Но телохранителя Вову такая перемена почти не задела – ему попадались сносные подопечные. Хотя и скоробогатый люд, но без гонора, без склонности к унижениям, без похабели. Не пургамёты. И он быстро встроился в новую систему «мерседесных» людей. А уж нынешний «хозяин» – Донцов, и вовсе устраивал телохранителя Вову по всем статьям. Что ни говори, а приятнее работать с честным человеком, любящим Россию.
Телохранитель Вова неспешно мерил шагами набережную, иногда присаживаясь на лавочки, в избытке расставленные по прогулочному маршруту, и наблюдал за спокойным, ещё прохладным, без купальщиков морем, за пёстрым санаторным людом, дышащим целебными воздусями. От безделья невольно обращал внимание на папиков, фланирующих под руку с силиконовыми безбюстгальтерными макияжницами, на гламурных, виляющих копчиком возрастных индюшек с гелиевыми губами, ищущих курортных приключений. Было забавно и любопытно.
По давней профессиональной привычке он предпочитал ни с кем не знакомиться, держался одиноко. Его нелюдимость била в глаза, её как бы подчёркивали поношенные штиблеты – удобно! а на чужое мнение плевать! Никто его не беспокоил, таких людей обычно обходят стороной.
Однажды на лавочку рядом с ним плюхнулся упитанный средних лет мужчина в ярко-синем спортивном костюме с приметными красными вставками на рукавах и штанинах, почти лысый, с короткими нафабренными усиками. Не сказав ни слова, посидел минут пять и, отдышавшись, снова отправился вышагивать свои целебные километры. Позже телохранитель Вова неоднократно замечал его на набережной.
В какой-то раз случайно получилось, что синекостюмный незнакомец шагал метров на десять впереди, и телохранитель Вова с некоторым удивлением рассматривал три складки на его затылке. Но вдруг увидел, что, доставая носовой платок из кармана, этот толстошей выронил на плитку какую-то голубоватую бумажку. Подошёл ближе – это же двухтысячная купюра!
Поднял, быстрым шагом нагнал незнакомца.
– Простите, я видел, что эта купюра выпала из вашего кармана.
– Из моего? Не может быть! – Он быстро проверил содержимое кармана и отчасти даже виновато сказал: – Действительно, моя потеря.
Они приветливо улыбнулись друг другу.
Синекостюмный господин ускоренным шагом пошёл дальше, а телохранитель Вова присел на ближайшую лавочку. Но через пару минут перед ним снова возник тот незнакомец.
– Извините, ради бога. Всё произошло так внезапно, что я даже не сказал вам спасибо.
– Чепуха! – отмахнулся телохранитель Вова.
– Да, конечно, для меня это невелика потеря. Но дело-то не в деньгах. Приятно встретить порядочного человека! Послушайте, у меня к вам предложение: давайте в честь произошедшего пропьём часть этих денег за чашкой кофе. – И указал на небольшую, под открытым небом кафешку в торце набережной.
Ещё в первый день санаторного бытования телохранитель Вова заметил, что это маленькое кафе весьма популярно среди отдыхающих. А от лавочки до него всего-то метров пятьдесят.
Отказываться было неудобно, и он согласился.
Когда заказали кофе с пирожным, незнакомец спросил:
– Простите, как я могу к вам обращаться?
– Владимир Васильевич.
– А я Виктор Степанович. – Улыбнулся. – Не Черномырдин. Квартирую в старом корпусе «Сочи», но прогулки вдоль моря врачи считают более полезными, нежели моционы в парке. Владимир Васильевич, коли нас свёл такой необычный случай, позвольте представиться. Занимаюсь экспортными операциями, делаю невозможное, продвигаю за рубеж отдельные образцы российских товаров. Невоенного назначения. Знаете, тяжкое дело, оччень. Мировой рынок – увы, не ринг, скорее, драка в подворотне, никаких правил. Всё схвачено и проплачено. Приходится оперировать измышлизмами. Я закончил Институт водного транспорта, хотя судьба забросила в иные сферы. Но наш неприметный вуз был вольницей, приучал выпускников к подвигам измышлизма, и кое-кто добился по этой части успехов выдающихся, поднялся на измышлизмах до кремлёвских высот. А вы чем занимаетесь?
Представ в непривычном образе Владимира Васильевича, телохранитель Вова поначалу растерялся, но быстро прикинул, что в нынешнее время темнить незачем. Ответил солидно:
– Моя профессия – защищать людей.
– Военный! – сообразил Нечерномырдин.
– Военные защищают Отечество, а я конкретных людей. Официальное название профессии труднопроизносимо, но в обиходе таких, как я, называют охранниками.
– О-о! Это редкая профессия! – с уважением зарокотал Виктор Степанович. – И судя, извините, по вашему возрасту, у вас колоссальный опыт в этом деле. Возможно, ещё при Советах начинали.
Владимир Васильевич кивнул.
– Я тоже не молод, – продолжал Виктор Степанович. – И в своё время был частично посвящён в систему охраны высшей партноменклатуры.
– Вот-вот, – подтвердил Владимир Васильевич. – Я в этот санаторий наезжал, когда Приморского корпуса ещё не было. Но не в качестве отдыхающего, а в статусе прикреплённого. Помните такое слово?
– Ну как же! Простите, вы и по сей день в таком статусе? Это невероятно! С таким опытом! Непорядок – огород без грядок!
– Меня устраивает.
Владимир Васильевич не стал развивать профессиональную тему и перекинулся на погоду, вернее, на благоприятный прогноз. Его собеседник тоже не продолжал расспросы, и, допивая кофе, они делились мнениями относительно санатория. На прощанье Виктор Степанович сказал:
– Ещё раз спасибо, я ценю такие поступки. Знакомство наше случайное и вряд ли продолжится. Но у меня к вам просьба: черкните на салфетке номер вашего мобильного. У вас очень редкая и ценная профессия. Мало ли что!
Владимир Васильевич черкнул телефон, – ни к чему не обязывает, – и они распрощались. Нечерномырдин поехал на старом, выступающем из скалы лифте в свой корпус «Сочи», а телохранитель Вова на внутреннем лифте «Приморского» отправился на седьмой этаж.
Потом ещё пару раз их маршруты пересекались на набережной, и они приветливо раскланивались.
Глава 2
На Рождество Донцов и Вера решили махнуть в Тулу. Понятно, не в город, а в Поворотиху, родовую деревню Богодуховых, которую в семье называли Тулой и где жила отцовская родня. Впрочем, Поворотиха была и не деревней вовсе, а добротным селом – церковь! – вдобавок, в Алексинском, близком к Москве районе, и добраться до неё даже зимой, если без заносов, удавалось часа за три с небольшим.
Вера предварительно известила о трёхдневном гостевании дядю Андрея, старшего брата отца, – за ним издавна утвердилось семейное прозвище Дед, – и просила не суетиться с застольем, ибо разносолы и питии будут привезены из Москвы, а позаботиться о ночлеге для двоих. Дед и Антонина, его жена, были счастливы, что племянница вышла замуж, и, судя по мобильным звонкам Катерине, готовились к встрече основательно.
Поворотиха, подобно многим среднерусским селеньям, удобно разлеглась на краю глубокого длинного оврага с ручьём, перед широким полем, поджатая справа бескрайними лесными угодьями, уходившими по увалам до самой Оки, – не близко! Но в ясный день отсюда всё же можно было приметить сверкание куполов Бёховской церкви у Поленова, а уж кирпичная труба алексинской ТЭЦ торчала всегда, эту особо высоченную дуру, наверное, из Тулы видать. А ещё Поворотиха сидела на удобной региональной трассе, в летние месяцы сюда набивались дачники. Население возрастало вдвое, открывалась пивнушка «Засека», напоминавшая о легендарных тульских лесных засеках, прикрывавших Москву от конного неприятеля. Само название – Поворотиха служило у местных предметом жарких дискуссий, особенно после пары кружек пива, потому что ни дорожного, ни речного, ни какого природного поворота в этих краях не угадывалось. В давние времена ямщицкие тройки, а ныне замысловатые авто в обе стороны мчались мимо – кому в Тулу, кому в Алексин. Если что здесь и поворачивалось временами, – медленно, со скрипом, – то сама жизнь.
Вера поездом и автобусом навещала Поворотиху почти каждое лето, она любила эту спокойную привольную глубинку с целебным воздухом, веявшим из могучих приокских лесов, куда, по присказке Деда, если по грибы – не час, ягод нет, то можно двинуть по сосновы шишки для самовара. Но зимой ехала впервые и неспроста.
Дед и Антонина жили в просторной традиционной пятистенке о двух печах. Когда провели газ, одну из них разобрали. С разбегу, на радостях Дед вознамерился и вторую смахнуть, но опомнился, и в большой половине русскую печь с лежанкой сохранил. Когда изредка грел кости, Антонина охотно томила на дровяном огне еду, какая в тот день попадалась под хозяйскую руку, – всегда вкуснее, чем на газу.
Поворотиха утопала в ослепительных снегах – русская сказка со старинных рождественских открыток. «Копейку» Дед давно продал, а гаража у него отродясь не было. Зачем? Загонял машину во двор, и все дела. Но перед приездом гостей старательно, до прошлогодней травы выскреб старый автомобильный пятачок, расчистил подъезд к воротам из штакетника, а после Веркиного звонка на мобильник, что, мол, подъезжаем, гостеприимно распахнул лёгкие воротины. Донцов без проблем загнал джип на бесснежное место.
– Дома! – выдохнула Вера, переживавшая за эти последние метры пути. Уж очень снега пышные.
Понятно, Антонина уже накрыла стол в кухонной половине, и через полчаса, разгрузившись, переодевшись по-домашнему, Виктор и Вера с аппетитом уплетали деревенские самодельные угощения, среди которых преобладали огородные соленья, маринады и грибное разноблюдье.
Антонина, седая, но ещё пышноволосая, усевшись напротив и без стеснений в упор разглядывая Виктора, объясняла:
– Вчера в сочельник мы постились честно, без сладкого. А на Рождество, – я, правда, кутью не варила, но, как положено, двенадцать блюд приготовила, холодец, кулебяку с разными начинками, расстегаев нет, зато курник отличный, запеканочка, а уж извар какой славный!
– Прибралась она в Чистый, чтоб время выиграть, – подпел Дед.
– В храм сходила, – продолжила Антонина, – за здравие всех наших записочки подала. Заказала и сорокоуст. Всё путём.
– Ну ладно, хватит гутарить, – громко сказал Дед. – Перекусить с дороги – самое первое. Наши, когда прибывают, сразу за стол. Теперь-то редко нас балуют. И далече и дороговато.
– У меня два двоюродных брата и сестра, – пояснила Вера. – Все эмигрировали. – Улыбнулась и после паузы: – В Сибирь.
У всех семьи, дети. Сколько у меня племянников, тёть Тонь?
– Уже пятеро, – ответил за жену Дед и повернулся к Виктору: – Понимаешь, Власыч… Извини, Верка велела называть тебя Власычем и на «ты».
– Да я сама его иногда Власычем зову, – рассмеялась Вера.
– Так вот, – продолжал Дед, – ребят наших жёны к себе переманили, в Иркутск и Красноярск, а Наташку, наоборот, муж уговорил к нему в Томск переехать. Теперь все Богодуховы, кроме нас с Антониной, городские.
Донцов удивился:
– Андрей Викторович, а где же они… как бы ловчее сказать… ну, женихались, невестились?
– А-а-а, – расхохотался Дед. – Не поверишь, оба парня с курортов девок привезли, да и Наташка Федьку тоже у моря нашла. Конешна, все они сперва через этот дом прошли, у нас в семье понятия строгие, без смотрин и благословения нельзя. Так говорю? – посмотрел на жену.
Антонина подошла к вопросу по-женски:
– А где нашим деревенским пару искать? Молодые! Хотели мир повидать, ездили на курорты дикарями, чтоб дешевле. А знакомились-то с ровней, тоже простым людом. Это ты у нас, Вера, столичная.
– Столичная штучка! – хохотнул Дед.
– А наши попроще. Ну и, как птицы небесные, свой своего узнаёт. Мы с Дедом поначалу переживали, наказали всем: если что не так, возвращайтесь, да скорее, чего кота за хвост тянуть. В жизни всяко бывает. А теперь сердце радуется: у всех семьи крепкие, внуков полно лукошко.
– И что же, все вместе поехали и сразу переженились? – продолжал удивляться Донцов.
– Не-ет, в разные годы ездили кто в Крым, кто на Кавказ. Просто отдохнуть, вернее, мир повидать, верно Антонина говорит. Но вышло так, что судьбу нашли… Ладно, хватит об этом. Вам, ребята, отдохнуть надо, к вечеру за настоящий стол сядем. Рождество! Я гостей пригласил, скучно не будет.
– Погоди, Дед, – подняла указательный палец Вера, привлекая внимание. – Если гости будут, нам сейчас надо один семейный вопрос обговорить.
– Ну?
– Хочу сюда в мае-июне приехать. Видимо, на всё лето. И не одна.
Дед, ничего не понимая, уставился на Виктора.
– Вдвоём хотите у нас пожить? Да милости просим! А с работой-то у тебя, Власыч, как?
Антонина громко хлопнула мужа по колену.
– Господи, ты у меня всё-таки пентюх. Мужики, они ничего не замечают. Не видишь, она почти на сносях? Когда, Вер?
– Времени ещё есть маленько. Но я уже о лете думаю. Здесь хорошо, круглый день на воздухе.
Дед наконец сообразил, радостно заулыбался, но быстро посуровел:
– Тонь, так надо же условия заранее создать. Дело ответственное.
Антонина отмахнулась:
– Твоя забота – делать, что я скажу. Троих вырастила, всё знаю.
– А Власыч будет по выходным приезжать, – полувопросительно сказала Вера.
– О-о! Тут проблем нет, – оживился Дед. – Гришка Цветков, в шабрах, по соседству живёт, за проулочком, он, кстати, сегодня будет, хороший мужик, интересный, на задах баньку поставил. Там в овраг небольшой мысок вдаётся, а Гришка умелец. Чтоб земля не поползла, сперва выложил печь на кровельном листе, в неё чан вмазал. Потом под будущие углы подложил кирпичи, а под один – и вовсе два колёсных диска, друг на друга. На них брёвна. А уж на брёвнах вокруг печи времяночку из лохматых досок соорудил, с полом, с парилкой, верандочкой. Отличная банька получилась. Летом там ночевать – одно удовольствие! А ты, Верка, будешь к нему задами бегать, метров сто пятьдесят всего-то, тропинка есть вдоль оврага. У нас и калиточка там припасена.
За рождественский стол сели часов в пять, когда к Богодуховым пришли соседи – Григорий Цветков, невысокий, плотный мужик лет шестидесяти, и Галина Дмитриевна Крестовская, полнотелая, круглолицая, ни единой морщинки, разве скажешь, что ей за восемьдесят, о чём она сама известила.
Стол в горнице, накрытый роскошной льняной домотканой скатертью, блистал не только праздничной домашней стряпнёй, но и московскими разносолами. Цветков, радостно потирая руки, воскликнул:
– Давненько я не сиживал в таком продовольственном раздолье. Обжорный стол! Глазам пир! Андрей, ты с началом-то не затягивай, слюна набегает. Кто виночерпий? У нас на заводе, когда бригада на домашних застольях собиралась, всегда виночерпия избирали.
Голосованием! Почётная должность.
– Коли почётная, мы её вам делегируем, – откликнулся Донцов.
Цветков деловито потянулся за бутылкой.
– Сперва производим налитие заглавной рюмки. Закуска – куда вилка потянется…
Но Крестовская попридержала его:
– Праздник сегодня великий, Григорий. Надо порядок соблюдать. – И фистулой, грудным голосом начала нараспев: – С Рождеством! Со светлым днём. Рождество – сил небесных торжество. Распахните шире двери любви, надежде, вере. – Закончила тропарём: – Рождество Твоё, Христос Бог наш, просияло миру, как свет разума.
Когда выпили за Рождество, за всё хорошее, потом за знакомство, далее за удачный год поросячьего визга и даже за их благоутробие – хавронью, Крестовская, которая когда-то жила в Москве и работала в регистратуре Первой градской больницы, сказала:
– Я, как Мария Магдалина, притчей свою мысль изложу.
К Рождеству это кстати. Больница наша была огромная, коллектив большой. Выступать к нам мно-ого знаменитостей приезжали – через профсоюз. Это нормой считалось. Помню, пришёл Михалков – мы в тот раз обхохотались, оченно остроумный. Басни читал. Одну его байку до сих пор помню. Говорил, как в Большом театре Сталин и его свита впервые слушали гимн СССР. Хор Александрова исполнил, всё путём, а потом в узком кругу ужин. Михалков при Сталине робел, каждый тост до дна пил. Сталин и говорит: «Товарищ Михалков, много нэ пейте, с вами будэт нэ интэрэсно разговаривать».
Поняв намёк, все рассмеялись, и виночерпий сказал:
– Ясненько, друзья-застольники, слегка притормаживаем.
Вера спросила:
– Галина Дмитриевна, почему из Москвы уехали?
– Дочь замуж вышла, в квартире тесновато стало, да и тёща я никудышняя. Вот и купили здесь домик, уж лет двадцать. Окрестьянилась.
– А как вообще-то крестьянин теперь живёт-поживает? Настроения вдоль или поперёк? – поинтересовался Донцов.
– Да какие мы крестьяне! – воскликнул Дед. – Галина Дмитриевна, вишь, из Москвы. Гришка, хоть и здешний, но чистый пролетарий, до пенсии на «Серпе и молоте» вкалывал. Да и мы с Антониной пусть безвылазно в Поворотихе, но скорее – просто сельские жители.
– На «Серпе»? – удивился Донцов. – В каком цеху?
– На волочильном стане.
– На волочильном? Вот это да!
В памяти Донцова всплыло, как студентами их возили на «Серп и молот», именно в волочильный цех. Стан лохматых времён произвёл на него особое впечатление, до сих пор в глазах стояла жуткая картина: из первой клети на стальной пол вываливался раскалённый докрасна страшный удав. Извиваясь, он полз по плитам, и его голову ловили клещами рабочие в брезентовых спецовках, заправляя в следующий волок. Оттуда змея выскакивала потоньше, но вилась заметно быстрее, её снова ловили и вставляли в третий волок, обжимающий ещё сильнее. А всего на стане шесть клетей, на стальной площадке змеями извиваются раскалённые ленты, выползающие из них с разной скоростью, – вернее, это одна лента, сперва толщиной в руку, она постепенно становится толстой проволокой с палец и, остывая, уходит на барабан. А между своенравными змеями мечутся, прыгают люди с длинными клещами, хватают их за голову, подтаскивая к следующему волоку. Больше одной заготовки бригада выдержать при таком темпе не в силах и валится на скамью рядом со станом. На её место сразу встаёт другая смена. Хоккей! Смертельно опасный хоккей! Забыть такое невозможно.
– А вы что, видели наш стан?
– По базовой профессии я станкостроитель. Студентом бывал на «Серпе». Ваш стан меня потряс.
– Да-а, весёлая была работёнка, геморрой не насидишь, – улыбнулся Цветков. – И вот любопытно: со времён Гужона на завод шли сплошь смоляне. Я в цеху единственный туляк был. Работа тяжелая, но всем квартиры давали, и ребята, выйдя на пенсию в пятьдесят, – все уезжанцы домой, в Москву, на асфальт дети торопились. Я к тому, что мои кореша под Смоленском, в Гагарине кучно живут – волочильный стан навеки сплотил. Дружество! А я здесь один-одинёшенек. Квартиру московскую на сына переписал.
– Знаешь, Власыч, – встрял Дед, – история столетняя словно повторяется. Такие пролетарии, как Гришка, были самыми сознательными. Вот и он у нас лучше всех в политике сечёт.
– А как не сечь, если живём в стране победившей бюрократии. После выборов мартовских в России всё переменилось; доверие к власти ускользает, а самой власти плевать, что о ней люди думают. Безразличие к критике в свой адрес. Чиновники состязание по цинизму затеяли – от их заявлений народ воротит. Был у нас народный президент, а стал – просто верхушка чиновной пирамиды. Разница? Ещё какая! Вот-вот орден введёт «За успехи в борьбе с народом». Он же сказал, что для него в прошлом году главное выборы и футбол. А для нас-то иначе. Вот народ и уходит в отчуждение.
– Я на выборах ему дала «Аксиос»! – вступила Крестовская. – А сейчас нет, уж больно лукав стал. Как доктор Айболит: это очень хорошо, что пока нам плохо. Поссорился он с народом на пенсионной реформе. А назад ходу нет.
– Раз пошла такая пьянка, я в стороне не останусь, – затрубил
Дед. – Мы Путину верили, как самим себе. Запутинцы! А он из лидеров в кризисные менеджеры подался, из отца нации – в отчимы. Верно Гришка сказал: его после Ельцина Че Геварой считали, семибанкирщину разогнал. А теперь сторожит новый олигархат. Пик популярности пройден. Ведь что говорил? «Если не буду чувствовать поддержку народа, ни дня не останусь в кабинете». Да-а, так и заявил, у меня записано. И что?
Крестовская поддержала:
– Народ своё слово уже сказал. Выборы в Приморье помните? Первые, которые отменили. Он главного кандидата лично благословил – «Сие есть сын мой возлюбленный». А его прокатили.
Донцов поразился такому повороту разговора. Было интересно: на что эти люди рассчитывают? Обратился к Цветкову:
– Ну и что делать, на ваш взгляд?
Тот помолчал, пошарил глазами по дощатому потолку, словно ища там ответ, опасливо почесал в затылке. Но сказал чётко, расставляя слова через короткую паузу:
– Народ в задумчивости. Ждёт момента, чтоб проявить свою волю.
Потом добавил:
– Сейчас у власти установка такая: мы, то бишь власть, вам, народу, ничего не должны. Путин недавно что сказал? Всё, мол, зависит от человека, каждый должен опираться на себя. А ведь это – девяностые годы, гайдаровщина. В общем, зреет гражданская война. Но не как прежде, с расколом народа и кровью. Гражданская война низов с чиновниками. А Путин теперь на стороне чинарей. Потому с Путиным – развод. Наш брат любовь на полставки не признаёт.
– И кого же вместо него? – ехидно спросил Дед.
– Да, развод! Но продолжаем жить в одной квартире. А в переводе на политику это значит: поддерживать его, но требовать перемен, чтоб капитализм с человеческим лицом. Заменить его сейчас некем, это люди понимают, думают люди, неже в прямой протест идти.
– А я вам, Григорий, вот что скажу, по-женски. У брошенной женщины любовь перерастает в ненависть. К тому же быт безверный. Появились отчаявшиеся, а это опасно.
– Ну, хватили, Галина Дмитриевна!
– Ладно, про женщину брошенную пошутила. Можно и иначе на всё глянуть. Сын Ноя Хам заметил, что отец – пьяница, но упустил из виду его гениальность: он ковчег построил и мир спас.
– Ну, это другой разговор.
– Но есть у меня серьёзный вопрос. Не помню, по какому случаю – ах да, на Архиерейском соборе! – Путин подарил патриарху список с надвратной иконы Никольской башни Кремля «Никола Раненый». Профанам это ни о чём не говорит, а для посвящённых икона «Никола Раненый» – один из главных символов борьбы с советской властью. Почему такой выбор? Зачем ворошить?
– Думаю, из-за малограмотности помощников, – предположила Вера.
– Ну, дай-то Бог…
Но Цветков не мог расстаться со своей мыслью:
– Тут ещё одно есть. Помните МММ? Мавродия, который людей обманул, посадили на нары, а обманутые требовали его освободить в надежде на возврат денег. Этот «эффект Мавроди» тоже срабатывает. Не хочет народ в обман верить! А вообще-то, если в корень, в саму суть, в том дело, что камнем упал уровень управления и государством и на местах. От этого много недовольств. Чиновников непричёмышами ныне кличут. Как о них подумаю, так и тянет на многоэтажные матершинные кружева.
Бюрократическая олигархия народилась.
Не остановилась и Вера:
– Помощники его неверно информируют, заявления нелепые плодят. Вот пошла молва, будто Курилы вознамерились отдать.
– Тот, кто трубочку курил, он не отдавал Курил, – вставила Крестовская, огородившись крестным знамением.
Разговор становился горячим, про закуску, выпивку позабыли, хотя Антонина дважды напоминала, что готова подать горячее. Донцов решил слегка приземлить дебаты.
– Вера правильно говорит, что его не так информируют. Может, не обманывают, но от сути уводят. Возьмите инфляцию. Вроде небольшая, четыре процента…
Врут! – отрезал Дед. – Мы что, продуктовых цен не видим?
– Не будем спорить, я о другом. Инфляция цен у нас перекочевала в инфляцию качества товаров. Получают дополнительную прибыль за счёт дешевизны ингредиентов. Вместо молока – пальмовое масло.
– У-у! – загудел Дед. – Город на эрзацах, фальсификатах живёт. Продукты – сплошь химка. Даже на Украине завоз пальмова масла вроде запретили. Сыр-ноздряк, чтоб в каждой дырочке по капле коровьего масла, – невидаль. Вот мы и сидим в деревне на подножных кормах, проки – по вашему консервы, – заготовляем.
– Охрюнеть! – громко вздохнул Цветков.
– Каждый по своей вере получит, – тоже вздохнула Крестовская.
– А что вы можете сказать о Кириенко? – спросил Григория Донцов.
– Кириенка? Кто таков? Я такого не слыхал. Народ внимание переключил с телевизора на холодильник. Россия на спаде. Для простых смердов пустили мыльную оперу о грядущем улучшении жизни. Сейчас поют арию «Замедление темпов снижения». Так сладко, что тошно.
– А я обмылок прошлой эпохи, – грустно сказала Галина Дмитриевна. – Биомусор. Помню ещё сталинские «портянки», купюры с портретом Ленина чуть не в тетрадный лист размером, хрущёвские «фантики». Но чтобы с меня за малину налог брали, такого не упомню.
– Какую малину?
– Прежние хозяева оставили несколько кустов сортовой малины. Но на огороде мне уже тяжко, я и дала ей разрастись – заросли. А летом в Поворотихе дачников с детьми полно, они приходят, малину обирают, но платят. Всё по-честному. А теперь, выходит, я самозанятая и должна за малину отдать налог. Зачем эти пляски с бубнами? И без того – у порога бедности. Как пишет учёная братия, мой потребительский статус – едва хватает на еду.
Вот потому я и топлю, что настроения народа резко изменились, – закивал головой Цветков. – За всё дерут, вспомнили, что «недодой корову портит».
– А в Библии сказано: «Виноградника твоего не обирай дочиста».
– Кстати, Власыч… Ничего, что я к вам так обращаюсь? Как Андрей… Я вам такое расскажу, что закачаетесь. Помните чубайсовскую приватизацию? Когда он по две «Волги» на один ваучер обещал? Так вот, как раз перед Новым годом эта афера с обманом всего народа официально завершилась. И чем? Пшиком! Офи-циаль-но!
– Ну-ка, ну-ка, расскажи, – подначил Дед.
– Да всё просто, до наготы. «Серп» акционировали, рабочим дали ваучеры, мы их назвали выходным пособием из социализма. За них – акции. Завод хиреет, начальство, основную долю захапавшее, докладает об убытках. А в какой-то год – раз! и дирекция свой пакет продала. Цеха закрывают, волочильный стан на металлолом сдали, – я на пенсию вышел, повезло. Но собрания акционеров не пропускаю. А там, как гритца, – кутерьма: основной пакет из рук в руки гуляет, нам с ребятами не уследить. И тут бяда: решение – завод закрыть, на его месте жильё строить. Сразу стали нас долбить, чтоб продали акции, иначе ни гроша не получите. Кто-то продал, а я – нет! Решил до конца держаться. Земля-то под заводом дорогая. И вдруг перед Новым годом…
Цветков сделал длинную паузу, по лицу видно – переживания душили его.
– Получаю письмо, где сказано – наизусть цитирую! – что произошёл переход собственности при выкупе по требованию лица, имеющего 95 процентов акций. – Почти криком: – Представляете?
Грабёж среди бела дня!
– Я твоих умословий не понял, кудряво очень, – пожал плечами Дед.
– И я сперва не понял. А начал разбираться, смотрю – либерда какая-то. На верхах приняли закон, позволяющий собственнику, собравшему 95 процентов акций, насильно выкупить остальные. На в зубы гроши и катись отсюдова. Рабочих «Серпа» напрочь вышвырнули. Ничего простым людям! Новый собственник заводской земли весь барыш под себя скребёт. Тридцать лет, пока эта канитель шла, я был акционером родного завода, а когда прибыль замаячила, – пошёл на фиг. Их обложили золотом, а нас – матом. Взяли у нас ваучеры взаймы – и без отдачи. Вот он, итог ваучеризации по Чубайсу, вот какая власть: кинули рабочих, как последних убогих лохов. Втихоря, без огласки. Дурёж народа, всё для олигархов, для ылиты. Ошибся Чубайс. Новый собственник стопроцентный в расчёте на один ваучер не две «Волги» получит, а минимум пару «мерседесов». Вот и жадничает. Диктатура лжи.
– Возмутительно, – вздохнула Крестовская. А Дед в сердцах ударил кулаком по столу.
– Бесстыдство! Ни копейки народу не хотят оставить, даже пять процентов. Гришка прав: афера Чубайса с ваучерами только теперь окончательно вскрылась, показала себя во всей красе. А по телеку ни звука! Как тут против власти не погрешать? И что теперь делать, Власыч? Куда Путин смотрит?
– Погоди, я не всё сказал, – снова влез Цветков. – Закон, на котором бизнес держится, приняли ещё в 1995 году. Но потом в него начали вносить поправки. И про 95 процентов внесли в 2006-м, когда новые собственники начали матереть. Ясное дело, так всё обставили, что сам чёрт не разберёт. Наверное, и депутаты не вчитывались, а уж Путин верняк ничего не знал. О каждой поправке в закон президенту не докладают.
– Выходит, миллионы бывших рабочих, инженеров, которые акционировали свои заводы, остались в нулях, – завёлся Дед. – У каждого копеешных акций с гулькин нос, а когда запахло хорошими деньгами – пошли на фиг! Оно, конечно, президент о той поправке знать не знал, не доложили. Но значит, нету рядом с ним ни людей, ни службы, которые отслеживали бы такие фокусы. Кто-то же ту поправку проталкивал! А дело политическое, ой какое политическое! У рабочих «Серпа и молота» силком отобрали акции! И значит, так же со всеми, на всех заводах. Вот ради чего всё затевали.
– Ужас! – сказала Вера. – Сейчас бы президенту отыскать тех толкачей да на белый свет выволочь.
– И заставить вернуть те акции, – добавила Крестовская.
– Да не будьте вы, женщины, такими наивными, – разозлился Цветков. – Чего их искать-то? Чубайс у всех на виду, не прячется. Никто ничего не вернёт, и президент ничего об этом деле не узнает. Я своим ребятам в Смоленск звонил, всех аж трясёт от этого грабежа. Так ушибли, что шторм протеста. Непростительно и незабывчиво. Люди своё слово скажут, когда в этот динамит кто-нибудь детонатор вставит. У нас народ занозистый.
– Ну и разговорчики у вас на светлый праздник Рождества! Сплошь окаянщина! – воскликнула Антонина, внося в горницу поднос с горячими блюдами. – Вера, ну-ка, помоги.
– Всё! Кончаем базар! – подхватил Цветков, берясь за бутылку белой. – Галина Дмитриевна, прозрачную или вина?
– Одну рюмку, пожалуй, можно. Неполную. Иначе вам со мной разговаривать будэт нэинтэрэсно.
Все рассмеялись, а потом под вкусные рождественские угощенья, за пожеланиями и воспоминаниями потихоньку, по маленькой одну за другой начали убирать со стола опустевшую бутылочную посуду.
Запомнился тот вечер тем, что Вера вдруг воскликнула:
– Да ведь вчера был перигелий! Астрономическая зима, когда Земля ближе всего к Солнцу!
За это напоследок и выпили.
В Поворотихе они провели ещё день. Много гуляли по стёжкам, протоптанным среди сверкающих девственных снегов, болтали беспечно, вразброс. Об имени будущего первенца, о мощной родной русской природе, много превосходящей пряничные туристские виды зарубежья, об удавшейся на Рождество погоде, – вспоминая нередкие нашенские ненастья. А вечером долго сидели за остатками вчерашнего пиршества, и Антонина с Дедом разъясняли им подробности местного житья-бытья.
Следующим утром двинулись в Москву. Главная трасса уже пульсировала по-рабочему, настраивая на деловой лад. И само собой началось осмысление услышанного за рождественским застольем. Несмотря на короткий срок совместной жизни, Донцов и Вера быстро притёрлись друг к другу. Единство в понимании российских треволнений надёжно дополняло гармонию чувств, сплачивая душевно.