Глава 21
Донцов прилетел из Ростова в четверг, надумал трёхдневный выходной, а потому сразу помчался в Поворотиху, предварительно заскочив в «Азбуку вкуса» и основательно затарившись. Ростовский завод на ура сдал Синягину партию станков, и Виктор наметил отпраздновать это событие. Правда, уже на трассе сообразил, что гостям новость о станках для Синягина вовсе не в радость, и нашёл другой повод: близкое окончание дачного сезона.
Вера была счастлива внезапному явлению мужа, а Дед обрадовался, как ребёнок:
– Слава богу, прибыл! Уж как я тебя ждал! Вечерком посидим на лавочке над оврагом, потолкуем.
– Нет, Дед, сегодня толковать не будем. Устал с дороги. Сам посуди: сперва из Батайска до Платовского аэропорта, потом самолёт, а затем трасса полтораста кэмэ… Хочу с Яриком повозиться и пораньше спать пойду. Ты вот что: приятелей наших обзвони, пригласи на завтра ужинать, отметим конец дачного сезона. Я праздничной снеди с запасом привёз. А после и перетолкуем.
Дед недовольно буркнул:
– Кого звать-то?
– Сам решай, твой выбор.
В пятницу Донцов купался в счастье. Погода выдалась ласковая, они взяли с собой толстое шерстяное одеяло, бутыль кипячёной воды, подгузники, ещё какие-то детские причиндалы – по усмотрению Веры, конечно, термос с кофе, бутерброды и без коляски отправились на лесную опушку. Расстелив одеяло в тени выбежавшей из чащи ветвистой берёзы, отчаянно радовались жизни и строили планы на ближайший год. Они впервые были наедине друг с другом: папа, мама и Ярик. Семья!
Вернулись домой только к четырём часам, когда Антонина уже накрывала стол в горнице.
– Значит, кого ждём, Дед?
– Загибай пальцы. Ясное дело, Гришка. Ещё Гостева Ивана Михайловича, он часто про тебя интересуется. Ну и Крестовскую Галину Дмитриевну позвал, давно не общались.
– Отлично! В такой компании как рюмочку не пропустить! Но мне сегодня сухой закон заповедан.
– Чего это?
– Дед, только по секрету. Позавчера, накануне отлёта, мы в Ростове о-очень хорошо отметили сдачу станков Синягину. Я об этом умолчу, чтоб Григория не расстраивать. Но у меня железное, – нет, стальное! – правило: после крепкой выпивки три дня в рот спиртного не беру. Вера знает.
– Знаю, знаю, – засмеялась Вера, нянчившая на руках Ярика.
– Тьфу ты! Всех взбаламутил, а сам в кусты, – проворчал Дед.
– Зато какой стол! Я в магазине поусердствовал, скатерть-самобранка! Мне уж не терпится, оголодал с утра.
Как и прежде, виночерпием назначили Цветкова. Нарочно отодвинув подальше от себя коньяк, он налил всем по стопарю белой, но тост произносить не стал. Обратился к Донцову:
– Власыч, ты обещал бутылку лучшего коньяка, если гравий не привезут. А его привезли. Выходит, ты всё знаешь. Скажи по совести, когда Поворотиху дербанить начнут?
Виктор поднялся с рюмкой в руке. Картинно выпрямился, будто по старо-офицерски изготовился пить от плеча.
– Дамы и господа! Мастера застольного жанра! В этот торжественный день я собрал вас для того, чтобы… – Сделал длинную паузу, со смехом закончил: – Отметить первое лето нашего знакомства. Григорий, давай сразу обговорим: трубу сегодня не обсуждаем. Друзья, за вас!
Чокнувшись и пропустив по рюмке, все увлеклись затейливой московской закуской, а Донцов свою, непригубленную, незаметно приземлил на стол.
– Да-а, труба, труба… – вытерев салфеткой белые усы и бороду, задумчиво произнёс Гостев. – Как бы нам всем в трубу не вылететь.
– Вы о чём, Иван Михайлович? – встрепенулся Дед.
– Да всё о том же, об юдоли нашей бренной. – Он словно продолжал разговор, который они вели за этим столом полтора месяца назад. – Историческая пауза затягивается.
– А как вы именуете эту паузу? – сразу вцепился Донцов.
– При чём тут я? – вопросом на вопрос ответил Гостев. – Включите Интернет, там из каждого сайта прёт одно и то же: «позднепутинский застой». Правда, лично я с формулировкой не согласен, её из брежневских времён тащат, а сегодня в стране иная диспозиция. Что Путин обещал перед выборами? О чём клялся? Сулил прорыв – так я говорю?
– Какой прорыв, Иван Михалыч! – тяжело вздохнул Цветков. – Так живём, что кроме хлеба насущного, всё прихоть. Крохами насыщаемся. – Криворото усмехнулся. – Хде оно, поколение прорыва? Кудрин, что ль, с Грефом? Иль Чубайс? А-а, Медведев! За двадцать лет ни одного нового человека наверху не явилось. Брежнева пора праздновать.
– Прорыва не получается, вот и закричали: застой! А живём-то мы, куда ни глянь, в гибридную эпоху. Война гибридная, цифра с буквой гибридятся, в этом смысле кругом транзитный мир. Вот и у Путина вытанцовывается гибрид прорыва с застоем. Кто отгадает, как зовётся гибрид прорыва и застоя?
Все молчали, шевеля извилинами. И Гостев торжествующе закончил:
– Гибрид прорыва и застоя – это простой! – И громко, покрывая восторженные «ахи», пояснил: – Здесь, уважаемые, не словесной эквилибристикой пахнет, не остроумием эстрадным. Через понятие «простой» сама суть времени вылазит. Простаивает Рассеюшка наша на историческом перегоне из прошлого в будущее, простаивает на позднепутинском полустанке. У Даля Владимира Ивановича о существительном «Простой» как сказано? Ожидание работы, потеря времени! Вот и мы ждём, когда в Кремле зелёный свет включат, чтоб вперёд двинуть, историческое время теряем. Вместо дружной работы – стадия всеобщей конфликтности. О фазе надлома разговоры пошли. Сейчас уже не экономическое – политическое ускорение требуется.
– Иван Михайлович с одной рюмки всю философию теперешней жизни нам разъяснил, – с нескрываемым одобрением пошутила Галина Дмитриевна. – Вера в доброго царя кончилась. – И сотворив крест, добавила: – Что же дальше будет? Что Господь нам шлёт? От этих мыслей на сердце ненастье.
– Время великое, а телик смотришь – новости про Россию мелкие. Каждый день одно и то же, словно и впрямь на месте стоим. Упадочное время, упаднические настроения, – подал голос Дед.
– Всё потому, что настало царство брюха, а не духа, кругом обезбоживание, – не унималась Крестовская. – Да, простой, пожалуй, точнее застоя. Время переходное, а мы на месте топчемся, параэкономика калечная. Оттого и духовное оскудение.
– А может быть, наоборот? – снова задумчиво, как бы сам себя, спросил Гостев.
Цветков, наливая по второй, проворчал:
– Простой – это когда мы имеем то, что имеем, а другие всех нас имеют. Барыги кругом, урывай-алтыны – взяточники. Вурдалаки из девяностых никуда не делись, по-прежнему в чести. Зло-то от злата!
– Гришка в своём репертуаре, – комментировал Дед.
Но Цветков как раз дошёл до полной рюмки Донцова и с удивлением воскликнул:
– Власыч, ты чего? Занедужил, что ли?
Все принялись громко корить Власыча за отсутствие компанейского духа, но на помощь пришёл Дед, раскрывший причину неприличного поведения закопёрщика застолья. А сам Донцов, жестом пригасив шум, сказал:
– Спикизи.
– Чего, чего? – дёрнулся Цветков. Да и остальные с недоумением уставились на Власыча. – Япона брань, что ли?
– Для пополнения ваших познаний напомню, что в годы сухого закона в американских барах, где тайком всё же наливали, существовало правило «спикизи» – в переводе на русский это означает «говорите негромко».
– Ну, теперь это спикизи у нас пойдёт как базарное слово, – заметила Крестовская.
– Не-е, не приживётся, у нас похожей ругани хватает, – сквозь зубы возразил Григорий.
Власыч вбросил дурацкое «спикизи» просто так, чтобы не сидеть за столом пешкой. В его ушах всё ещё звучал поразительно точный диагноз, поставленный старым сельским учителем: простой! Да, не застой, а именно нелепый, необъяснимый простой. Страна – на новых рельсах, машинист до упора крутит рукоять скорости, включает форсаж и не понимает, почему состав еле-еле ползёт, застревая на каждом разъезде. Хитро собранная из БУ-деталей панель управления не фиксирует реалии: в одном из вагонов кто-то раз за разом срывает стоп-кран, блокируя колёса. Как сильно в прошлый раз сказал за этим столом Гостев: «Топор под компасом». А время уходит, уходит… Когда же машинист обновит панель управления?
Между тем Галина Дмитриевна завела другой очень волновавший её разговор:
– На прошлой неделе в Москву ездила на юбилей старой подруги.
– В каком ресторане гуляли? – с подвохом перебил Цветков.
– Чего пылишь? – урезонил Дед.
Ответила и Крестовская:
– Ох, Григорий, что-то вы сегодня распавлинились. В каком ресторане! Откуда у рыжего мужика да вороной конь? Средний медперсонал и слово такое позабыл – «ресторан». В квартире собрались, девичник да с молитвенным подвигом. Кто на пенсии, как я, но были и помоложе, которые ещё работают. Они такие страсти нарассказали, что жуть берёт. Когда оклады снизили и ввели систему надбавок, пошла истая вакханалия. Все на полторы ставки вкалывают, а врачи от нагрузок ломятся и увольняются.
– Эка невидаль! – снова перебил Цветков. – По телику сказали, что в Нижнем Тагиле сразу все хирурги уволились. А прочь них, врачи найдутся ли? Холерное время!
– Я это слышала, – подтвердила Крестовская. – Но, слава богу, недавно президент велел пересмотреть зарплатную систему в медицине, вновь поднять долю окладов. На юбилее девки об этом только и судачили.
– Сейчас и за первичное звено хотят взяться, – добавил Дед, отчего-то в этот вечер выглядевший непривычно скучным. – После оптимизации здравоохранение даже в Поворотихе лопнуло, в Алексин ездим. А уж какой у нас крепкий здравпункт был!
– Критики больно много стало, – авторитетно заявил Цветков. – Кроют власть на чём свет стоит, обзывательства всякие пошли. Только сейчас зашевелились. Да! А про аптеки по телевидению видели? Аптеки теперь – что магазины, только о прибыли пекутся. Полпенсии на лекарства улетает.
Донцов слушал застольные растабары молча, ему было интересно знать мнение тех, кого просвещённая публика причисляет к низам. Но удивляло молчание Ивана Михайловича, которого Виктор с первой встречи очень зауважал. Старый учитель истории неутомимо ведёт дневник эпохи – истинный натурфилософ. Да и сегодня ошарашил убийственным диагнозом нынешнего времени – «Простой!» Но только подумал о Гостеве, как он откликнулся на замечание Цветкова про обилие критики высшей власти.
– А знаете, Григорий, что я вам скажу… – За столом сразу стало тихо, ни один столовый прибор не звякнул, все знали: после длительного молчания Иван Михайлович поделится чем-то интересным. – Я внимательно наблюдаю за жизнью страны, и, действительно, со всех направлений критикуют власть. Можно даже сказать, вал критики нарастает. И надо отдать должное власти – она начинает отзываться на людские беды. Вот Галина Дмитриевна про зарплатную систему говорила, за первичное звено здравоохранения хотят взяться. А кто ответит на вопрос: чего у нашей власти не хватает – как раньше пели, от Москвы до самых до окраин? Что у неё напрочь отсутствует? – Посмотрел на Донцова. – Виктор Власович, ваше мнение мне особенно интересно.
Донцов растерялся.
– Иван Михайлович, вопрос в общем виде. Власти нашей много чего не хватает. Надо бы сперва понять, о чём речь.
Гостев негромко рассмеялся:
– Так вот же Григорий говорит, что критики в адрес власти с избытком, и она вроде бы начинает на неё откликаться. Выходит, слух на критику у неё какой-никакой есть, хотя бы ради самосохранения. А вот чего нет, как нынче говорят, от слова «совсем»?
Виктор непонимающе покачал головой, и Гостев торжествующе, как было с «Простоем», громко, внятно объявил:
– У нашей власти полностью отсутствует потребность в… самокритике! – Выждал несколько секунд и, по разумению Донцова, вбил гвоздь по шляпку: – Кто решения по окладам врачей принимал, вводя стимулирующие надбавки, открывшие простор для произвола? Кто оптимизировал здравоохранение, громоздя корпуса в миллионниках, и развалил первичное звено дальше некуда? Кто аптеки из медицинской отрасли вывел и отменил госзаказ на лекарства? Кто Лесной кодекс принимал, из-за которого теперь тайга горит? На советскую власть эту груду ошибок уже не спишешь. И на девяностые годы не кивнёшь. Ельцин всё развалил, но управленческие порядки не тронул, хотя их и не соблюдали. И вместо того, чтобы отладить эту систему, её ломать принялись, да в групповых интересах. Оно, конечно, российскую махину без ошибок не развернуть. Но, во-первых, если приглядеться, часто речь шла о своекорыстии – кто-то прибыль извлекал. А во-вторых, где, говорю, самокритика? Словно с чистого листа правят оклады медикам. Будто при царе Горохе нынешний беспредел учинили. А ведь всё ломали – оптимизировали! – при Скворцовой, которая была сперва замом, а потом стала министром. Теперь она, как ни в чём ни бывало, исправляет свои же ошибки. И никто об этом ни слова. А законы, которые сейчас принимают для сбережения леса и увеличения числа лесников? Почему не назовут тех, кто их число сокращал и негодный лесной кодекс пробивал? При Путине всё содеялось.
– Точно! Никого не наказывают! – рявкнул Цветков. – А коли вожжи порвались, за хвост не удержишь.
– Дело, Григорий даже не в наказании. Но сказать-то о том, что мы ошиблись, надо! Что того-этого не учли, извращение жизни допустили. Кто поверит в благие перемены, если у власти полностью атрофировано чувство самокритики? В моём дневнике, в помесячном итоге это отмечено, не с голоса пою.
Донцов лихорадочно вспоминал кремлёвские политические будни последних лет. Сколько совещаний, встреч, прямых линий, масштабных пресс-конференций с острыми вопросами! Но как ни силился, не мог припомнить ни единого случая, когда президент или кто-либо из его присных самокритично сказал бы о неудачных решениях. Они ведь были, эти неразумные решения, их не могло не быть при становлении нового порядка жизни. За двадцать лет ошибок набралось немало, и зачастую вполне объективных. Но почему, почему никто и никогда самокритично не говорит о былых просчётах? Не принято! Руководящий стиль не допускает публичного признания оплошностей. Да, самокритика у власти не в чести – снизу доверху! Как странно, что эту яркую отличительную черту эпохи глубинного путинизма подметил простой сельский учитель. Правда, учитель истории, учитель старой закалки, помнящий времена, когда самокритики не чурались.
Донцова так увлекли эти размышления, что неожиданно для себя самого он решительно поддержал Гостева:
– Я кое-что могу добавить по своей части. Какие баталии шли в политических и деловых кругах вокруг присоединения к ВТО! Шестнадцать лет сопротивлялись, предупреждали, что нашему среднемалому бизнесу туго придётся. Но нет, сломали! Вступили всё-таки в ВТО, чтобы быть не хуже других. На самом верху что говорили? Не можем стоять на обочине мирового прогресса, надо войти в мировую экономику, в ВТО. Хотя часть гибельных условий отбили. А сейчас, когда америкосы санкциями на ВТО наплевали, пошли разговоры, не выйти ли из ВТО. Чтоб меньше обязательств на нас висело. Но не хотят самокритично оценить происшедшее. Чтоб не вспоминали, кто закопёрщиком был. А отсутствие самокритики – матерь других ошибок, это, Иван Михайлович, вам из истории лучше меня известно.
– Я не экономист, Виктор Власович, но человек грамотный. А любому грамотному человеку ясно, что, независимо от всяческих идеологий, есть два пути движения. Один можно назвать так: «Деньги делают деньги». А второй – это промышленное развитие. Россия ныне движется по первому пути, это очевидно. Даже среди национальных проектов один из главных – благоустройство городов. Дело, конечно, благое. Но нам, из деревни, понятно, что средства эти отдачи не дадут, зато кое-кого обогатят. Если не ошибаюсь, экономисты такие вложения называют омертвлением капитала. А жизнь, обстановка – не до жиру. Народ о тротуарах из плитки не мечтает, подождал бы, лучше заводы строить. Ан нет, кому-то выгоднее деньги в землю закапывать, в бордюры тротуарные, чтоб мигрантов побольше привлечь и обогатиться. Почему из Тулы на такие работы мужиков в Москву не зовут? Поехали бы подзаработать…
– Креаклы, мать их! – Цветков выругался непонятным ему словом.
Но Иван Михайлович, не обращая на него внимания, продолжил:
– Уж коли вы затронули эту тему, не могу не упомянуть о плодах моих исторических размышлений. Коммунист Гайдар, перевоплотившись в рыночника, как и положено новообращенцу да вдобавок книжному, принял за идеал американский капитализм образца 1929 года, отсюда и его знаменитая рука рынка, которая всё отрегулирует. Но такого капитализма давным-давно нигде в мире нет. Вот изначальная причина наших нестыковок. А что касается самокритики, то её отсутствие, замечено мною, надолго оттягивает необходимые меры по исправлению прежних ошибок. Тянут до последнего, когда уже деться некуда. У Салтыкова-Щедрина, возможно, помните – одни коверкают, другие расковеркивают. А у нас гораздо круче: коверкают и расковеркивают одни и те же люди. До развития ли им! Это свойство современной эпохи многое объясняет. Тут уж другой наш классик на ум приходит – Гоголь. Как бы бричка Селифана не перевернулась!
– Дайте и я скажу! – вдруг выступила необычно активная в этот вечер Крестовская. – Я же помню, что конкуренцию объявили главным рычагом снижения цен. Для этого в нашем районе открыли сразу пять новых аптек. А что вышло? Они объединились в сети, и цены на лекарства – до небес! Где ваша конкуренция? Трижды – фу! Как у нас в больнице говорили по скучным поводам, чай без сахара, руки без мыла.
Но Иван Михайлович, продолжая свои размышления, вернулся к обсуждению общих вопросов:
– А вот вспомните. В 80-х годах, когда началось возрождение великого Китая, архитектором реформ стал Дэн Сяопин, формально уже отошедший от власти. С административных постов ушел, но остался духовным лидером нации, ключевой фигурой в государстве. Это он настоял на том, чтобы не допустить китайского «майдана» на площади Тяньаньмэнь, открыв путь к росту страны. По сей день его имя в Китае пользуется авторитетом незыблемым.
Умолк, выдержал долгую паузу и задумчиво сказал:
– Вот я и размышляю: появится ли в России свой Дэн Сяопутин?
Все молчали, как показалось Донцову, потрясенные словами Гостева. Во всяком случае, сам Власыч точно был потрясен глубиной его суждений. И предложил тост персонально за Ивана Михайловича, скромного летописца эпохи, который сегодня очень яркими красками дополнил картину современной российской жизни.
Когда гости разошлись и Антонина занялась мытьём посуды, Дед заговорщицки сказал Виктору:
– Ты совсем не пил, а я пил чуть-чуть, да никто не заметил.
Толковать будем натрезво. Пошли на завалинку.
Они присели на закалитной скамейке, над оврагом. Ещё девяти вечера нет, но темень обступала со всех сторон, день заметно шёл на убыль. За оврагом где-то далеко-далеко начинала подсвечивать край небосвода луна на ущербе. Криворослый урёмный лес, выстилавший дно широкого оврага, замер в безветрии.
Тишина стояла такая, что в ушах звенело.
– Давай, Дед, излагай. Что-то ты сегодня скучный.
– Радоваться, Власыч, нечему. Третьего дня сижу я на этой скамейке, – ну, чуть позже, луна вылезла, – и смотрю, от проулка человек идёт. Бросает его туда-сюда, вот-вот в овраг скатится. Помнишь, я жалился: по нашей тропке чужой люд зачастил, инославные блудняки объявились, маленького чёрного мы с тобой видели, он тут приноровился шастать. – Дед говорил беседливо, повествовательно. – А этот высокий, ноги длинные, заплетаются. Ясное дело, с попойки. Подходит, уставился на меня пьяными глазами, качается и молчит. Ну, он молчит, и я молчу. Потом говорит: «У-устал, дай сесть, сил взять». Я подвинулся, он на твоё место плюхнулся, чуть прислон не обломил, хорошо, я подспинье забором подпёр.
Дед на время замолчал, словно собираясь духом, и вдруг совсем в иной, торопливой манере зашептал:
– Власыч, он в благодарность, мол, что я его на свою скамейку пустил, спьяну сболтнул, скоро наш дом подожгут. Жалко, мол, хороший я, видать, старик, да делать нечего – приказ вышел. Я молчу, чего с пьяным тары-бары разводить, а он лопочет, мол, заплатят за поджог знатно. Я молчу. Ну, он посидел, посидел, потом встал, на ногах держится еле-еле и говорит: жди, старик, когда красный петух клюнет. И дальше поплёлся кренделя выписывать. Вот такая была, Власыч, третьего дня история. Здесь, на этом самом месте. Думаю, ах ты, вяземская коврижка, какое «спасибо» сказал! Дурь пьяная! В Поворотихе от пожаров давно отвыкли. Да и нас-то за что?
У Донцова в груди прыгнул зайчик. Но не выдал тревогу, равнодушно спросил:
– А чего он ещё там лопотал?
– Ну, говорю же, про деньги, что куш обломится. Я и не вслушивался. Фамилию какую-то называл.
– А что за фамилия?
– Власыч, хоть убей, не помню. Подлая какая-то фамилия.
«Подлая фамилия! – взрывом полыхнуло в голове Донцова. – Неужели Подлевский?» Не показывая ужаса, какой охватил его, снова спокойно уточнил:
– Может, Подлевский?
– Во-во, она самая. Он, мол, заплатит.
Донцов умолк. Едва Дед заговорил о поджоге, в душе шевельнулось подозрение. Но теперь он знает наверняка: Подлевский готовит страшное злодейство. «Вера и Ярик, вот что задумал». В сознании бушевал ураган эмоций, и первое, что пришло на ум, – немедля увезти жену и сына, сейчас же! Разбудить, посадить в машину и умчаться. Но как в Поворотихе оказался Подлевский? Как ему удалось вычислить Веру и Ярика? Жутких вопросов было слишком много, и эти сложности требовали от Донцова не поддаваться первым бурным эмоциям. Жизненный опыт настойчиво звал сперва осмыслить их и только потом действовать – неторопливо, но безостановочно, как учили на Раменском заводе, где чтили космические заповеди. Однако стресс был таким сильным, что в сей миг рассуждать Виктор не мог. В мозгу сверлило одно: Вере и Ярику грозит ужасная опасность.
Впрочем, где-то на краю сознания тревожно мигала другая красная лампочка, назначение которой было неясным. Мелькнула в памяти картинка давних лет: после какого-то сабантуя он подвозил домой в стельку пьяного приятеля, профессионального пилота, который заснул на заднем сиденье. И вдруг услышал за спиной: «Власыч, мигает, мигает…» Мигала лампочка опустевшего бензобака, в доску пьяный лётчик не мог понять этого, но мигающая красная лампочка прорвалась сквозь пьяный полусон, выдав сигнал опасности, – как в кабине самолёта. То, что сейчас происходило с Донцовым, напоминало ту ситуацию: он не знал, что именно его тревожит помимо угрозы пожара, но это «что-то» несомненно присутствовало.
– Да-а, противная история, – безразлично сказал он Деду, глянул на часы и слегка выругался:
– Чёрт возьми, совсем позабыл, что должен кое-кому позвонить. Подожди минуту, Дед.
Достал из кармана брюк мобильник, набрал нужный номер, но в ту же секунду в другом кармане заверещал второй телефон.
– Что такое! – Опять чертыхнулся, вытащил мобильник. – Слушаю… А-а, Владимир Васильич! Добрый вечер. – Поднялся, отошёл на несколько шагов от скамейки. – Так… Так… В девять утра? Да ведь завтра суббота. Улетает?.. Но если в общих чертах, какие вопросы?.. Ладно подъеду к девяти часам… До свидания.
Тяжело опустился на скамейку.
– Вот она, наша бизнес-жизнь. Завтра в девять утра мне назначили очень важную встречу. Придётся выезжать часов в пять, на рассвете, Ох, до чего ж не люблю спозаранки! – Помолчал, что-то прикидывая. – Вот что, Дед, а рвану-ка я в Москву сейчас, добро, что не пил. Скажи Вере, меня срочно вызвали в Москву. Вернусь завтра же, к полудню. Понял? Тогда твою историю и обговорим. Но Вере про неё – ни звука.
Через пятнадцать минут Донцов был на трассе.
Услышав от Деда о Подлевском, он растерялся, не знал, что делать, однако и сидеть сложа руки, просто ждать не мог. Бессонница была гарантирована, а она высасывает энергию, не приносит ничего, кроме мутной головы. Ему позарез нужны темп, движение. Только действие способно вернуть хладнокровие, способность мыслить здраво. К тому же эта красная мигающая лампочка в сознании, сигнализирующая о скрытой опасности… Он понял, что не вправе терять ни единой минуты, и решение пришло интуитивно. Никто его в Москву не вызывал – он сам с одного мобильника позвонил на другой и разыграл перед Дедом фиктивный телефонный разговор.
Теперь, на трассе, он постепенно приходил в себя. Первое, что сделал, – сбросил скорость, потому что, выехав из Поворотихи, вдавил педаль газа в пол. Затем занялся той мигающей тревожной лампочкой, которая мешала думать и должна была объяснить, почему он гонит в Москву один, не увозит из Поворотихи жену и сына. Слегка успокоившись, принялся обдумывать происходящее в целом – более широкую картину, которую обозначил как новую жизненную ситуацию. И сквозь драматизм текущего момента начало пробиваться нечто самое важное: элементарное бегство из Поворотихи не решит проблему, но может наполнить жизнь нескончаемой сосущей тревогой. Вот почему он без обдумываний и сортировки вариантов «автоматически» принял решение мчаться в Москву, чтобы подвергнуть всё тщательному анализу. Ну, конечно, если Подлевский задумал страшное злодеяние, он будет маниакально добиваться своей цели, изыскивая иные пути. Фиаско в Поворотихе только разъярит его. По жизни это означает, что в Москве каждая прогулка Веры с Яриком превратится в кошмарное ожидание трагедии. Нанять телохранителя? Но могут натравить бойцовскую собаку, отравить пищу. Воображение рисовало самые изощрённые злокозни, на какие способен Подлевский, решившийся на поджог. Жизнь под игом возможного злодейства… Невыносимо!
Но как здесь оказался Подлевский? В сей момент этот вопрос не был главным – просто интригующим. Однако попытки ответить на него сразу же разбились о глухую стену абсолютного непонимания. «Да чёрт с ним! Потом разберёмся», – подумал Донцов, принял случившееся за данность и полностью сосредоточился на основной задаче: как уберечься от преследований этого маньяка?
Он перебирал в уме различные способы, даже типы предосторожностей, один за другим отбрасывая фантастические, нелепые варианты. Пока в мозгу случайно не промелькнуло слово, которое он когда-то использовал совсем по другому поводу. И одним своим «явлением» оно сразу ответило на главный вопрос: как избежать любой угрозы, исходящей от параноика, зацикленного на мщении. Слово было не русским, но несло в себе именно тот смысл, которого доискивался Донцов. Стеллз! Технология «стеллз», делающая самолёты невидимками. И значит… Вера и Ярик должны исчезнуть с радаров Подлевского.
Да, самое главное – верно сформулировать задачу. Тогда методы её решения отыщутся сами собой. И уже через минуту Донцов знал, что надо делать, – полная, исчерпывающая ясность! Осталось лишь отшлифовать детали. И почти до Москвы он шаг за шагом продумывал ответ Подлевскому: сначала дела, которые предстоят в городе утром, потом завтрашние действия в Поворотихе, ситуация с поджогом, а далее… Он скрупулёзно обсудил сам с собой и то, что должно быть далее. На освещённой первоклассной симферопольской трассе с ограничением скорости 110 километров Донцов гнал не более ста. Теперь спешить некуда, и он несколько раз прокрутил в голове последовательность своих действий.
Но когда вызубрил их и облегчённо вздохнул, мысли неожиданно перекинулись на смежную, особо важную тему. Она тоже с лихвой обозначалась одним словом, вернее, одной фамилией – Подлевский.
Этот человек вторично встал на пути Донцова, и опять создал драматические обстоятельства. Они всерьёз общались лишь однажды – на юбилее Катерины, однако в тот раз очень хорошо поняли друг друга. Отбросив глубокую личную неприязнь к этому лощёному франту, который сперва пытался варварски отжать у Богодуховых квартиру, а теперь посягнул на жизнь Веры и Ярика, Донцов силился понять, что могло толкнуть Подлевского на чудовищный замысел поджога. Как бы ни были сильны взаимные антипатии, даже чувство ненависти не способно подвигнуть человека к заказному убийству. В таких чёрных делах правят не эмоции, а интересы. Но конфликта личных интересов между ними нет. Быстротечная схватка за Веру, во-первых, тоже из разряда эмоций, а во-вторых, Подлевский не из людей, одержимых страстями, похоже, ему нужна была не Вера, а её квартира. Да, Донцов причастен к срыву той аферы. Но доподлинно это Подлевскому неизвестно, и в отместку стать заказчиком убийства? Он слишком холоден для этого, к тому же заговор – дело хлопотное и опасное. Ради чего рисковать?
Донцов всегда тяготел к оценке не фактов, а явлений, его умозрения давно обрели пророссийскую ясность, сквозь их призму он глядел на окружающие его деловой мир и нравственную среду. Политика его не интересовала, ибо сводилась к выбору, вбитому в сознание ещё в школьные годы, выпавшие на смену эпох, – социализм или капитализма? Став бизнесменом, он превратился в идейного рыночника, и на этом, как шутил раньше, «свёл счёты с политикой».
Но после думской «стажировки», после знакомства с Синягиным и профессором из «Курчатника» он осознал своё политическое невежество. Выяснилось, что и бизнес и мораль, а значит, судьбы России, слишком сильно зависят от политики. Особенно поразил пример Синягина, отчаянно дравшегося за проект, очень важный для страны. И люди, тормозившие проект, вынудившие через «заднюю калиточку» пробивать его аж через президента, – они возвели неприятие российского возрождения в принцип, что неизбежно выливается в борьбу за власть. Пример Синягина показал Донцову, как экономические проблемы сами собой превращаются в политические. А если учесть, что впереди транзит власти и на кону судьба послепутинской России… «Да-а, далеко я уехал от Подлевского», – поймал себя Донцов. Но в то же время чувствовал, что где-то здесь и таится разгадка. Вспомнилось: когда ухаживал за Верой, именно идейная несовместимость с Подлевским тревожила его, за личным поединком угадывалось разнопонимание российских интересов, столкновение полярных сил. Вера, как бы олицетворяющая для Виктора образ России, – кстати, она и сейчас нередко носит одежду в гамме российского флага, – безоговорочно выбрала его, Донцова, а он сумел отстоять от раздела её квартиру. Эти воспоминания невольно тяготели к символике.
В тот раз Подлевский надолго исчез. И вот неизвестно, каким образом возник снова, уже в ином обличье, готовым на всё, на любое злодейство. «Но он не мстит мне лично, – рассуждал Донцов, сидя за рулём своего «кубика», – он для меня образ конкурентной силы, но и я перед ним предстаю в таком же качестве». Однако времена переменились, обстановка перед транзитом власти быстро усложняется. Синягин ясно объяснил, что судьба России будет зависеть от того, какая из полярных сил возьмёт верх.
Подумал: «Снова уехал от Подлевского». Но опять явилась простая мысль: нет, не уехал, для него я символизирую идеалы, которые противоречат его жизненным установкам, он ненавидит меня именно в этой ипостаси. А борьба за будущую власть выходит на финишную прямую, и он ментально готов любой ценой нанести мне непоправимый ущерб, напрочь выбить из игры. И выплеснул свои настроения, когда выследил Веру с Яриком… Нет, скорее всего, это получилось случайно, ситуация в Поворотихе подвернулась волею судеб. Но какое это имеет значение? В любом случае, как теперь говорят, ничего личного. Угроза поджога – тоже символ нарастающего накала политических страстей. В капле воды отражается весь мир…