимся мы. “Мы” – то есть наша корпорация. Конверсия, Пётр Алексеевич. Превращенье и перерожденье. Именно это нас так с вами и роднит. А вас… вас, пожалуй, ставит в первую десятку самых выдающихся театральных режиссёров современности. Подчёркиваю, “пожалуй”. Это всего лишь скромное мнение – пусть и не рядового, но всего лишь человека околотеатрального». Да, вот так! Это, кажется, называется «из огня да в полымя». Петру Алексеевичу, конечно, не нравится, когда его безосновательно, как ему кажется, ругают, принижают. Кому вообще это может понравиться? Он, естественно, начинает сердиться. Но когда и похвалы выше небес… «Самый выдающийся»… «современности»… Как правило, такого рода безудержное восхваление вызывает в нём больше недоверия к восхвалителю: «Здесь явно что-то не то».

«Ну, это вы уже… это уж слишком… Вас послушать… можно подумать, вы ходили на мои спектакли». На что Бенедикт Бенедиктович заметил с улыбочкой, которую вполне можно назвать мефистофельской: «А что вы думаете? Так и было. И именно во многом потому, что я ходил и смотрел, наш выбор, кому доверить оформление, огранку, если можно так выразиться, нашего ежегодного торжества, а это, как нами задумано, должно стать выдающимся, может, даже резонансным событием… как это ни покажется сейчас невероятным – мирового масштаба!.. выбор пал именно на вас. Не буду скрывать – вы были вначале лишь одним из довольно обширного списка номинантов, у вас были серьёзные соперники. Но ваши “Три сестры”… Они качнули… они решили исход дела в вашу пользу». – «Тогда… чем же мои “Три сестры” вас так привлекли?» – «Если очень-очень коротко, своей… нагостью, Пётр Алексеевич. Если, конечно, так можно выразиться. В смысле: “Я сир и наг”… – Он, кажется, собирался ещё что-то добавить, но тут запипикал его селфон; он бросил взгляд на экран. – Боюсь, нам с вами придётся на этом прерваться. Но, разумеется, мы ещё встретимся. И не один раз. Вас сейчас подбросят до гостиницы.

Помогут разместиться. Устраивайтесь, отдыхайте. Встречайтесь со своими. У вас, я знаю, здесь родные, друзья. Ваш сын. Славный молодой человек! Которому вы нужны… и который нужен вам. Ну а завтра, с утра… нам с вами предстоит очень серьёзная работа. Что же касается того, с чем вам ехать на гастроли… У меня есть все основанья полагать, что они всё-таки состоятся. Разумеется, это ваше авторское решение, что брать, что показывать. Не мне принадлежит право первой брачной ночи. Я здесь лишь как зритель. И как зритель высказал лишь свои скромные зрительские предпочтенья».

4

«Аркашенька!» Аркадий только заехал в тесный родной дворик на Энтузиастов, вышел из машины, когда услышал, что его кто-то зовёт. Оглянулся: Иван Евдокимович. В своей ещё советской выделки цигейковой дублёнке, лоснящейся по швам накладных карманов и в том известном выпуклом месте, которое называется филейной частью тела. Восседает на побеленной недавно выпавшей порцией нового снега скамье. Во дворике ещё одна скамья, но она сейчас оккупирована весёлой разнополой компанией. «Куда вы пропали? Я собрался вас подвезти…» – «Аркашенька, подойди ко мне, – льстивым голоском, – хочу с тобой кое-чем поделиться». Аркадий неохотно послушался, подошёл. Отчим уже без гвоздик, но папка при нём. А это означает, что Иван Евдокимович как вернулся с вокзала, так в квартиру ещё и не заходил. «Я буквально только сейчас подумал о тебе… Не хочешь присесть?» На незанятой Иваном Евдокимовичем половине скамьи снег, а под снегом лёд. Поэтому Аркадий предпочёл не садиться. «Что подумали?» – «Что мы уже так долго живём бок о бок, но так редко… чтобы, как говорится, сесть рядком и поговорить ладком. При этом – да, мы так редко ссорились… почти не ссорились… даже не вспомнить… и всё равно… я благодарен тебе». – «За что?» – опешил Аркадий. «За то, что обозначил меня… отметил… отрекомендовал. Когда с Петром Алексеевичем. Когда он меня так высокомерно: “Кто этот?” Ведь ты мог бы и промолчать, сделать вид, что я тебе чужой… Как ты считаешь, он действительно меня не признал? Но ведь мы же встречались! Прежде. Тогда. Да, нечасто, но… конфликтовали. Пусть и на идейной почве. Мы разошлись тогда в оценке суде́б социалистического реализма. Да, кардинально разошлись. Но ведь это же не повод – как ты считаешь? – демонстративно не узнавать меня сейчас. Когда прошло столько лет! Или это такая с его стороны своеобразная, прости меня, достоевщина?»

«Мужики! – сильно подвыпивший, покачивающийся гражданин с соседней скамьи, настроенный, правда, очень миролюбиво. – Мы тут сына моего обмываем. Первенького! А то прежде всё дочки да дочки. Словом, просим». – «Нет-нет! – испуганный отчим. – Спасибо, мне нельзя. – А дальше соврал: – Язвенник». – «Я тоже», – отказался от приглашения Аркадий. «Что, язвенники одни собрались?.. – обиженный счастливый отец. – Ладно, неволить не будем. Мы ведь как? Мы по-русски, от всего сердца… А раз уж тут одни нерусские собрались… Чёрт с вами!»

Иван Евдокимович, когда обиженный перестал к ним приставать, почти шёпотом проговорил: «По-моему, он страшный человек!» – «Кто?» – удивлённый Аркадий. Подумалось, что Иван Евдокимович имеет в виду именно этого, радующегося рождению своего первенького. «Пётр Алексеевич… твой отец… Да, конечно, он очень даже неординарный. Об этом никто и не спорит. А страшный оттого, что живёт только собой и думает только о себе. И наша мамочка это тоже своевременно поняла». Иван Евдокимович говорил сейчас об Аркадьевой матери, он часто называл её «мамочкой». Хотя, если обращался напрямую, звал просто по имени – Варя. И лишь когда на неё из-за чего-то сердился, переходил на имя-отчество. «Но слишком поздно… Ты знаешь, что она была у портнихи?» – «Зачем?» – «Она сшила новый английский костюм. Из джерси. Я видел. Он ей очень идёт. Как думаешь, зачем ей английский костюм из джерси, да ещё накануне приезда Петра Алексеевича? Когда у неё и так неплохой гардероб. А я догадываюсь. Она хотела его удивить, может, даже очаровать, но в последний момент вдруг взяла и передумала. Осталась дома». «Вполне может быть», – подумал Аркадий, а вслух: «Хватит вам тут! Мало вашего геморроя? Ещё чего-нибудь на морозе подхватите».

«Эта же портниха, кстати, шила когда-то нашей мамочке подвенечное платье, – продолжил свою болтовню Иван Евдокимович, когда уже заодно с Аркадием направился в сторону подъезда. – Оно до сих пор висит у неё. На плечиках. Может, ты тоже его видел. Она собиралась обвенчаться в нём с твоим отцом, а он вместо этого… променял её на свободу творчества. И тебя, кстати, тоже…» – «Да хватит вам! – оборвал Аркадий ведущего себя не по-новосельцевски, то есть заболтавшегося без меры, Ивана Евдокимовича. К тому же ещё ступившего на чужую территорию: какое дело этому человеку до того, кто с кем собирался обвенчаться и кто кого на что променял? Он. Чужак. – Я всё это отлично и без вас знаю». – «Да, конечно, ты человек очень информированный», – покорно согласился отчим. «Если и “достоевщина”, – подумал Аркадий, а подумал оттого, что вспомнил буквально пару минут назад услышанное от отчима и относящееся к отцу, – то у вас, Иван Евдокимович, её будет не меньше, чем у Петра Алексеевича. Словом, вы оба хороши!»

Когда вошли в прихожую, застали мать разговаривающей с кем-то по телефону. Точнее, не разговаривающей, а слушающей. Заметив входящих, только кивнула головой, что означало: «Да. Вижу. Пришли. Хорошо» – и продолжила слушать дальше. Иван Евдокимович, быстренько разувшись и оставив на вешалке свою эпохи ещё личного театрального триумфа дублёнку, юркнул к себе, а Аркадий прошёл на кухню. Он вдруг испытал сильную потребность чего-нибудь перекусить. Желание, наверное, естественное, учитывая, что последнее, что побывало у него во рту, случилось ещё этим утром на Танеевой даче, перед тем как ему отправиться в дорогу. Он подогрел тогда на своей газовой плите приобретённую накануне в Сарафаново пару голубцов-полуфабрикатов. А сейчас уже далеко за восемь.

Аркадий ещё сидел на корточках перед открытым холодильником, соображая, чем бы ему предпочтительнее поживиться, когда на кухню заглянула только что, видимо, закончившая свою затянувшуюся телефонную сессию мать. Она, похоже, за всё время этой сессии не проронила ни слова. «Оставь это». Аркадий вопросительно посмотрел на неё, продолжая оставаться в том же положении. «Я только что разговаривала с Петром Алексеевичем… Он приглашает нас втроём к себе. В гостиницу. На ужин. Прямо сейчас. Я отказалась. И за себя и за Ивана Евдокимовича. А тебя прошу сходить. Отчитаться за всех нас».

5

«Молодой человек, а вы к кому?» – пожилая дежурная в гостинице. «В двадцать пятый номер. К Петру Алексеевичу Долгорукову», – отчеканил Аркадий. «А вы, простите, кто?» Аркадий назвал себя. Дежурная, с каким-то как будто подозрением поглядывая на нежданного гостя, набрала номер внутреннего телефона. Подождав и, видимо, не получив ответа, вернула трубку. Далее с видом «Я же сразу почуяла, тут что-то не так»: «А никто не берёт». – «Возьмут. Наберите ещё раз», – жёстко потребовал Аркадий. Дежурная на этот раз бросила взгляд на висящую позади неё доску с ключами и, видимо убедившись, что ключ от двадцать пятого номера действительно отсутствует, неохотно, однако пошла Аркадию навстречу. Опять долго ждала и наконец: «Извините. Господин Долгорукий? Извините, Долгоруков. А к вам пришли… – Аркадию: – Как вас назвать?» – «Сыном». – «Сыном?» – удивилась дежурная. «Да, сыном. А что тут удивительного?» – «Вы меня простите, – дежурная в трубку, – но этот человек называет себя сыном… Да, я понимаю. – Далее Аркадию, облачко недоверия ещё не сошло с её лица: – Пожалуйста, проходите. Вас ждут… Вон по тому лифту». – «Я знаю».

Аркадий не врал. «Октябрьскую», главную гостиницу города, он изучил как облупленную. На стук в дверь под номером «25» вначале никто не откликнулся, тогда Аркадий постучал погромче. «Аркаша, это ты? – теперь отозвались, но голос на каком-то отдалении от двери. – Входи, входи! Не закрыто. Я тебя жду».

Аркадий вошёл и никого не увидел. «Раздевайся. Присаживайся, а я сейчас». Номер со спальной комнатой. Таких в «Октябрьской» всего четыре, и они не пользуются большим спросом, потому что дорого. Кому-то дорого, а отцу – нет. Голос же доносится сейчас именно из спальной комнаты, самого хозяина пока не видно. «Подожди немножко, мне тут… Если скучно, можешь полистать. Увидишь на столе. Относительно свежая пресса. Как у тебя с английским?» – «Так себе». – «Видишь ли, я вот-вот как сам добрался досюда. Натерпелся. Как выжатый лимон. Освежился под душем. Сейчас переоденусь». – «Ничего, не спеши». Аркадий уселся в свободное кресло у стола.

На сиденье другого кресла – открытый, заполненный вещами кофр. На столе холмик из цветочных букетов, пара мятых газет на русском, сверху «Московский комсомолец» и парочка журналов на английском, эти последние лежат врозь, как будто поссорились друг с другом: «Newsweek» слева, «Journal of the American Drama and Theatre (JADT)» справа. Пожалуй, что одно, что другое не подвластно Аркадию: с английским он никогда не был на «ты». Зато вполне подвластна ему фотография в рамке и с ножкой из твёрдого картона. Она-то, то есть фотография, а не ножка, и привлекла внимание. Групповой снимок. Так прежде, ещё до того как сам Аркадий пошёл в школу, снимались по завершении учебного года всем классом. Таких групповых снимков много у матери. Учительница по центру, по левую и по правую руку от неё – самые выдающиеся ученики; чем дальше на периферию, тем менее достойными они были и в глазах тех, кто снимал, да и, пожалуй, в собственных. Варя Новосельцева неизменно в «выдающихся», от первого класса до десятого. На той же фотографии, что сейчас в руках у Аркадия, вовсе не юная мать, а уже старый, то есть такой, как сейчас, отец в окружении, скорее всего, своих уже заокеанских «птенцов». В основном молодые ребята, примерно тех же лет, что и Аркадий. Белые и чёрные. Все довольные, улыбающиеся. Тех, кто постарше, посолиднее, – наперечёт. Однако точно так же, как под копирку, улыбаются.

«Всё-таки ты молодец, что не погнушался, пришёл», – отец по-прежнему пока присутствует только голосом. Долго же он одевается! Как будто ему сейчас предстоит выйти на сцену. У самого Аркадия на эту процедуру обычно уходит максимум пара минут. «А вот наша… примадонна… Уж как только я её ни уговаривал! Чуть ли ни вприсядку перед ней. Нет! Так и не удостоила. Я по-прежнему у неё в чёрном списке. Что-то типа “вооружён и очень опасен”. Не человек – кремень. А как с ней ладишь ты?» – «По-разному. В основном нормально». – «Похвально… Возможно, оттого, что в тебе самом… Ведь ты очень многое взял от неё. Ну, это и понятно. Так и до́лжно. Что я такое? Потомок каких-то мещан. Всего-то. А ты знаешь, что твои прадеды были прасолами?.. Да знаешь ли ты вообще, что такое прасол?» – «Да, представляю», – Аркадия даже немного обидело, что отец посчитал его таким неграмотным. «Закупали свежую рыбу, мясо, делали из них разного рода деликатесы, – отец, возможно, не расслышал Аркадьева “Да, представляю” и продолжил: – А потом на прилавок. У нас была даже собственная маленькая лавочка. – Он сказал “у нас” так, словно и сам был совсем недавно её владельцем. – Маленькая, но на Малой Дворянской. У меня фотографии её сохранились, я тебе покажу. Предки же твоей матери самые настоящие крестьяне. Но не барские. На барщине никогда спину не гнули. Что такое рабство, никогда на себе не познали. Они были вольными. Может, поэтому и мать твоя такая – несгибаемая. “Гвозди бы делать из этих людей”. Это и про неё». – «Ещё они были староверами», – дополнил Аркадий нарисованную отцом картину очень важным мазком. «Верно. Архангельского розлива, я это знаю. Что тоже, конечно, многое объясняет. Только почему “были”? Они и есть». – «Мама не староверка». – «А кто же она?» – «Коммунистка». – «Как? До сих пор?..» – «Да, до сих пор. Ну, может, не так сильно, как прежде. Хотя никому в этом не призна́ется. И коммунизм у неё какой-то… не такой». – «То есть не как в “Кратком курсе истории ВКП(б)”? Согласен. Но это как раз и означает, что в душе она староверка, а чистая вера в коммунизм… в светлое справедливое царствие на земле, где вместе будут возлегать хищники и агнцы – всё это уже есть маленькая, а может, и крупная аберрация. Впрочем, вполне допускаю, что и ты… что с тобой примерно такая же история». – «Я не старовер.