Полынь-вода

– Это при Хрущеве было?

– Наверное. Я Хрущева не помню – малый еще был. Мать рассказывала, что тогда людям очень тяжело было, многие голодали.

– М-да… – Редактор вздохнул. – Колхоз, он и есть колхоз – старые, дореволюционные традиции и обычаи мы выбросили, как ненужные вещи, а с новыми никак не приживемся. Вернее, не все приживаются. Может потому, в колхозе хоть сутками работай, много не заработаешь. Это не нефтедобыча и даже, ты тут, Алексей, прав, не завод. – Думенюк что-то опять записал. – Но ты об этом особо не распространяйся. Не надо. Я ведь тоже из сельской местности. Бывает, правду-матку рублю с плеча, точно не в служебном кабинете нахожусь, а в чистом поле. А это не всем нравится. Так вот… Жил я в своей деревне мало. Уехал с родителями в Минск, когда началось строительство нашего тракторного завода. Мои родители его строили, потом на нем же и работали. После войны это было, время голодное, трудное, а мне все равно помнится больше хорошее. Детство, словом… Да… Ты продолжай, рассказывай.

– Я рассказываю.

Взгляд Алексея уперся в руки редактора. Они как-то отрешенно лежали на столе, точно чужие. Толстые, обильно поросшие волосами пальцы, едва заметно дрожали. «Переживает», – подумалось Алексею.

– Потом я служил в армии, – проронил он. – Сначала в учебке, в Печах. Это под Борисовом. После этого в линейной части. Здесь под Минском, в Уручье. Теперь работаю на заводе радио- и телевизионных футляров, что в переулке Софьи Ковалевской. Там и живу в общежитии. Учусь в университете, на вечернем. Факультет журналистики.

– Это я уже знаю, – заметил Думенюк. – Раз учишься на таком факультете, значит, в печати думаешь работать.

– Думаю. – Алексей выразительно кивнул. – Во всяком случае, надеюсь.

– Это хорошо, – одобрил редактор. – Я вот тут тоже подумал и предлагаю тебе работу в нашей газете.

– Вы меня хотите взять в штат? – обрадовавшись, спросил Алексей.

– Не совсем. – Редактор улыбнулся. – Будешь у нас пока подснежником трудиться.

– Это как?

– Просто. Тебя зачислят на должность корректора нашей заводской типографии, она как раз находится на заводе радио- и телевизионных футляров, а фактически работать будешь в редакции корреспондентом.

– А так можно?

– Можно, все можно, – успокоил редактор. – Пиши заявление на имя директора типографии. Вот лист, ручка. – Думенюк глянул на календарь, что висел на стене у стола. – Со следующего понедельника…

Это была удача. Алексей вышел из кабинета редактора многотиражной газеты «Горизонт» взволнованный и счастливый.

«Сбылось…»

VI

Смена закончилась и Сергей Иванович, не спеша, благо погода радовала теплом, шел домой. Он уже подходил к дому, когда услышал знакомый хрипловатый голос:

– Иванович!

Кутько оглянулся. Возле широкого двухэтажного дома, рядом с телефонной будкой, стоял Прогудин. Он держал в руках увесистую черную сумку.

«И куда это он собрался?» – с интересом подумал Сергей Иванович. Вслух же спросил:

– Чего надо, Сергей Борисович?

Прогудин, оглянувшись, предложил:

– Зайдем ко мне, Иванович, выпьем пива, поговорим.

– Может, на работе поговорим?.. – Кутько глядел прямо, изучающе. – Мне как-то неудобно у тебя гостевать.

Ему действительно не хотелось ни к кому идти, а тем более пить пиво среди бела дня, когда народ работает.

– Пошли, – попросил Прогудин, – компанию мне составишь, а то одному, – он поднял сумку, – непривычно пить.

– А с чего это ты пьешь? – с оттенком осуждения спросил Сергей Иванович.

– Так получается, – глянув на серый, пятнистый асфальт, обронил Прогудин. – Жизнь у меня такая.

– Какая?

– Непутевая.

– Ладно. – Кутько вздохнул. – Только ненадолго: меня жена ждет.

– Как скажешь.

Прогудин повернулся и быстро пошел к своему дому, который стоял неподалеку от завода. За Сергеем Борисовичем заспешил Сергей Иванович.

В небольшой двухкомнатной квартире Прогудина никого не было. На столе в зале стояли пустые тарелки, консервы, бутылка из-под водки. Рядом с ней чернела наполненная до краев окурками массивная стеклянная пепельница. Неприятно отдавало какой-то кислятиной.

Кутько поморщился, спросил:

– Ты что ж, один живешь?

– Один

– А жена, дети?

– Жена ушла от меня. Еще в прошлом месяце. А дети… Дети выросли, живут отдельно.

Прогудин виновато и как-то жалко усмехнулся.

– Не знал.

– А тут и знать нечего: сошлись, разошлись. Дело нехитрое.

– Как сказать, – заметил Кутько. – Не молодые уже, чтобы разводиться, искать кого-то другого.

– А никто никого не ищет. Во всяком случае, я. Хватит. – Прогудин нервно дернул плечами и с тоской поглядел на Сергея Ивановича. – Не те годы.

Глаза Сергея Борисовича в эту минуту были какими-то неживыми.

– Оно, конечно, – не зная, что на это сказать, проговорил Кутько и подумал: «Дошел человек…»

– Я сейчас, только стол уберу… – Прогудин засуетился. – Одну минуту…

Он выбросил в мусорное ведро консервы и бутылку, высыпал окурки, отнес на кухню грязные тарелки. Вместо этого выставил на стол несколько бутылок пива, положил селедку в целлофановом мешке, кусок вареной колбасы, завернутый в серую бумагу, полбуханки черного хлеба.

– Присаживайся, Иванович. Я еще посуду принесу и нож, порежу все.

– Давай…

Когда все было порезано и разложено в чистые тарелки, Прогудин поднял поллитровый бокал с пивом.

– Ну, чтобы в жизни нашей было меньше проблем.

Он с жадностью осушил бокал. До самого дна.

Кутько неодобрительно проследил за острым кадыком Сергея Борисовича, отпил немного из бокала.

– Чего жена ушла?

– А-а… – Прогудин махнул рукой. – Она давно хотела уйти. Вот и ушла, наконец. – Глянув на непонимающего Сергея Ивановича, объяснил: – У нас с ней сразу жизнь не заладилась. Но жили, терпели: дети же. Теперь дети ушли. Ну, и жена ушла. Я ее и не виню, нет. Сам виноват: не сделал то, что мог сделать.

Кутько слушал, не перебивал. По себе знал: если на душе невмоготу, лучше рассказать об этом кому-нибудь, выплеснуть боль наружу, чтобы хоть немного освободится от нее.

– Не сделал, – повторил Сергей Борисович. – Не нажил добра. Видишь, как живу… Старая квартира, старая мебель, больше ничего.

– Старая, да своя, – возразил Кутько. – Хуже тем, у кого и этого нет.

– Хуже, – согласился Прогудин. – Но не об этом речь. Я ведь сам из России. Здесь, в Минске, служил. Город понравился, потому и остался. Встретил как-то раз ее – свою будущую жену. Красивая она была, гордая. Да и как ей тогда не быть было гордой: отец ее работал заместителем директора научно-исследовательского института. Она в него, папашу своего, и пошла: сама себе на уме. А я чего, простой парень, из обыкновенной рабочей семьи. Что думал, то и говорил. – Сергей Борисович улыбнулся, обнажив желтоватые, заметно подточенные временем зубы. – Она хотела меня видеть большим начальником, пыталась даже в науку затянуть. Но я – ни в какую: не по мне это. Отсюда ссоры, упреки. И так всю жизнь. Вот, в конце концов, развелись. Теперь каждый сам по себе. Да… Она переехала в отцовскую квартиру, это на Ленинском проспекте, а я здесь остался, в переулке Софьи Ковалевской. Как и ты, Иванович.

– М-да, – только и сказал Кутько.

– Да, – повторил Прогудин. – Ты не думай, я не жалуюсь. Что кому отмерено, тот то и получит. Все – от Бога.

– Ты что ж, в Бога веришь? – удивился Сергей Иванович.

– Хочу верить, – туманно произнес Сергей Борисович. – А ты что ж, не веришь?

– Не знаю, – признался Кутько. – Я же в партии состою, вроде не положено верить.

– Во-во. – Прогудин ехидно ухмыльнулся. – Не положено – весь ответ. Я тоже в партии. Ну и что?.. Наша партия, а вернее ее руководители, как бывшие, так и теперешние, все о светлом будущем думают, а до сегодняшнего им дела мало. Оно и понятно: на всем готовом живут – служебные квартиры, дачи, машины, продовольственные пайки по праздникам и, наверное, без праздников…

Сергей Иванович поставил кружку с пивом, насторожился: разговор получался какой-то не такой, непривычный, что ли. В сталинское время, услышь кто такое, тюрьмы было бы не миновать. Да и сейчас, если что, на партсобрание вызовут, пропылесосят. Коммунизм вроде строим, а тут такие разговорчики. Даже не знаешь, что думать…

– Ты это, о партии и о руководстве брось болтать, – заметил Кутько Сергею Борисовичу. – Понимать надо.

Прогудин будто и не слышал.

– Мало! – Он грохнул по столу кулаком. Поднялся, заходил по комнате, сел. – Партия о простых, рядовых членах действительно не думает. А уж о наших грешных душах и подавно не заботится. От этого безверие растет. И в Бога, и в саму партию, и в светлое будущее, будь оно неладно. Спроси наших молодых, скажем, Алексея Жилевского. В кого он верит, во что? Точно вряд ли скажет.

– Почему ты так считаешь?

– Потому что знаю. Да и ты знаешь.

– Ладно. – Сергей Иванович занервничал. – Не митингуй. Жизнь на то и жизнь, чтобы были день и ночь. Но ты сам видишь, что за последние годы многое поменялось. Люди стали зарабатывать больше, жить становится лучше, хотя проблем, конечно, еще хватает… Ты лучше ложись, поспи. А я пойду. – Он встал, надел плащ, взялся за ручку двери. Прежде чем повернуть ее, глядя вполоборота, проговорил: – Все эти свои разговоры брось. Брось. Жена ушла, так это ваше личное дело. А жизнь не черни. Ни свою, ни людскую. Да и партия, она, знаешь, не любит темноты, разброда. Выгонят.

– Пускай, – обреченно выдохнул Прогудин. – Главное не это. Главное, жить по совести. А остальное, как в Библии сказано, суета сует. Вот…

Кутько вышел от Сергея Борисовича озадаченный. «Правду люди говорят: чужая душа – потемки, – думал он. – И ведь Прогудин в чем-то прав: почти не думает партия о людях, не до забот ей о каждом в отдельности. Оттого и безверие…»

Внутри у Сергея Ивановича сделалось пусто, словно кто-то подмел невидимой метлой все его чувства и выбросил вон, в железный, ржавеющий мусорный бак.

«Эх, жизнь…»

VII

Марина с Ниной гуляли по Ленинскому проспекту: от гостиницы «Минск» до площади «Октябрьская» и обратно. Несмотря на поздний час, здесь было людно и весело.

Город-герой Минск переливался предпраздничными огнями. На улицах и площадях было так светло, словно яркий шар луны висел над самым городом и светил только ему, его жителям и гостям.

– А давай возьмем бутылку шампанского и пойдем в Михайловский сквер, – предложила Нина. – Там выпьем. Деньги у меня есть. Червонец.

– За червонец мы и в кафе посидим, – рассудительно сказала Марина.

– Не вопрос. – Нина улыбнулась. – Пошли. Куда?

– В «Молодежное».

– Как хочешь. Я сегодня добрая.

– С чего бы? – Марина недоверчиво глянула на свою подругу. – Ты все время жалуешься на жизнь. А теперь?

– Теперь у меня свободный вечер.

– А завтра?

– Завтра тоже выходной. А вот послезавтра буду работать.

– Не говори загадками.

– Я не говорю. Просто послезавтра пойду работать.

– Вечером?

– Именно вечером.

– И куда?

– В гостиницу «Юбилейная».

– Перестань шутить.

Марина начала злиться.

– А я не шучу.

Нина сказала это серьезно, с оттенком грусти.

– Объясни, – удивленно попросила Марина. – Только все по порядку.

– Пожалуйста. Ты мне подруга, тебе скажу. – Нотки грусти в голосе Нины прозвучали отчетливее, резче. – На прошлой неделе хотела еще сказать…

– Ну, – нетерпеливо перебила Марина.

– Как бы тебе сказать…

– Прямо.

– Ночной бабочкой, – выдала Нина. – Я недавно познакомилась с одной такой, в гостях у нее была. Богато живет. Деньги сама зарабатывает, ни у кого не просит. И я просить не буду.

– С ума сошла, – выдохнула Марина.

У Марины больше не было слов. Вернее, были, но она их проглотила вместе с жалостью к подруге.

– Может, и сошла, – как-то покорно согласилась Нина. – Но сегодня не будем об этом. Просто выпьем шампанского за завтрашний праздник и мою новую жизнь.

Они замолчали, почувствовав неожиданную и обоюдную отчужденность.

– Так, значит, ты решила, – спустя какое-то время, произнесла Марина.

– Так, – повторила Нина и уже зло добавила: – Рожденные ползать летать не могут. Это только в тупой песне поется: мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Сказка о светлом будущем есть, а вот былью ее все никак не сделают. Это и тебя касается.

– Каким боком?

Разговор, поняла Марина, еще не был закончен.

– А таким, что ты недалеко от меня ушла.

– А я и не собиралась уходить.

– Зря.

– Почему?

– Чтобы быть счастливее, богаче.

– Ты зациклилась на богатстве, – упрекнула Марина. – То тебе Люськины наряды глаза едят, то чья-то машина мешает, то еще что. Оглянись вокруг, посмотри внимательно. Хоть мы и критикуем своих бывших учителей, которые говорили нам, что не в деньгах счастье, но это правда.

– Если не досталась красота, то должно быть хотя бы богатство, – упрямо ответила Нина. – Ты красивая, тебе деньги, может, и не нужны, без них свое счастье найдешь. А мне без денег нельзя.

– Деньги телом не заработаешь, – раздраженно заметила Марина.

– А я попробую, – отчаянно выдохнула Нина. – Тело у меня большое, здоровое, пахать можно. Получиться – хорошо, а нет – пропадай все пропадом.

– Ты говоришь, как революционерка какая.

– Оно так и есть. В моем сознании произошла революция. Я решилась…

– Будет страшно, будет больно, но ты останешься довольна, – попробовала пошутить Марина.

– Будет, – хмуро произнесла Нина и опустила голову.

Ее мягкое лицо было красным, а выразительная ямочка на подбородке, наоборот, потемнела, точно в нее воткнули невидимую иголку.

Чувствуя, как разрастается в горле ком, Марина посмотрела в небо. Оно было высоким и холодным. Ей стало не по себе, захотелось, чтобы кто-нибудь пожалел, обнял…

«Вот бы Алексей, – подумала Марина, но тут же отогнала эту мысль: – Не надо…»

Алексей Марине нравился, но не более того.

VIII

Готовясь ко сну, Кутько в который раз вспомнил войну. Она, проклятая, сидела внутри крепко, основательно, что осколок разорвавшегося снаряда, который во время не вынули хирурги. Теперь война тупым осколком ворочалась в теле, к месту и не к месту заявляя о себе. Особенно ее начало – отступление…

Рядовой Кутько не понимал и не хотел понимать, почему так происходит: до войны все говорили, что Советская Армия всех сильней. Даже в очень популярной песне об этом пелось. Значит, если придется воевать, то фронт будет проходить по чужой территории. Если не по немецкой, то по польской точно. А тут советские бойцы не просто отступали, а бежали. Беспорядочно, не зная какая обстановка на других направлениях: украинском, прибалтийском. Через родные белорусские села, городки, по лесным дорогам. Давила жара, забивала легкие пыль, как гири тянули сапоги, в которых портянки не просто были мокрыми от пота, а парились от него, превращаясь в половые тряпки.

После нескольких дней у Кутько наполовину отклеилась подошва сапога. Нога тут же покрылась кровавыми волдырями, опухла. Каждый шаг отзывался страшной болью. Чтобы хоть как-то предохранить ногу от колючего песка и острых камней, в изобилии лежащих на дороге, Кутько подвязал подошву портянкой. И так вот, чуть ли не босиком, шлепал по горячей земле, боясь отстать от колонны измученных и подавленных солдат и офицеров, в которую все больше примешивалось бежавшее от наступающих немецких войск гражданское население: мужики, бабы, дети.

К Кутько пристал пожилой истощенный мужчина с рассеченными бровью и носом. Он шел молчаливо, угрюмо, глядя больше в землю, чем по сторонам.

– Вы кто? – спросил его на коротком привале Кутько.

Мужчина посмотрел на него внимательно и с горечью ответил:

– Беженец я.

– Все беженцы, – заметил Кутько.

– Я теперь профессиональный беженец, – глухо проговорил мужчина, приглаживая тонкими длинными пальцами густые, но совершенно седые волосы. – Раньше профессиональным революционером был, а теперь профессиональный беженец. – Видя, что Кутько не понимает, объяснил: – Бежал я из Сибири, где отбывал срок. Мне приклеили шпионаж в пользу английской и французской разведок. Пятьдесят восьмая статья. Знаешь такую?

– Знаю, – буркнул Кутько.

– Вот… Сначала в лагере сидел, а в последний год на поселении выживал. От нашей родной охранки бежал. Дошел до польской границы. Думал, уйду туда, на Запад, а тут война, немцы. Все жгут, бомбят, людей убивают… Мне малец один в душу запал: лет девяти-десяти. Это в Бресте было, недалеко от железнодорожного вокзала. Идет он, булку жует. И тут со стороны крепости автоматная очередь. Гляжу, у мальца на груди кровь, и он падает. Я к нему подбежал, а у него кровь уже изо рта пошла. Не жилец, значит. Я его подхватил на руки, а он глядит на меня сухими, какими-то сумашедшими глазами, и, глотая слова с кровью, говорит мне: «Дядя, скажите маме, что я не виноват…» Не виноват, понимаешь?.. Что убили его, не виноват… Страшно, брат… – Мужчина замолчал, видимо еще раз переживая увиденное, потом продолжил свой рассказ: – Вот, бегу обратно, уже от немцев… Но не потому, что испугался их, нет. Пострашнее картины видел. Бегу назад с надеждой, что запишусь в действующую армию, чтобы против немцев воевать. Наши наших бьют – понятно, свои своих казнят – разберемся еще, придет время… А по какому праву немцы здесь, на нашей земле?.. Бить их надо, бить… Сволочи… Вряд ли бы они пришли сюда, если бы не наш великий усатый вождь. Чтоб ему пусто было…

Кутько при словосочетании «усатый вождь» вздрогнул и испуганно оглянулся. Это заметил мужчина. Его покалеченное лицо свело в кривой улыбке.

– Не боись, – обронил он. – Никто нас сейчас не слушает. Каждый думает, как унести от немцев ноги. И чем подальше, тем лучше. Ты-то чего больше сейчас боишься?

– Это мое дело, – глухо проговорил Кутько.

– Наступающей сволочи?

– Ну.

– Вот тебе и ну. Все тут такие. Потому и бегут.

Мужчина замолчал…

Сергею Ивановичу подумалось о Прогудине: лицо красное, спитое, в глазах – какая-то собачья обреченность. Нехорошо так думать, но что правда, то правда. Что-то есть в Прогудине от того пожилого мужчины-беженца. Чем-то они похожи.

«Чем?..»

Вбилось в мозг Кутько это сравнение. Думал он, гадал и пришел к выводу, что похожесть кроется именно в обреченности одного и другого. И обреченность эта не с неба упала, а сформировалась здесь, у нас, при нашем строе, при социализме. А это, значит, что что-то не так: не так строили, не так воспитывали, не так жили…

«И я тоже не так…»

Сергей Иванович попробовал отогнать от себя эти мысли. Но они не уходили: тревожили душу, теребили сердце.

«Не так…»

Болезненно шевельнулись в мозгу слова Прогудина: «Главное не это. Главное, жить по совести. А остальное, как в Библии сказано, суета сует…»

Кутько вздохнул: тяжело, протяжно.

«Зачем надо было столько жить, чтобы понять простое?..»

IX

Уже была ночь, но Алексей не спал: думал о своем будущем. Оно выглядело светлым. Иначе и быть не могло: Алексей с детства стремился к свету, как всякий человек. Свет согревал его и дарил радость, наполнял жизнь новыми и непривычными ощущениями.

Алексею вспомнилось лето. Река. Он купается, ныряет. Глубоко, до самого дна. Потом, открыв глаза, поднимается вверх. Холодная на дне вода, ближе к поверхности теплеет и, кажется, ширится. Ощущение широты усиливает солнечный свет, который растворяется в воде, делает ее прозрачно-золотистой. Алексей выныривает, расплескивая солнечные брызги, глубоко и жадно вдыхает свежий воздух, быстро плывет к берегу, ложится на горячий песок. Ему хочется жить, жить!..

Алексей широко открыл глаза, как будто наяву было летнее купание, и он неведомым до сего момента образом наблюдал за своим купанием.

«Хорошо дома… Надо написать родителям письмо…»

Алексей встал, включил свет, достал бумагу и ручку. Подумав, стал писать. Нужные слова давались ему в этот раз на удивление легко, строки ложились одна за другой ровно, словно он всю жизнь этим только и занимался. Письмо написал быстро. В тексте не было ничего лишнего, все, что нужно.

Здравствуйте, дорогие родители!

Я жив, здоров, чего и вам желаю. Работаю, учусь. Свободного времени почти нет, но мне все нравится: и работа, и учеба, и в целом моя личная жизнь. Главное, что меня окружают в основном хорошие люди. Есть перспективы в плане профессионального роста. В связи с этим спешу сообщить, что мне предложили работу в нашей многотиражной газете «Горизонт». Корреспондентом. Правда, пока я буду оформлен в типографии. Но это типография, где печатают нашу многотиражную газету. Надеюсь, что со следующей недели начну в нее писать материалы – заметки, репортажи, статьи. Думаю, что со своими обязанностями справлюсь. Во всяком случае, буду стараться. Вас не подведу.

Напишите как ваши дела, как здоровье, как учатся сестры, что там дед с бабой. Интересно, что нового в селе, о чем говорят люди, что их волнует, беспокоит.

Скучаю по вас и с нетерпением жду ответа.

До свидания. Алексей.

Запечатав конверт со своим посланием, Алексей решил написать заодно и Гале.

«Точно…»

Придвинув к себе чистый лист бумаги, он, со стыдом вспомнив о ночи, проведенной с Мариной, размашисто написал.

Здравствуй, Галя!

Соскучился по тебе. Именно по тебе. Хочется увидеться, поговорить. У меня тут кое-какие изменения в работе намечаются. Думаю, что будет лучше и интереснее.

Потом я обо всем напишу или расскажу при встрече.

Ты напиши о себе: что на работе, как настроение, нормальные ли отношения у тебя с твоей домохозяйкой. И вообще рассказывай обо всем, что тебя окружает, волнует и даже печалит. Мне хочется знать все.

Надеюсь, что скоро мы встретимся и тогда поделимся своими успехами и планами. А пока желаю тебе всего хорошего. Будь такой же красивой и понимающей, как я тебя знаю.

Целую. Алексей.

Поставив точку, Алексей подумал, что хорошо было бы написать и Ивану. О Данише он думал часто, переживал за него.

«Напишу, пусть приезжает опять в Минск. Будем работать, жить в одном общежитии. Земляки все-таки, друзья… Может, и с Мариной сойдется… Хотя, лучше ему с ней не сходится – толку не будет…»

Написав другу несколько строк, Алексей уснул.

В эту ночь ему ничего не приснилось. Наверное, все эмоции и чувства выплеснулись до темноты.

X

Протяжно и громко, нарушая ночную тишину, зазвонил телефон. Залесский вздрогнул и настороженно посмотрел на телефонный аппарат.

«Наверное, поляк…»

Предчувствие чего-то нехорошего, которое может вот-вот случиться, и в то же время тайная надежда на перемены к лучшему, опять овладели Павлом Семеновичем. Он не хотел ни с кем в этот поздний час говорить, чтобы не разочаровываться, но телефон не умокал.

«Кто же это?.. Он, наверное, он – Мозолевский…»

Залесский подошел к телефону, осторожно поднял трубку.

– Слушаю.

Звонил действительно поляк. Он сообщил, что все свои дела в Москве сделал и теперь находится в Минске, на вокзале.

«Приперся, – с раздражением подумал Павел Семенович. – Опять принимай его, гостя дорогого, что б ты пропал…»

Анджей, как будто угадав мысли Залесского, сказал:

– К тебе я не поеду: нет времени. Да и честно скажу – не хочется. Приезжай на вокзал, проводи меня. С меня, ты знаешь, причитается…

Павел Семенович шумно и протяжно вздохнул, глянул на жену. Она, открыв широкий рот, спала.

«Хоть бы что, – недовольно подумал он. – Все только мне надо, все…»

– Зина, – позвал Залесский. – Зина…

Жена, наконец, открыла глаза.

– Чего ты?

– Поляк приехал, ждет меня на вокзале, – тихо объяснил Павел Семенович. – Надо ехать проводить, деньги за пакеты, что Марина продала, отвезти.

– Так езжай, проводи, – сонно выдавила жена и опять положила растрепанную голову на мягкую подушку.

Залесский встал, оделся. Достал деньги. Внимательно пересчитав, аккуратно положил их во внутренний карман куртки и вышел из квартиры. Через минут двадцать он был уже

на вокзале.

Залесский сидел на скамейке, прислонив голову к стене. Рядом с ним стояла огромная сумка.

«Вот коммерсант… – Павел Семенович невольно ухмыльнулся. – Сюда – один товар, отсюда – другой. Умеет крутиться…»

Подошел, поздоровался, присел рядом.

– Доброй ночи.

– Доброй, – ответил поляк.

– Во сколько уезжаешь?

– Поезд «Минск – Варшава» около пяти утра. Время еще есть.

Залесский достал деньги, протянул Анджею.

– На, считай.

– Считать – время терять. – Мозолевский ощерился. – Меня ты обманывать не будешь.

– Это почему? – полюбопытствовал Павел Семенович.

– Вместе спекуляцией занимаемся, – уже хмуро ответил поляк. – Расскажу еще о тебе, твоей жизни вашей милиции.

Залесский побледнел. В груди его затяжелело.

– Что ты расскажешь?

– А то, что жизнь твоя не удалась. Торгуешь ты моими пакетами потому, что деньги нужны.

– Всем деньги нужны.

– Всем, – согласился поляк, – только не каждый полиэтиленовые пакеты продавать будет. Да еще в таком возрасте, как у тебя. Стыдно… А тебе не стыдно, хотя ты, вижу, не голодаешь – пенсия не плохая. Значит, чего-то задумал. Может, уехать из Союза?

– Зачем ты так?

– Это я к слову, не обижайся. – Анджей нехорошо прищурил глаза. – Все мы грешные. Да и нам ли обижаться – не такие слова приходилось выслушивать. Что, не так?

– Так, – вздохнув, подтвердил Залесский.

– Вот…

Павел Семенович замолчал. Мозолевский, отсчитав часть денег, протянул Залесскому.

– Твоя доля.

Взяв деньги, Павел Семенович повеселел, поинтересовался:

– В Польше, что у вас?.. Лучше, наверное, чем у нас.

– Почему ты так думаешь?

– Подальше от Москвы, нашего КГБ. Знаешь, как у нас эту контору называют?

– Интересно.

– Комитет глубокого бурения.

– Не любишь ты родину. Наверное, я прав – уехать мечтаешь. Или мечтал…

Поляк смотрел прямо в глаза Залесскому, что следователь на допросе.

– Иногда об этом думаю, – признался Павел Семенович. – Только что толку от моих дум?.. Все напрасно…

– Эх, Павел, – Анджей так просто, по имени, впервые назвал Залесского. – Ушло наше время. Что мы теперь можем?.. Молчать, за пенсию расписываться, да вот приторговывать. На Западе молодые нужны, грамотные, которые языки знают. А мы – отработанный материал, никто…

– Никто, – повторил Павел Семенович, то ли соглашаясь, то ли спрашивая.

– Никто, – повторил и Мозолевский. – Ты думаешь, я сам не хотел уехать еще подальше от Москвы?.. Хотел. Да вот только никто не приглашает. А раньше приглашали. Правда, советовали не торопиться, подкидывали разную работу: то литературу распространять, то за детьми высокопоставленных польских чиновников следить, то еще что-то делать. Мелочевка. Больше не доверяли. Поэтому потом, когда стал не нужен, и не позвали к себе.

– Ты западным агентом был? – испуганно спросил Залесский и невольно оглянулся.

– Был, – насмешливо обронил Анджей. – И мечталось мне большее – за океан хотел попасть, в Америку. Не вышло… – Поляк махнул рукой. – Теперь у нас в Польше «Солидарность» власть берет. Социализм сам, без моей помощи, рушится. Я и такие деятели, как я, уже не нужны. Старые, квалификация не та… Ну, да ладно. В живых бы оставили… – Мозолевский засверлил холодным взглядом Павла Семеновича. – Ты ведь, думаю, родился не в бедной семье. Не будь советской власти, жил бы богато, как на Западе.

– Может быть. – Залесский опустил глаза. – Что говорить о том, чего нет. – Помолчав, добавил: – И не будет.

– Да ты не бойся. – Анджей криво усмехнулся. – Все наше поколение перековали. Кого в белые, а кого в красные. Такое на наш век выдалось время. Я ведь не коренной поляк. Стал им по нужде, когда в войну бежал из Союза. Тогда многие бежали.

– Это, кажется, я понял, – глухо проговорил Залесский.

– Тем лучше, – процедил Анджей. Лицо его сделалось злым, как будто заледеневшим. Но через минуту опять обрело живость, подвижность. – Знаешь, я ни о чем не жалею. Только мне не по себе, когда думаю, что жизнь проходит. Практически прошла уже. Но жить все равно хочется. И хорошо жить… У нас в Польше, я тебе говорил, скоро будет капитализм. Этого Америка добивается. Помогают ей Англия, Западная Германия, Франция. Свое дело они знают: не один год работают, подтачивают все и всех… Терпеливо, медленно идут к своей цели. Это тебе не коммунисты, которые шашку наголо и вперед – к светлому будущему, к мировой революции. Шашкой теперь не возьмешь. Сегодня голова нужна, мозги. Ну, да что об этом говорить. Все равно уже это не про нас.

Поляк замолчал, задумался.

– М-да… – Павел Семенович закивал тяжелой головой. – Жизнь меняется.

– Скоро поезд у меня, – неожиданно отошел Мозолевский от своих невеселых мыслей. – Вот мой телефон в Польше. Я тебе вызов пришлю. Приезжай, посмотришь, что у нас творится: шахтеры бастуют, их рабочие и даже сельские жители поддерживают. Молодежь на улицах орет: «Долой социализм!..» Страшно. Даже мне страшно. А я ведь всю жизнь мечтал, чтобы быстрее с коммунистами расправились. Теперь расправляются, а я не знаю, радоваться или плакать. А все потому, что кушать хочется, но вот как раз еды в Польше сегодня и не хватает. Ладно, давай прощаться.

Павел Семенович, сбитый с толку откровениями Анджея, встал, подал руку:

– Прощай. – Подумав, добавил: – Если что надо будет еще продать, приезжай, поможем.

– Приеду, – серьезно сказал Мозолевский. – Буду приезжать, хотя и боюсь. Пока в Польше жизнь не наладится, придется торговать. Какие-никакие, а деньги от этого набегают. У меня дети, внуки. Все они, как и я, кушать хотят. А деньги у нас уже надо зарабатывать. Так их, как раньше, никто не дает. Раньше, правда, мелочь давали, чтобы хоть как-то люди жили, а теперь и этого не дождешься. Сам думай, как концы с концами свести, ни на кого не надейся. Скоро и у вас так будет.

– Ты это серьезно? – не поверил Залесский.

– Серьезно, еще как серьезно, – с нажимом подтвердил Анджей. – Советский Союз – сосед Польши. Значит, из Польши зараза перекинется к вам. Это точно. Борьба за свободу и демократию – заразная болезнь, тут границы не помогут…

Когда поезд ушел на Варшаву, Павел Семенович еще долго бродил по железнодорожному вокзалу, осмысливая сказанное ему поляком.

«Неужели и у нас так будет?..»

Пока на этот вопрос никто не мог ответить.