Глава 2
Донцов быстро научился приезжать домой не позднее семи вечера, чтобы сразу включить компьютер. На Южном Урале было уже девять, Ярик спал, и они с Верой могли вдоволь наглядеться друг на друга по скайпу, насладиться эфирным общением. По выходным Виктор, конечно, подключался днём, чтобы с замиранием сердца выглядывать почти годовалого сына, который пытался делать первые шажки и что-то лепетал перед монитором.
В тот памятный день он позвонил Деду ещё на рассвете, из Домодедова, сразу после того, как проводил Веру с Яриком на посадку в самолёт. И с облегчением услышал возбуждённый крик:
– Власыч! Ты мне скажи, как они за пять минут из Алексина до Поворотихи долетели? Пять минут! Мы ж не спали, а как полыхнуло, – с крыльца, Власыч, с крыльца! – мы с Антониной сразу на задний двор бросились. Уж как ты с дверью-то угадал! Её верняк снаружи крепко подпёрли. Я топором стойку вышиб, дверь внутрь разом и рухнула. Оглянулся, а они уж здесь!
Донцов, конечно, понял, о чём кричит Дед, но спросил:
– Кто «они»? Ты о ком?
– Кто, кто! Конь в пальто! Пожарные! Говорю же, за пять минут домчали, всё наготове. И давай шланги раскатывать. Цистерна-то полнёхонька. Ума не приложу, как всё вышло. Может, случайно мимо ехали? Или ученья какие… Но, видать, Бог нас любит, не отдал.
– Сейчас-то вы где? Дом сильно пострадал?
– Да не-е, только нижние брёвна, козырёк-надкрылечник и стена на веранде. Но залили нас вчистую, от пола до потолка. А крыша, крыша-то не покорёжилась, балки целы, даже не опалило.
– Я говорю, сейчас, сейчас-то вы где?
– А-а… У Гришки Цветкова отсиживаемся. Поит-кормит погорельцев.
– Я часа через четыре подъеду. В Москву вас заберу, Катерина всё подготовила.
– Какая Москва, Власыч! Дом чуть подправить, и живи. Только надо, чтоб сперва просохло, потом помывку устроим. А пока у Гришки перебедуем, поживём, как на полустанке. Без вызова не приезжай, дай очухаться. А приедешь, – захвати сам знаешь чего, для срочного ремонту. – На радостях добавил: – Обломился нам от тебя новый дом по высшему разряду. Будем в старом век доживать. Ну, давай! Поспать сейчас ляжем. От передряг этих очумели. Донцов успокоился и, выждав, когда улетит рейс на Южный Урал, поехал в Москву. Ему тоже надо капитально отоспаться, почти двое суток за рулём.
Потом он привёз в Поворотиху достаточно денег, чтобы Дед мог без натуги прикупить нужных досок, нанять плотников. И жизнь покатилась дальше. Хотя по-новому – с ежедневными общениями по скайпу.
Поначалу Власыч попросту забыл о Подлевском, исключив его из перечня жизненных забот. Но после Нового года, когда настойчиво застучала мысль о возвращении Веры в Москву, попытался нащупать, чем пробавляется опасный проходимец. В Интернете он не светился, Нина Ряжская ничего о нём ни знать, ни слышать не желает, а общих знакомых нет – иной круг. Перебрав варианты поиска этой мутной личности, Донцов обратился за советом к бывшему телохранителю Вове.
У Владимира Васильевича тоже не было выходов на Подлевского, даже косвенных. Но через третьих лиц, используя чоповские связи, он выяснил, что квартира Подлевского уже лет десять на охране. А главное, за последний месяц сигнализация ни разу не сработала, в квартире не живут.
– Возможно, укатил на лыжный курорт, – доложил Владимир Васильевич. И понимая интерес Донцова, добавил: – Имеет смысл немного подождать. Теперь я держу вопрос на контроле.
Промелькнул ещё месяц. Проблема-то архиважная, пороть горячку с возвращением Веры в Москву нельзя. Виктор наметил примерные сроки: если до марта Подлевский в своей квартире не объявится, значит, улетел за кордон. И не по делам – на недельку, а вдолгую. К тому же подоспели новые сведения от Вовы – сигнализация авансом оплачена жильцом до конца года.
Однако события поторопили, и Донцов решил полететь на Южный Урал, чтобы забрать Веру с Яриком, а заодно пообщаться с Синицыным, познакомиться с Остапчуками.
У Ивана Максимовича близилось семидесятилетие, Синягин намеревался отметить его с размахом, позвав родных, друзей и, как водится, нужных людей. Донцов тоже получил приглашение, в котором среди уймы напыщенных уважительных слов сразу углядел самое для него интересное – «с супругой». И в юбилейных предвкушениях, разумеется, возмечтал прибыть на торжество с Верой – это стало бы их первым совместным выходом в свет, а для Веры после уральской «ссылки» и вовсе праздником.
Перед отлётом Виктор помчал в Малоярославец, предупредив жену, что заночует у родителей. В тот вечер они долго сидели с отцом, прикушивая настойку из перебродивших садовых ягод. На столе был суржанковый хлеб – полубелый, с рожью, который он любил с детства. И конечно, изумительные пирожки, какие умела печь только мама. Тесто совсем тонкое, вкусная, в избытке капустно-яичная начинка чуть ли не просвечивала сквозь мучную оболочку. Виктор, как всегда, восхитился маминым кулинарным искусством, сказал, что ни в одном ресторане таких деликатесов не пробовал.
– Сынок, да ведь рестораны-то это фантики, обёртка. За неё, за обёртку, и платют, – ответила мама. – А начинка-то, вот она, домашняя.
Донцов, для которого рестораны были повседневностью – деловые встречи! – возражать не стал и напомнил, что с детства эти пирожки были его любимым лакомством, всегда ждал праздников, к которым затевали широкую стряпню.
Да, они с отцом в тот вечер наперебой вспоминали былое.
– Кстати, а как Ануфрич? Жив-здоров? – спросил Виктор. – Что-то давненько у вас его не видел.
Отец вздохнул:
– Жив-то жив. А вот насчёт здоров… От инсульта очухаться не может. Навещаю его. Но по-прежнему штукарит, речекрякает, говорит: ежели я ему на праздник винца не принесу, он мне фаберже оторвёт.
Ануфрич был в Малоярославце человеком известным, как бы местной достопримечательностью. По профессии плотник – высшего разряда! – он славился житейской мудростью, давая советы ничуть не хуже смешных еврейских побасенок о козе, которую надо взять в тесный дом, а через неделю выгнать, после чего в доме сразу станет просторно. Правда, у Ануфрича байки складывались на русский манер. Отец смеялся:
– Ну, плотники, они вообще любят хвилософствовать, это известно… А помнишь, он тебе совет о питиях дал?
– О-о! – заулыбался Виктор. – Между прочим, я тот совет при себе держу. Очен-но оказался полезным.
Коренастый, длинноволосый на манер дьячка, сапоги всегда в залихвастскую гармошку, Ануфрич в прежние годы приятельствовал с отцом. Когда в студенческую пору Виктор наезжал домой подхарчиться, иногда заставал этого своеобразного человека, который умел веселить людей прибаутками, сохраняя самое серьёзное выражение лица, отчего все покатывались со смеху. И когда он наставлял «штудента» по части искусства пития, невозможно было понять, шутит Ануфрич или же делится житейской мудростью.
Те наставления были любопытными. Чтобы, как говорил Ануфрич, «снимать нервы», нормальному мужику примерно раз в три месяца надлежит крепко поддавать, как он говорил, ставить себе примочки. Но два правила! Пей только дома, у родных или надёжных друзей, а не в присутствии, чтобы худая молва не пошла, – это раз; а два – никогда не опохмеляйся.
– Страдай до полудня, – учил Ануфрич. – Потом будешь, как новенький. Хорошая выпивка, она напряг снимает.
Помнится, Виктор отнёсся к совету Ануфрича с юмором. Но лет десять назад, когда жизнь начала припекать, когда накатывалась глубокая усталь и сгусток злой энергии, словно опасный тромб, грозил закупорить здравомыслие, Власыч вспомнил о давних поучениях и попробовал снять стресс дедовским способом. Результат – выше крыши! Через день он порхал пташечкой, избавившись от набежавшей из-за деловых передряг нервозности. С тех пор Донцов разок в квартал позволял себе расслабуху, рассказав Вере о своей странности ещё до свадьбы. Чтобы потом не удивлялась.
Вера ответила так же, как когда-то Ануфрич: не поймёшь, в шутку или всерьёз:
– Знаешь, мне рассказывали, что жена известного лётчика-испытателя, практиковавшего такой метод, говорила про мужа: «Что ж, придётся упаковать эту вещь».
И «эта вещь» получилась у неё так выразительно, что оба расхохотались, поняв друг друга.
В тот вечер отец добрыми словами помянул особого генерала Ивана Семёновича, который свернул пасеку в березнячке, пристроив пчёл на зимовку, а при телефонных разговорах не забывает передавать Виктору приветы.
– Иван Семёныч помнит, как отец – мой отец, твой дед! – с войны вернулся и как ему всем миром, толокой дом справили. Фундамент из дикого камня за день выложили. До сих пор стоит.
Когда я обновлялся, пристройку для комфортов ладил, копнули, под землю глянули, а фундамент незыблем. А обновляться-то мне Ануфрич помогал. Золотые руки были у мужика.
Утром после тающих во рту маминых творожничков и душистого чая с чабрецом Власыч помчал в Москву. Вчерашние неспешные воспоминания, ненароком затронувшие судьбы поколений, не прошли даром. Но теперь Виктор не назад оглядывался, а вперёд смотрел. Интересно: дед родился при царе, отец – при Сталине, он, Виктор, – при Брежневе, а Ярик – при Путине. Причём, что совсем уж любопытно, все – на излёте царствований. И у каждого поколения Донцовых жизнь настолько различается, что диву даёшься. Что же Ярику готовит его эпоха?
Эта тема захватила его. На трассе он вообще любил погружаться в размышления, причёсывать мысли. И теперь пытался предугадать будущее сына, загодя загадывая, как оберечь его от опасностей нового века, наставить на путь истинный. Вспомнив старозаветное «Наставить на путь истинный», мысленно улыбнулся. Разве отец его наставлял? Он сам избрал свои маршруты, так и с Яриком будет. И всё же, и всё же… А эпоха выпадет сыну, похоже, сложная, смутная.
Мимоходом подумал о нынешних школьных несуразностях, вокруг которых бушуют циклоны страстей. Ещё бы! Не кто иной, как советник Путина – ещё в ранге министра был, – невозмутимо заявил, что ныне смысл жизни в потреблении и школа должна готовить современного потребителя. Он же – придумщик пресловутого ЕГЭ. Ржаво дело. Парадокс: о том думать придётся, как бы школа не принесла сыну вреда… Но главная мысль катилась по инерции: в России каждое царствование меняет судьбы поколений. Какое будущее выпадет Ярику?
В сознании вспышкой мелькнула странная мысль. Вчера отец достал из самодельной каповой шкатулки старые письма, которые он слал родителям с погранзаставы, где служил. Наставительно сказал: «Станешь старым, перечитаешь эти весточки, меня вспомнишь…» А новые-то поколения писем после себя не оставят, живут в планшетах! Всё, кончилась эпистолярка, настал век гаджетов. Уже проскочила «прогрессивная» идейка о кладбищах в интернете: человек ушёл, нет его среди людей, а в виртуале он по-прежнему числится. Что за мир грядёт, если в Голландии прилюдно да на потеху детям казнили жирафа Мариуса? В школах вводят для младших классов секспросвет, торжествует глобальная пошлость.
Эти отрывочные вспышки памяти снова подводили к главному: в каком мире придётся жить Ярику и что он, отец, может сделать, чтобы подготовить его к диким джунглям «реала», куда попадёт сын, выйдя за порог дома, потом школы. И обученный понятийному мышлению, – известно, у технарей понятийное мышление сильнее, суть, причины они схватывают лучше гуманитариев, да и прогнозы у них точнее, – Донцов принялся систематизировать отцовские заботы.
Конечно же надо поменьше подпускать Ярика к ширпотребу интернета, штампующего ленивых невежд, – это всенепременно, это уже аксиома. Поколение миллениум, поколение зет… Боже, как стремительно обновляется молодая поросль! Сперва извечную мечту о домашнем очаге сменила жгучая охота к перемене мест. Потом красивой одежде предпочли культ тела, что вроде бы и неплохо. Но теперь социологи хором поют, что под натиском виртуального развлекалова и цифровых ухищрений даже у натуралов любовь уходит на второй план. На шкале досуга интим стал нерентабельным. С ум-ма сойти! У натуралов! А что уж говорить об «элегантных», чей подспудный вкрадчивый напор становится всё опаснее?
А хуже всего этот жуткий, омерзительный прагматизм, разъедающий души. Всё, что лишено материального смысла, – на периферии интереса. С подачи зомби-ТВ возобладало, въелось пагубное мерило «Чем пошлее, тем башлее». Под тяжестью этой напасти, словно от метельных, многослойных снежных сугробов, у многих «поехала крыша», раздавив романтическую мечтательность юных лет. Жизнь вывернулась изнанкой. Полно звёзд и звездулек, но напрочь вывелись моральные авторитеты. Даже в провинциальном Малоярославце от скуки и пустоты бытования объявились граффитчики, да с уклоном в бомбинг, – быстро, тайком малюющие стены непристойными рисунками, надписями. Для них главное – движуха, хотя на деле они плетутся где-то в хвосте сверстников. Буйства возраста! Но своими неокрепшими мозгами не осознают инфантилы, что уже охвачены самопогублением, подхвачены водоворотом судьбы и их начинает затягивать воронка безысходности, что их поколение может погибнуть на фронтах жизни, что жёстокая реальность не повезёт их к благополучию, а наоборот, оседлает бездонными заботами. Скажется детская психотравма, и кто-то, не дай Бог, в поисках заработка станет «анонимным курьером» – разносчиком наркотиков.
Донцов так увлёкся раздумьями о судьбах новых поколений, которым суждено испить мирское зло транзитных буквенно-цифровых времён, что не сразу среагировал на тормозные огни мчавшего впереди «японца» и едва успел уйти от беды – на трассе скорости очень приличные. Но этот мимолётный эпизод символически обострил главный вопрос: как уберечь Ярика от аварий на дорогах жизни? Как помочь ему наивные детские хотелки переплавить не в подростковый эпатаж, а в возвышенные мечтания, но потом избежать саморазрушения при лобовом ударе о реальности века. Когда возмужает, как научить его осмыслять жизнь в бессмысленное время? Или к его взрослению страна обретёт смыслы?..
Американцы молодцы. У них состоятельные люди не гнушаются уже в школьные годы закалять своих детей трудовым заработком. Дочь президента Кеннеди, и та на каникулах служила «пажом в офисах», как в Штатах называли курьеров, разносивших бумаги.
Слегка остыв, попытался мысленно перескочить в будущее, заглянуть за горизонты текущей жизни. Подумал о том, что транзит мира от буквы к цифре заметно ускоряет смену поколений во всех сферах. Жизнь требует новых людей, новых смыслов. Отмирание профессий и нарождение новых – тренд времени. Теперь на одной ноте, как раньше, жизнь не пропоёшь, придётся переучиваться. Но, пожалуй, важнее другое. В России первая четверть века вышла тягучей, застойной, а навёрстывать отставание надлежит поколению, которое выйдет на авансцену национальной истории лет через двадцать-тридцать, к зениту века, иначе говоря, поколению Ярика. Но известно, молодёжь, мужающая в период возвышения страны, всегда патриотична – взять хотя бы сегодняшний Китай! – а молодёжь, входящая в жизнь в период упадка или застоя, либо развращена, либо безвольна, либо протестна, – разве не таковы наши миллениалы девяностых? Но уже ясно, мажорам, отпрыскам тузов ельцинской эпохи, как бы ни делали им карьеры предки, не удастся приватизировать будущее. Да и мировой опыт показывает, что неправедно нажитое духоразлагающее злато рассыпается в прах уже в третьем поколении. Верно сказал об этом Томас Манн в своих «Будденброках», удостоенных Нобелевки. Так и у нас зачастую будет: дед богат, сын в нужде, внук пойдёт по миру. Кстати, знаменитая теория контрэлиты итальянца Парето о том же: первое поколение – правящее, второе пассивное, третье ветшает, уступая место следующей элите.
И вдруг новая вспышка памяти. Прошлой зимой хоронили в семейной могиле на Кунцевском кладбище одного из ветеранов отрасли. После ритуала погребения, когда возвращались к машинам, Донцов обратил внимание на передние – самое престижное место! – ряды свежих нарядных надгробий. Задержался, пригляделся и ужаснулся: здесь чуть ли не сплошь покоились молодые парни – двадцать три года, двадцать, девятнадцать… Горестные эпитафии, казалось, сочились деннонощными родительскими слезами, судя по богатым памятникам, какая распрекрасная, роскошная жизнь была уготована безвременно погибшим детям! Но из прощальных слов, из хронологии явственно проступало, что эти крепкие симпатичные ребята, глядевшие с фарфоровых фото, погибли не доблестно, а от передозировки наркотиков, в нелепой пьяной поножовщине, от других опасностей, явившихся вместе с жестоким и коварным рыночным веком. И разве не сами родители, – подумал тогда Донцов, – обогатившиеся волею обстоятельств или подлости, нажившие миллионы из ничего, нежданно-негаданно скакнувшие из грязи в князи, шальными деньгами лишённые нравственного иммунитета, на торжище честолюбия ради шика прибивавшие к стенам копейку рублёвыми гвоздями, – разве не они сами научили своих чад «красиво жить», покупая им «тачки» со сверхмощными движками, открывая свободный кредит для ночных баров, не задумываясь, что готовят для себя тёмный час отчаяния? Зулусы, польстившиеся на яркие побрякушки! Неутомимая алчность!.. Всё в этом мире уравновешено. Господь всё видит, всем воздаёт по их мере. А есть ли более адские прижизненные муки, чем трагическая гибель детей, в которой повинны – не могут они этого не понимать, – сами родители, от толстосумства беспечно отправившие своих чад в зону повышенного риска? Ужасно. Насмешка диавола!
Эта горькая недомёрзлая рябина, эти безвременные скорбные могилы с роскошными надгробиями, – вот она, кара небесная за неправедные девяностые, божий налог на скоробогатство. И кто знает, не покоятся ли в этих могилах – или где-то на других кладбищах, – дети тех безжалостных кредиторов, которые вынудили выброситься из окна Богодухова, вышвырнули из квартиры Шубина?
Но Донцов сразу поймал себя на мысли, что как раз отпрыск бандюгана – Подлевский, жив и продолжает нечистое отцовское дело. Молнией сверкнуло воспоминание о прошлогодней попытке спалить Веру и Ярика в Поворотихе, и Виктора сразу поглотили текущие заботы, связанные с возвращением семьи в Москву. К тому же поток машин на трассе стал плотнее, сказывалась близость столицы, пришлось добавить внимания.
А Ярик?.. Жизнь покажет. Но он, Донцов, теперь полностью осознаёт, сколь тревожным в наши неустойчивые переменчивые времена стало отцовское бремя. Сколько гадостей и гнусностей вьётся вокруг новых поколений. Сколько будничных драм, с годами перерастающих в жизненные трагедии. Кругом дурь и натиск! Не догляди за парнем, – как иголка сквозь сито провалится.
Но сын – сыном, а чувство сумасшедшего счастья охватило Донцова в те минуты, когда после долгой разлуки он обнял Веру. Именно счастья, которое выше любви, ибо вбирает в себя не только плотское обожание, но и не меркнущее с десятилетиями родство душ.
Синицын, крестный отец Ярика, поселил Веру с сыном в однокомнатной квартире, зато в центре города, к тому же в доме с «Пятёрочкой», что было удобно, а вдобавок в квартале от большого сквера, похожего на парк, где Вера выгуливала сына в детской коляске. К приезду, вернее, прилёту мужа она изготовила праздничный обед – разносолы не уместились на небольшом кухонном столе, заняв часть широкого подоконника, – и после длительных агуканий с Яриком, который, утомившись от папиной ласки, сладко уснул, они уселись не столько трапезничать, сколько излить друг другу душу.
Милота!
Впрочем, Виктор обрушил на жену в основном поток чувств, ибо докучливые бизнес-заботы, донимавшие в Москве, здесь сразу ушли на обочину, если не скатились в кювет. А об остальном и рассказывать незачем – с мамой и Дедом Вера перезванивалась, была в курсе семейных дел. Зато её жизнь в уральской «ссылке» оказалась очень насыщенной, потому за ужином солировала она.
Конечно, Синицын свёл её с Остапчуками, и Вера стала непременным участником почти ежесубботних домашних посиделок – в зимнее время их устраивали часто, тем более погоды выдались особо снежные, дороги к дачным посёлкам заметало. Раиса Максимовна, вырастившая трёх сыновей, прекрасно знала, как обустроить малыша в одной из спальных комнат, чтобы ему было занятно-безопасно, а Вера могла бы спокойно «заседать» в гостиной, где, по её словам, не разговоры шли, а страсти кипели.
– Витюша, ты не представляешь, насколько здесь, в провинции, люди откровенны! – воскликнула Вера. – Так хлёстко правду-матку режут, так до сути докапываются, что оторопь берёт.
– А вот интересно, – сразу вцепился Виктор, – у них единая точка зрения? Они… Как бы сказать… Они единодушны в суждениях или кто в лес, кто по дрова?
– В том и интерес, что у каждого своё мнение, своё сомнение. Это же не партия с дисциплиной мозгов, люди независимые. И сами хотят сказать и других послушать. Хотя, конечно, общий пульс прощупывается. Евролюбов или профессиональных вопрекистов среди них, пожалуй, нет. И если спорят, то беззлобно. Да! Знаешь, как Синицына теперь кличут? Недогубер!
– Что за недогубер?
– Недогубернатор. Он же пролетел на выборах, как фанера над Парижем. Все знают, что подтасовка была, вбросы мощные. Но вот что любопытно. Те, кто у Остапчуков, они все ратовали за Георгия.
Однако после выборов не испытывали горечи. Да и Синицына недогубером не за глаза зовут, он не обижается.
– Что ты хочешь сказать?
– А то, что сбой на выборах в кругу Остапчуков восприняли спокойно, я бы даже сказала, отчасти с юмором. Иного и не ждали, потому что сегодня самокритично считают себя мечтателями местного разлива. Но! – лёгким постукиванием пальцев по столу привлекла внимание к многозначительному «Но!». – Меня не покидает ощущение, что Остапчуки, их гости, да и сам Синицын считают те выборы как бы репетицией. Точка не поставлена, люди во вкус вошли, первую пробу обдумали, осмыслили и впредь намерены гнуть своё ещё упорнее.
– Веруня, смотрю, ты тут время даром не теряла.
– Я Остапчукам безумно благодарна. Окунулась в новую духовную атмосферу.
– Тогда скажи: ментально периферия от столицы сильно отличается?
Вера задумалась.
– В Москве я в таких кругах не бываю, сам знаешь. А дебаты в Поворотихе… Там люд другой.
– Пока не бываешь! Мы с тобой приглашены на юбилей Синягина.
– Приглашены? Потрясающе! Раиса Максимовна с Филиппом тоже полетят. Как без них? – Вдруг озаботилась. – Витюша, мне ведь подготовиться надо. Какой наряд подобрать? Обязательно
в салон красоты сходить. Я же не могу в грязь лицом… Донцов расхохотался.
– Женщина всегда остаётся женщиной. Вернёмся в Москву, тогда и займёмся твоим туалетом. А пока всё же просвети: чем провинциальное обчество озабочено? Чую, Жора хочет меня представить Остапчукам.
– А как же! – всполошилась Вера. – В суматохе забыла предупредить. Улетаем-то мы в воскресенье. А в субботу у Остапчуков очередной сбор, уже звонили.
– Ага, так я и думал. Но не с пустыми же руками идти. Что купить?
– Именно что с пустыми! Там даже не чаёвничают. Народу много, стол накрывать, чай подливать, посуду убирать… Не для того сходятся, чтобы время на ширлихи-манирлихи тратить. Раиса Максимовна бутылки с лимонадами да газировкой ставит, бокалы. Каждый себе и наливает. Просто, удобно. Все свои, чужие туда не ходят. Это же не гостевание, не товарищеский ужин, не деловая встреча. Собираются люди посудачить о том о сём, умников, прогнозёров послушать. А чем здешнее общество озабочено?.. Все гудят о поправках в Конституцию. Не поверишь, только о них и речь.
– «За» или «против»?
– Понимаешь, Витюша, путинские поправки, они здесь, считай, никого не волнуют, их называют не поправками, а уловками. Народ не понимает, о чём речь, что изменится в Думе, в Госсовете. Только оппозиция шумит, ей это по статусу положено. А вот поправки, которые снизу пошли, о традиционных ценностях… О-о, тут горячка. Если не примут низовые поправки, общественных скандалов не оберёшься.
– Да что же плохого, если впишут, что брак это союз мужчины и женщины? Кто против?
– Люди опасаются, что туда ювенальные закладки могут впихнуть. А главное – русские поправки! Вокруг них здесь такая кутерьма, что Путину не позавидуешь. Ну чего я тебе буду пересказывать? В субботу сам услышишь, о них наверняка снова будут спорить.
Когда с небольшим «путинским» опозданием приехали к Остапчукам, Синицын шепнул Виктору:
– Сначала я тебя представлю нашей кухонной публике.
– Не понял…
– Эко ты непонятливый! Это же «кухня» шестидесятых годов.
Народ пар выпускает.
Впрочем, о Донцове забыли сразу после приветственных раскланиваний. Обстановка в гостиной уже разогрелась, и двое мужчин неопределённо-среднего возраста, сидевшие в креслах друг против друга, продолжили пикировку.
– Дмитрий Ионыч, я же вам говорю: общенародного голосования ни в Конституции, ни в законах нет. С чистого листа поют.
– Не волнуйтесь, до мая закон примут.
– Да ведь у избиркома даже нет функций проводить такие голосования.
– Ничего! Зато Эллочка-людоедочка, в избирательном смысле, конечно, уже заявила, что порог явки не нужен, а тех, кто наущает народ бойкотировать, надо наказывать. Радоваться пора, прямо на наших глазах сотворяется великий акт законотворческого… – Язвительный Дмитрий Ионович в свободном синем свитере, похоже, домашней вязки, запнулся, подбирая нужное слово, и тут же со всех сторон со смехом посыпалось:
– Произвола…
– Эпохальная мистификация…
– Хрущёвский волюнтаризм ей в подмётки не годится.
– Она ещё сказала, что можно онлайн голосовать. И на вокзалах, в аэропортах. Везде избирательные урны поставят. По ходу, на коленках закон лепят.
– Это цветочки! По её словам, поправки – это политическое завещание Путина. Вот ягодки! Она что, хоронить его собралась?
Язык до щиколотки…
– А комплексный обед с винегретом в нагрузку? Проголосовать, что в столовую сходить. Неужели классику не читала – про Конституцию или севрюжину с хреном?
– А Валентин Гафт, слышали, что сказал? – громко произнёс сидевший за овальным столом, словно в президиуме, почти лысый седобровый мужчина. Власыч для себя окрестил его «скоблёной мордой». – Что большинство наших элитариев зарабатывают в России, а деньги-то за рубежом тратят. Предателями их назвал.
Дмитрий Ионыч пожал плечами, ответил:
– Я где-то читал, что Козырев… Помните мидовского министра, который умолял американцев разобъяснить неразумным русским цели российской политики? Он в Майами сейчас бытует, иногда в СМИ квакает. Так вот, он вроде бы племянник Гафта. Может, фейк. Сейчас правду от вымысла не отличишь.
– Погодите, друзья, – начал Синицын, и все утихли. – Законное будет голосование или же волюнтаристское, в этом, как учит наша история, потомки разбираться будут. А сейчас что? Что с русскими поправками?
Общий тяжёлый вздох прошелестел по гостиной, откликнувшись тягостным молчанием. Наконец Раиса Максимовна неуверенно ответила:
– На сегодняшний день, насколько я понимаю, по части русских поправок удаётся добиться формулировки: русский язык как язык государствообразующего народа. Всяко лучше, чем ничего.
– В Конституции РСФСР русский народ был назван по имени. Но в 1990-м демократы изъяли эту запись. Надеюсь, помните ту вакханалию демократических свобод! – Это басом сказал солидный мужчина в возрасте со взглядом и осанкой патриция, тоже восседавший за столом.
– Зато председательшу ЦИК теперь называют «настоящим демократом», – подбросил Дмитрий Ионыч, не унимавшийся по поводу Памфиловой.
– Да-а, с гласностью теперь у нас хорошо. Со слышимостью затруднения, – вздохнул худощавый в очках, которого называли Валентином Игоревичем.
Наступило молчание.
– Рекламная пауза, – прозвучал чей-то комментарий.
И вдруг в тишине, неожиданно для Донцова, предпочитавшего отмалчиваться в незнакомой компании, молчание прервала сидевшая рядом с ним на двойном диванчике Вера. Отчётливо, с выражением она декламировала:
– Стало мало русского в России. Почему спокойны? До поры! – Через короткий вздох пояснила: – Николай Зиновьев.
Все негромко, но дружно захлопали. И Виктор понял, что Вера очень органично вошла в круг этих людей, искренне озабоченных грядущими судьбами России. Её сло́ва здесь ждут, его ценят. Отсюда – смелость, спокойствие.
И словно подтверждая его мысли, Раиса Максимовна огорчилась:
– Очень жаль, Верочка, что завтра вы нас покидаете. Вас будет нам не хватать. И как редкой умницы и как обаятельной женщины.
Надеюсь, судьба ещё сведёт.
Тут не выдержал Донцов:
– И очень скоро. На юбилее Ивана Максимовича.
– Да-да-да, конечно же там встретимся, – обрадованно закивал Филипп.
Эта перекличка «не по программе» невольно подвела итог одной теме и открыла новую.
– Я считаю, что Москва слишком много на себя берёт, в буквальном смысле, – начал Валентин Игоревич, вместе с напарником, видимо, выступавший в роли забойщика, возмутителя спокойствия. – Вчера Собянин хвастал каким-то сумасшедшим лучшим в мире парком развлечений под крышей «Остров мечты». В Зарядье соорудили гигантский чудо-орган́… Столица – уже и не Россия вовсе, другая страна. Как этого в Кремле не поймут? У нас-то от московских чудес-красот, да при здешней бедности, – изжога. Они перед всем миром на сцене пляшут, а мы в зрительном зале на приставном стульчике ютимся. Может, и не бракованные, но уж точно второй сорт.
– Да писали же, что этот «Остров мечты» – очередная коммерческая штучка, под завязку набитая бутиками, – поддакнул из-за стола басистый патриций. – А билетик туда, знаете, скоко стоит? От двух до семи тысяч! Семейный – десять тыщ. Ежели хотите на аттракционы без очереди, вдвойне платите. Такое даже упромыслить невозможно. Боже-боже, что творится! Не-ет, жирует столица, жирует. Не за наш ли счёт?
– Возрастает год от года мощь советского народа, – вкинул усач, затаившийся в углу.
Грузный мужчина в очках, плотно втиснувшийся в кожаное кресло, с гримасой огорчения сказал:
– Беда в том, что непомерный бесконтрольный рост Москвы стал символом, я бы сказал, деградации российских пространств. Раньше деревни умирали молча, а теперь и малые города закрываются. А Собянин и главная банкирша из своих интересов ратуют за разрастание миллионников – для него это удобнее, а для неё эффективнее. Что с Россией будет, – не их вопрос.
– А если вернуться к Конституции, – это уже Дмитрий
Ионыч, – наверняка Путин не рассчитывал на эпидемию низовых поправок, особенно по части традиционных ценностей, вокруг которых битва идёт. Не знаю, как в Москве, – посмотрел на Донцова, – но у нас в основном за русские поправки переживают. Это как бы иммунный ответ народа. А времени в обрез, Кремль-то конституционный блицкриг задумал. Но что бы ни говорили о демографии, как бы её политическими изысками ни исправляли, факт остаётся фактом: с 1990-го года геополитическое русское ядро в срединной России убыло – шутка ли! – на семнадцать миллионов человек.