– Слушаюсь, товарищ командующий! – повеселел Подлевский. – Сегодня вы вправили мне мозги, особенно по части сроков. Кавалерийская атака, которую я планировал, отменяется. Мы же не какие-нибудь свирепые японские якудзе. И чайку с полонием подавать не будем. Но давить, постепенно нагревая ситуацию, нервы вымотаем до ментальной травмы, как советует некий актёр, усердно пьющий сын своего великого отца. Ещё разок предложим очиститься от исторической коррозии, вернуть взятые в долг безгрешные деньги, как говорится, натурой. Подключим некую дщерь оккультных наук – есть у меня на примете одна тонная экзальтированная дамочка, селёдка под шубой, а не женщина, своего рода метресса для инфанта, способная производить внушения. Эти манёвры дадут время для ваших стремлений. Всё ясно, Валентин Николаевич! Да-а, сегодняшняя стерляжка была великолепна.
Он расплатился банковской картой, держа фасон, щедро накинул чаевых. Посетовал:
– Греф заявляет, что наличие кэша в кармане – это анахронизм. А как быть с чаевыми? Правда, в Америке их автоматически вписывают в счёт…
Глава 18
В один из свободных субботних дней предзимья, когда в душе запутанным клубком переплелись радость от общений с Донцовым и тревоги о наползающих квартирных бедах, Вера отправилась в пешее путешествие по Москве, чтобы «причесать мысли». На прогулочном шаге ей всегда думалось лучше, полярные эмоции как бы туманились, размывались воспоминаниями о знакомых местах.
Ну бывают же в Москве неудобные маршруты! Вроде бы недалеко, а транспортом не доберёшься. На метрянке нет близких станций, автобусом – уйма пересадок с длительными субботними ожиданиями. Вот и решила пойти пешком с Полянки на Плющиху. Выйти на Садовое, через Крымский мост до Зубовской, а за ней нырнуть в переулки на задах огромного здания Академии Фрунзе. Она не помнила адреса, который был ей нужен, зато безошибочно знала, какую и зачем избрала конечную цель.
Дом Палибина!
Отчасти – чтобы вновь восхититься изумительным и скромным творением послепожарного деревянного старомосковского зодчества, чудом выжившего среди бетонных нагромождений новых веков. Но главное – углубиться в душеполезные воспоминания об этом удивительном доме, которые, по её разумению, должны навести порядок в растрёпанных чувствах. Ей казалось, – нет, она была абсолютно уверена! – что Дом Палибина, возвышавшийся в сознании над повседневным бытием, формально никак не причастный к нынешним печальным обстоятельствам жизни, укрепит её духовные тылы.
На Крымском мосту она вспомнила, что за ним, в старом корпусе Института международных отношений, ей, ещё школьнице, по случаю, а вернее, по знакомству, довелось попасть на громкую по тем временам лекцию о «макиавеллиевском кентавре» – государственная власть должна базироваться не только на силе, что закономерно, но также на согласии с гражданами.
И сразу поток мыслей умчал в сегодняшние дни, когда, по её твёрдому убеждению, сила русского государства являет себя лишь во внешней сфере, а внутри страны власть стала дряблой. Не к добру всё более размашистые шатания между чрезмерными вольностями под лейблом «демократии», этим американским мессионизмом, символом и кнутом всемирного влияния – ну, точно, как коммунизм в СССР! – и отрицанием национальной идейной доктрины. Уличные строгости стали важнее согласия, тупой напильник власти начал подгонять жизнь под режЫм, заглушая общественные течения.
Уже в студенчестве она снова наткнулась на формулу Макиавелли, но совсем в ином смысле – георгий фёдоровском: о различиях между свободой и волей в русском сознании. Свобода личности немыслима без соотнесения со средой, а русская воля всегда только для себя. Но в отличие от «мессианства демократических свобод», – на деле только для элиты, – которыми по чужому наущению чрезмерно увлечены властвующие, русская воля спрятана в глубоких тайниках народной души, никак не проявляя себя. Однако случается в истории, когда свободу слишком неуёмно эксплуатируют одни, беспощадно ущемляя других, когда чаша несправедливости становится с краями полна, и, не приведи господь, воля вырывается наружу. Подумав об этом, Вера поймала себя на мысли: куда ни кинь, везде упрёшься в нынешний день. Время сгущается.
Увидела издали красно-белую пряничную церковь в начале Комсомольского проспекта, в народе наречённую Капельской, и припомнила выступление отца Дмитрия Смирнова в Доме литераторов, куда тоже попала по случаю. Необременённая домашними хлопотами, она любила общественные диспуты, хотя не всегда понимала их суть. О многом в тот раз говорил священник: о борьбе числа со словом, денег с нравственностью, об угрозе утилизации русского исторического наследия, о попытках размыть добро и зло, о деградации норм приличия, популяризации пороков, дабы заменить образ России как «Третьего Рима» хештегом развратного Вавилона. По словам Смирнова, самоизмышленной ереси служит проект «Страна на перепутье», финансируемый Соросом, извергающий на нас лавины информационного навоза. Коснулся и политики, подняв новую и очень острую для вождей тему о совести приватной и публичной.
Впрочем, на сей раз Вера понимала, почему именно эти мысли всё более одолевают её, она приближалась к Дому Палибина.
Этот старый бревенчатый особняк в стиле ампир с длинной боковой прихожей, где гостей встречал ласковый «дворянин» Тёма, словно обнюхивая их на чистоту помыслов, навсегда врезался в память Веры, повлияв и на её мировосприятие. Оказавшись в реставрационных мастерских Дома Палибина по институтским делам, она познакомилась с тогдашним их главой Саввой Васильевичем Ямщиковым, великим подвижником русской культуры, отважно радевшим за отечественную культуру, презирая неприятельскую фэйсбучную канонаду.
Впервые она увидела этого огромного добролицего человека утопающим в глубоком старом кожаном диване в заглавной комнате и поразилась исходившему от него обаянию. Несмотря на тучность – следствие долгой болезни, манеры Саввы Васильевича были не просто энергичными, а стремительными. Его мобильники не утихали, а он ещё успевал задавать Вере точные вопросы, выслушивать ответы и принимать наилучшие решения. Она много славного слышала о Ямщикове, читала его статьи, и он заочно выглядел в её глазах незаурядной фигурой русской культуры. Но личное общение потрясло. Это действительно был великий человек, из тех особых, Богом отмеченных, чьи имена навсегда остаются в национальной истории. Благолепие!
А как он говорил!
Помнится, возник вопрос о главной и боковой линиях заказанной институтом работы. Савва хитровато глянул на Веру и сказал:
– К Петру Первому однажды пришли как раз с такой проблемой, конечно, по другому поводу. Но спросили, спросили-то как? Скажи: отрубать ветви или положить топор на корни? Точнее суть не обозначишь, а мы мнёмся вокруг да около.
И очень уж точно этот прямой, царский образный ответ отражал речестрой самого Саввы.
Вера была счастлива, что ей приходилось бывать в Доме Палибина и, пусть накоротке, общаться с Саввой Ямщиковым. Журфиксов здесь отродясь не было, люди, даже незнакомые, приходили в любой день, в любой час. Позднее Богодухова познакомилась с дочерью Саввы Васильевича Марфой, своей сверстницей, женщиной не менее примечательной, чем её великий отец, которая осталась на своём посту и после создания мемориального кабинета. Но не думала не гадала, что в Доме Палибина судьба преподнесёт ей редкостный, исключительный, памятный подарок.
Однажды она пришла в реставрационные мастерские часа в три пополудни, и Марфа обрадовалась:
– Какая удача! Очень вовремя! Отец просил тебя спуститься вниз.
Из заглавной комнаты со знаменитым проваленным диваном, в котором, принимая гостей, утопал Савва, куда-то вниз вела тёмная крутая лестница, прикрытая шалашным козырьком, – обычно так обустраивают вход в подвалы. Вера осторожно спускалась по узким едва освещённым ступеням, внизу повернула направо и перед ней, словно в сказочном видении, открылась небольшая горенка. Горенка в подвале! Но так умно, искусно освещённая, что Вере от неожиданности показалось, будто это не подпол, а мезонин. В дальнем углу потрескивала поленьями печь-каменка, наверное, отапливая полдома, а остальное пространство занимал небогато накрытый стол с тесно сдвинутыми стульями. Во главе стола восседал Савва Ямщиков, а по сторонам – несколько буднично одетых мужчин в возрасте, приветливо кивнувших Вере.
– Прошу любить и жаловать! – громко произнёс Савва, указал ей на единственное свободное место в конце стола. – Наш человек.
Вера испытывала глубокое потрясение. Первым из сидящих за столом, на кого она сразу обратила внимание, был великий русский писатель Валентин Григорьевич Распутин. В другом мужчине она, слегка приглядевшись, опознала великого русского танцовщика Владимира Васильева. Рядом сидел знаменитый литературный критик из Пскова Валентин Яковлевич Курбатов, близкий друг Ямщикова, – его статьи, смелые, нестандартные, она всегда читала с интересом, а лично познакомилась здесь, в Доме Палибина.
Первая невольная ассоциация, мелькнувшая в голове при виде этого удивительного созвездия талантов, банально упёрлась в библейскую «Тайную вечерю». Но, во-первых, был разгар дня, а во-вторых, ничего тайного, кроме этой подвальной комнатки, не указанной ни в одном путеводителе, здесь не было. Чувствовалось, эти великие люди не впервые собираются у Ямщикова и в этом необычном для современного обывателя старорусском печном уюте – в самом центре Москвы! – ведут беседы на волнующие их темы. Вера поняла: ей несказанно повезло, каким-то чудом, не чая этого, она оказалась за общим столом с выдающимися людьми современной эпохи, составляющими славу и гордость нашей культуры.
Кто-то вежливо положил на её тарелку пару кругов любительской колбасы, кусок какой-то рыбы, однако она, душевно поблагодарив, не прикоснулась к еде. Её внимание сполна поглотила застольная беседа, её мозги, словно магнитофон, работали «на запись», пытаясь уловить каждое слово.
– Да, не в силе Бог, а в правде, – видимо, продолжая начатый разговор, говорил Курбатов. – Александр Невский, словно сегодня, вещает.
– А у нас Асахару в Кремль выступить позвали! – с негодованием воскликнул Васильев. – В Кре-емль! Шантропа сектантская, в токийском метро людей погубил, осуждён пожизненно. А его в Кремль! Вот оно, роковое отсутствие национальной идеологии.
Не могли шарлатана вычислить.
Курбатов поддержал:
– Не только в Кремле выступал, но в МГУ, перед студентами. Да о чём говорить, если Джек Алтаузен, которого ныне превозносят в качестве поэтического гения, в своё время писал… Дай бог памяти. Ага! Слушайте: «Я предлагаю Минина расплавить, Пожарского. Зачем им пьедестал? Довольно нам двух лавочников славить, их за прилавками Октябрь застал. Случайно им мы не свернули шею, я знаю, это было бы под стать, подумаешь, они спасли Россею?
А может, лучше было б не спасать?» Каково?
За столом возмущённо загудели. Кто-то сказал:
– Эти вирши я недавно по телевизору слышал, кафешантанные куплеты какого-то шутника-баламута. Нет, не могут наверху понять, что народ к таким словоизлияниям относится с омерзением. Отсюда, между прочим, – на мой взгляд, конечно, – и феномен наших дней: при популярности лидера отношение к государственной власти кислое, рейтинг её низковат.
Ямщиков сердито хлопнул ладонью по столу.
– Россия приняла наследие Византии, через неё древнеапостольские традиции, первозданное христианство. Потому и ввели запрет на государственную идеологию, чтобы под шумок духовно разоружить и правдами-неправдами втащить к нам Лютера. Гляньте, кого финансируют с Запада, деньжищами одаривают. Перечни известны, все организации русофобские.
– У нас на Псковщине Центру социального проектирования «Возрождение» – названия-то какие придумывают! – подкинули пятьдесят тысяч баксов. А чем он занимается? Если кратко, выполняет заповедь Алтаузена. И так по всей стране. Простое дело, раздачу списанных книг окрестили на чужесловии – «Бук-кроссинг». Чуждь всюду внедряют.
Долго молчавший Валентин Распутин перевёл разговор в другое русло.
– Что большая политика стремится одержать победу над русской жизнью, факт общепризнанный. Но меня больше интересует – и волнует, конечно! – не политические ухватки, а состояние самого народа, который порой говорит одно – перед телекамерой или микрофоном, – а сам свою думу думает. Беспокоила меня проблема русской пассионарности. Что сие такое, известно, Гумилёв разъяснил. Но как раз пассионарность, на мой взгляд, в наименьшей степени подвержена политическим влияниям, эта русская стихия неподатлива. Её вроде бы и нет – сегодня! А завтра, глядишь, из всех щелей прёт, из любого мужичонки, вчера, казалось, жизнью в пыль забитого. И представляете, попалась мне строго научная книга, где на исторических примерах показаны волны русской пассионарности. Оказывается, она циклическая! Внедряемая ныне в сознание мысль о стабильности парализует жизненные силы народа. Словно сеанс гипноза: бедлам информационного шума, торжествующий шоубизнес, подсчёты лайков, интернет-восторги, индустрия фэйков. Чуть ли не цифровой концлагерь городят. Но это – дело временное, поверхностное, оно не затрагивает корней. Потому что народ наш пришёл издалека и идёт далеко. А с точки зрения исторической цикличности пассионарность русская, если судить по периодическим волнам, должна отчётливо проявиться в 2020—2021 годах.
– Но как она проявится? – подал голос Савва.
– А вот в том и вопрос, – оживился Валентин Григорьевич. – За или против? По моим наблюдениям власть этим вопросом не заморачивается. Видимо, считает, что русская пассионарность не более чем экспонат истории. Но народ – как природа, которая уступчива лишь тогда, когда слаба. А шторма, потопы, землетрясения – они земным человеческим силам неподвластны.
– Спит, спит народ! – воскликнул Владимир Васильев. В свете нашего разговора как не вспомнить вещего простачка, юродивого из «Бориса Годунова», который озарением понимает то, что умным невдомёк. Нельзя молиться за царя Ирода! Такие вещие простачки на Руси и сейчас не перевелись, но слышно их только в особые минуты истории. Они – как будильник, вернее, словно колокол вечевой. Все просыпаются. Миг – и нет пространства безгласия.
– А может, Илья Муромец на печи своего срока ждущий? – задумчиво произнёс Распутин. – Россия играет вдолгую. Созреть должны сроки.
– Да-а, – тоже задумчиво начал Курбатов. – Сегодня-то впору вспоминать: «Не плоть, а дух растлился в наши дни».
Савва перебил:
– А мне Иван Ильин ближе: «Бог в сердце, царь в голове и вожак впереди». Правда, с вожаком неясности – пока только вождь в наличии.
Курбатов ответил в форме вопроса:
– А вот мне неясно, мы новый фундамент возводим или углубляем «Котлован»?
Это был очень мудрый, глубокий вопрос, все поняли, что речь о «Котловане» Платонова, и задумались. А Вера, на которую внезапно свалилось счастье оказаться в столь звёздном высоколобом обществе, возгордилась ещё пуще.
В это время по поводу едкого замечания Курбатова кто-то пошутил:
– Ну, это полный Кафка.
Все рассмеялись.
А Курбатов, чтобы усилить своё мнение, напомнил:
– История такие сальто-мортале устраивает, что диву даёшься. Кто-нибудь слышал, как в воюющей Европе времён Первой мировой войны называли писательскую братию? Никто не слышал? Могу напомнить. Называли не очень почётно – «Соловьи над кровью». Потому что с каждой из противостоящих сторон литераторы сеяли только ненависть, никто не осмеливался на осмысления. Сегодня соловьёв русофобских тоже немало. К счастью, крови нет.
Затем разговор перекинулся на поиски идеи нравственного подъёма страны, на русофобское умопомешательство пятой колонны, на заветы русской жизни. А ближе к концу обеда, затянувшегося из-за обилия мнений, снова Валентин Григорьевич поднял серьёзную тему о необходимости культурного общения с Западом и угрозе перерастания общения во влияние.
– По логике, это первейшая обязанность государственной власти, – размышлял Распутин, – бдительно следить, чтобы культурные связи с Западом, пусть самые тесные, теснейшие, даже родственные – что худого? сколько таких примеров! – не вели бы к признанию чужого превосходства, к нравственному подчинению чужеродной среде, к заимствованию чуждых обычаев. Если коротко, – чтобы культурное общение не обернулось духовнонравственным подчинением, гуманитарным игом. Вот в чём загвоздка. У нас чуть ли не пинками заталкивают в безо́бразность. – Он сделал сильное ударение на первую букву «О». – При нынешнем медийном нездоровье всякого ждать можно.
– Да уж! – проворчал Ямщиков. – К чему привели общечеловеческие ценности Горбачёва, нам известно распрекрасно, общечеловеки оказались ягнятами в волчьих шкурах. Ты, Валентин, конечно, прав. Без обмена развитие культуры немыслимо. Но ведь это мы жаждем обмена, а они-то, муха-погремуха, хотят нашу самородность подавить, чтоб мы под седлом ходили. Высокие лицемеры, образованные мерзавцы. – Непонятно было, чьих, каких лицемеров и мерзавцев имел в виду Савва. – Тут, правда, есть некое правило которое можно позаимствовать у православия. – Мудрый Савва заинтриговал небольшой паузой. – Церковь допускает случаи, когда позволительно отступать от канона в подробностях повседневного обихода. Нет в этом никакого отступничества. Мы вот сегодня за стол садились, а молитву не прочли. Или возьми мужичка, слегка хлебнувшего. Он в церкви щепотью себе в нос тычет, при крёстном знамении до лба не дотягивает да ещё слева направо. Но что касается заповедной области верования… Сферы, где господствуют высшие интересы, скажем, доминирующая в русском сознании ценность справедливости – стихия, особо для нашего народа щепетильная, то здесь человек верующий нипочём не уступит. Думаю, и в нравственной обрядовости, в культуре так же. Проблема в другом. Как писал Тонио Гуэрра, молодёжь смотрит, а старость видит. И в какую сторону будут смотреть следующие поколения? Много залётного, безродного впаривают глобальщики. Но я верю и верую: не допустим слома цивилизации, под воду, как твоя Матёра, не уйдём.
После новой паузы продолжил:
– Но тут ведь как? Помните, Хорут и Морут, граждане Вавилона, предупреждали об опасности научных знаний, попавших к безумцам. Без-ум-цам! Так вот, безумцы-то и у нас завелись, вот в чём беда. Они-то и прибирают к рукам культуру, духовные ценности.
Распутин откликнулся:
– Когда-то один обманутый человек, ещё в Сибири это было, сказал мне: грызите землю, но не возвращайтесь туда, где вас предали. Я эту заповедь переношу на отношения с Западом.
Сколько раз нас предавали, а мы снова лезем к ним с объятьями, любой благожелательный взгляд ловим, за чистую монету принимаем.
– Лихая мода – наш тиран, недуг новейших россиян. Пушкин, – поддержал Курбатов.
А Савва вернулся к своей мысли:
– Вожди есть. Но вожак, вожак нужен!
Тот разговор Вера запомнила в деталях и, добравшись домой, для верности записала услышанное в тетрадь для заветных мыслей. Когда-то по девичьей традиции она намеревалась вести дневник, однако довольно скоро бросила это занятие, посчитав его бессмысленным. Через несколько лет она пожалела о скоропалительном решении, много интересных наблюдений забылось, навсегда канув в текучке жизни. Но сама тетрадь сохранилась, и Вера иногда делала в ней записи – не столько дневниковые, сколько с пометкой «нотабене», самые важные мысли.
Но запись той удивительной беседы в подвальной «горенке» Дома Палибина у пыхтящей, уютной печи Вера не перечитывала ни разу. В этом не было необходимости, ибо тот разговор вошёл в неё прочно и навсегда, не нуждаясь в «реставрации памяти». Потому в трудные, неясные дни жизни она и отправилась к Дому Палибина, чтобы вновь проникнуться спокойной, несгибаемой волей, которая исходила от великих людей русской культуры. Конечно, на неё не могла эмоционально не повлиять сама обстановка задушевной, откровенной беседы, молчаливым участником которой она стала. В центре столицы, в подполе старомосковского бревенчатого дома, у русской печи собралась элита русской художественной интеллигенции, со своими ясными, твёрдыми убеждениями, отражавшими настроения народа. Она подумала: никакая это не судьбоносная «Тайная вечеря», а рядовое стечение обстоятельств. Замечательный Савва Ямщиков без всякого повода, без повестки дня собрал на дружеский обед своих друзей, чтобы раскрепощённо, не заморачиваясь, поговорить о текущем дне страны и родной культуры. Без подписания каких-то документов или решений, без принятия на себя обещаний. Просто так! Но именно в этом «просто так» таилась великая, неодолимая мощь русского взгляда на мир, та спящая до поры пассионарность, которая периодически проявляет себя духовным взлётом, расчищающим захламленное чужеродным мусором русло народной жизни.
Но не могла она не думать и о другом. По служебной надобности ей довелось в оригинале осилить для резюмирования солидный труд одного из профессоров Массачусетского технологического института под названием «Десять способов манипуляций через СМИ». Много было наворочено в этой книге, уважаемый профессор, по мнению Веры, отбросил все условности и вёл себя как буйный адмирал в состоянии полного шторма. Не будучи специалистом в теме, Вера не запомнила многие его советы, однако пункт № 7 почему-то остался в её памяти и вылез именно сейчас, когда она размышляла о величии представителей русской национальной культурной элиты, с которыми ей повезло общаться. Тот злосчастный пункт № 7 гласил: один из важных элементов манипуляции сознанием людей через СМИ является побуждение их восторгаться посредственностями.
Боже мой, как предельно ясно предстала перед Верой политика нашего телевидения после встречи с Саввой Ямщиковым и его гостями, которых на телеэкране можно увидеть очень редко. Да, это была большая политика. Это были русские обстоятельства современной эпохи.
Вера долго стояла у Дома Палибина, на котором, по слухам, вскоре появится мемориальная доска в память работавшего здесь Саввы Ямщикова. Вновь и вновь вспоминала противоречащую космополитизму Интернета атмосферу памятной встречи с гениями русской культуры. И в душе её, на что она и надеялась, нарастала сила сопротивления надвигающимся бедам. Ей уже немало довелось перенести – грубые телефонные угрозы, напоминания об отцовской участи, льстивые предложения «решить дело миром», визиты незнакомых людей, склонявших к компромиссу, а затем зло твердивших, что квартира всё равно будет куплена, продана и перепродана. Конечно, теперь она была не одна, ощущая крепкую поддержку Донцова. И всё же моральный груз «квартирного вопроса» давил всё сильнее. Повадки узурпаторов начали меняться, и это указывало на приближение развязки.
Путешествие к Дому Палибина заметно прибавило стойкости. Ямщиков и те, кто был с ним, – хотя некоторые и сам Савва уже на бунинском «мировом погосте», – всё равно стояли как бы рядом с ней в надвигавшейся битве. Более того, она вдруг ощутила огромную ответственность перед ними: она обязана быть достойной их веры в будущее России, она должна не только выдержать все натиски, не только выстоять в жёстком противостоянии, но и победить.