Полынь-вода

Кладбище вскоре опустело. Осталась только овчарка. К ней, словно неожиданная тень, присоединилась Мария Лемешевич. Хмурая, вся в черном, она молчала и ненавидяще смотрела какими-то сумасшедшими глазами на свежую могилу. Ни звука больше не издала и собака.

Бабка Вера, ходившая на похороны бывшего полицая, осуждающе заметила дома:

– Похоронили Евсея в старом костюме, нового он так себе и не купил… Прости Господи, грех переговаривать…

Старуха перекрестилась на образ.

– Тебе то что? – хмуро спросил дед Федор. – Как жил, так и помер.

– Оно так. – Бабка Вера вздохнула, скорбно глянула в окно на залитый рекой огород. – Все там будем. И святые, и грешники, как в Писании писано.

– Будем, – проворчал дед Федор. – Не накаркай, раньше срока.

– Так и есть, – словно не слыша супруга, продолжила свою мысль бабка Вера. – Но ничего, ничего: одни умирают, а другие приезжают.

– Ты это о ком? – не понял старик.

– О молодице с сыном, которых с Городка привезли в наше село, – объяснила бабка Вера. – Жить эта молодица со своим хлопцем тут будет.

– В Рубеже?

– Может быть.

– В Рубеже пустых домов нет.

– Нет… Вот только дом покойного Евсея.

– Побойся Бога.

Дед Федор укоризненно уставился на супругу.

Бабка Вера указательным и большим пальцами вытерла уголки глаз.

– А что?

– Это я у тебя спрашиваю.

– О чем ты спрашиваешь, о том я и рассказываю… Говорят, что мужчина, который привез молодицу с сыном, вроде как родственник Евсея. А молодица эта – родственница этому мужчине. Значит, она покойному Евсею тоже не чужая.

– Вот как ты рассудила.

– Как люди, так и я…

Бабка Вера сняла с вешалки платок, накинула на голову и вышла в сени.

Дед Федор, глядя в окно на широкую реку, задумался.

*****

В этот же день Алексей засобирался в Минск.

– В городе, конечно, лучше, – с обидой в голосе обронила Надежда Казимировна, укладывая в дорожную сумку домашние припасы.

Алексей ничего не ответил: ему было жалко мать.

– Может, останешься? – спросила она с надеждой в голосе.

– Нет, – пряча глаза, выдавил Алексей.

– Что ж, гляди сам, – проговорила мать.

Опустив голову, она вытерла краем платка мокрые глаза.

– Рубеж не забывай, семью нашу помни. – Степан Федорович обнял сына. – А если что понадобиться, пиши. Мы хоть и небогато живем, но зато все свое, не из магазина… И приезжай, приезжай почаще…

Алексей глянул на поваленный льдиной забор. На нем обозначилась ровная серая лента засохшей пены: блестевшая на солнце вода уже спадала. Она скатывалась в реку, обходя верхушку широкого обрыва, который с каждым паводком все ближе и ближе подходил к дому Жилевских.

Глава вторая

I

Целый день в Минске было холодно. И только вечером погода переменилась: ветер потеплел, рваная туча, космы которой спадали на крышу двадцатидвухэтажного Дома мод, самого высокого здания в Минске, разбухла и пролилась. Остатки ее, похожие на испуганных вороных жеребят, торопливо подались за горизонт. В темнеющей высоте неба показалась луна. Ее жидкий свет, смешиваясь с неоновыми огнями, погнал сумрак в парки и скверы, на старые улочки и переулки, в подворотни. Город, глянув на себя в зардевшиеся лужицы, повеселел, ожил. У билетных кинокасс и газетных киосков выросли шумные очереди. На Ленинском проспекте, где строилась первая линия метро, расхозяйничались воробьи. Гладя на них, прохожие замедляли шаг, останавливались и жадно вдыхали сырой, сладковатый запах размякшей, но еще холодной земли. Довольные, переговаривались:

– Потеплело.

– Весна в этом году ранняя.

– Ранняя и буйная. Вон на Полесье воды сколько. Что на море.

– Да, давно такого паводка не было.

– Машеров туда вылетел, по телевизору показывали.

– Понятное дело: Машеров – первый секретарь ЦК нашей партии, ему надо поглядеть, что и как, принять меры.

– Это какие такие меры?

– Пострадавшим от паводка людям помочь. Вот какие.

– Нам тоже не мешало бы помочь.

– Это чем же?

– Деньгами: зарплаты добавить, пенсии.

– Хватил… Тут о наводнении речь.

– Понятно. У нас в Минске тоже мокровато.

– И дожди обещают. По радио передавали.

– Сыро стало, правда, но свежее…

Постепенно городской гул и людской говор притих. Небо еще больше потемнело. К нему из поверхности шершавого асфальта медленно и почти незаметно поплыли струйки тумана – верный признак ухода холодов.

II

Электронные часы завода радио- и телевизионных футляров производственно-технического объединения «Горизонт» высвечивали время, которое уже близилось к полуночи. Заканчивалась вторая смена.

– В цехе №21 на слесарно-сборочном участке рабочие готовили к погрузке новый станок для обработки древесно-стружечных плит. Закончив сборку, его отправляли заказчику —мебельному объединению из России, представитель которого, крупный, жилистый мужчина с кривым носом, сидел в цехе с самого утра. Глядя, как рабочие неторопливо смазывают основные узлы станка, он нетерпеливо бросил:

– Я бы попросил – быстрее!

– Ты не гони, – недовольно заметил ему Андрей Максимович Захаревич, пожилой слесарь с одутловатым болезненным лицом. – И так досрочно сделали.

Его поддержали.

– Не пожар.

– Если приспичило, то езжай без станка.

– Действительно.

– Станок и нашему заводу сгодится – футляры для телевизоров делаем…

Рабочие зашумели, собрались идти на перекур.

– Ладно, не базар, – повысив голос, остановил их старший мастер цеха Сергей Борисович Прогудин, худощавый лысеющий мужик с маленькими глазками и злым хрипящим голосом. – Давайте заканчивайте и грузите, а то и вправду заказчик уедет.

– Уеду… – Мужчина, почесав нос, кивнул и внимательно осмотрел станок. На станине, где крепился вал пилы, несколько болтов были зажаты не до конца, а один из них и вовсе выступал на треть. – А это еще что?..

– Продолговатое лицо представителя заказчика станка стало наливаться краской.

– Что опять не так? – Олег Далидович сжал в своих длинных костлявых пальцах увесистый гаечный ключ. – Мы тут стараемся, а вы все недовольны.

– Болты не закрутили. – Мужчина показал рукой на станину станка. – Посмотрите.

– Сейчас закрутим. – Далидович нервно покрутил головой. – Еще ж работаем… Только вы выйдите из цеха и не мешайте.

Он пристукнул ключом по станине и стал заворачивать выступающий болт.

Прогудин, наблюдавший за этой сценой, сделал вид, что ничего не видит.

Когда все болты были закручены, как и должно быть, рабочие проворно зацепили станок тросами.

– Поднимай! – скомандовал старший мастер.

Статный рыжеусый богатырь Ленька Копыш включил кран-балку. Тросы натянулись и станок, поднявшись, мягко опустился в кузов грузовика.

– Вот и все, – не то с облегчением, не то с сожалением обронил Ленька.

МАЗ, осевший под тяжестью станка, медленно выехал из цеха. Рабочие между тем расходиться не торопились. Стояли, перекидывались незначительными фразами, поглядывали в настежь открытые железные ворота, за которыми гуляла разбавленная лунным светом сырая тьма. Некоторые уже собирались выйти на воздух, передохнуть, но тут появилась тучная фигура Настасьи Михайловны Забродиной, уборщицы цеха. Шла она неторопливо, переваливаясь с боку на бок, как гусыня. Еще издали, окинув хозяйским взглядом цех, проговорила:

– Конец смены, а они стоят… Стружку кто убирать будет?..

– Уберем, Михайловна, не ворчи. – Бригадир фрезеровщиков Сергей Иванович Кутько пригладил жидкие, совсем седые волосы, одел черный, замасленный берет. – Пошли за вениками.

Он направился в кладовую, но тут же вернулся: на дверях кладовой висел замок. В сердцах бросил:

– Опять кладовщицы нет…

– Ушла Залесская, – обронил Прогудин. – Отпустил я ее. Говорит, что заболела, температура.

– Вот девка! – воскликнула уборщица. – В парке она, на танцульках. Я через парк на автобусную остановку хожу, видела ее. – Настасья Михайловна покачала головой. – Воспитывать Марину надо.

– Надо, согласился старший мастер, вытирая красные, слезившиеся глаза. – Вот ты бы, Михайловна, с ней по-женски и потолковала, а?..

– Послушает она меня, – проворчала уборщица. – Старая я с Мариной по душам говорить, да и не умею. Пусть вон молодые поговорят, а лучше – домой к ней сходят, узнают, как живет. Ленька или Ваня.

Уборщица уставилась на Ивана Даниша, коренастого русоволосого фрезеровщика. Парень, заметно краснея, проворчал:

– Что я, воспитатель?..

Заметив внимательный взгляд бригадира, опустил глаза.

– Начальство у нас на что? Ему и надо побеседовать с Мариной, – подвел итог разговора о кладовщице Ленька Копыш.

– Побеседуем, – пообещал Прогудин и, обращаясь к Копышу, спросил: – Ты у нас кто?

– Слесарь, – растерявшись от такого вопроса, ответил Ленька. – А что?

– А то, что начальство у нас знает без тебя, чем заниматься. – Сергей Борисович нахмурился. – Понял?

– Понял, – буркнул Копыш. – Сказать уже ничего нельзя.

– На собрании будешь говорить.

– Ладно, Борисович, не горячись, – добродушно глянув на него, проронил Кутько. – Домой пора…

Рабочие стали расходиться. Смена вскоре закончилась.

III

За проходной Ивана Даниша нагнал Кутько. Некоторое время они шли молча. Потом, как бы между прочим, Сергей Иванович спросил:

– В общежитии у тебя все нормально?

Парень пожал плечами.

– Нормально.

– Алексей к родителям уехал?

– Да.

– Понятно… Невеста у него есть?

Даниш насторожился, глянул искоса на бригадира: лицо серьезное.

– А что?

– Просто так, спрашиваю.

– Есть.

– А у тебя?

Иван сделал вид, что не понял вопроса.

– Ты извини меня. – Кутько смущенно кашлянул в кулак. – Я вижу, нравится тебе наша кладовщица…

Даниш, внутренне напрягшись, молчал.

– Дурного не думай. Ты у меня в бригаде и мне, сам понимаешь, не все равно. Я, может, и не говорил бы тебе этого, да Михайловна правильно сказала: молодым с Мариной надо побеседовать. Вот ты и возьмись за это дело. В кино пригласи, а может, и вправду к ней домой сходи. Глядишь, и сойдетесь, поженитесь. Вам хорошо и производству польза: раньше времени Залесская со смены уходить не будет. Договорились?..

Кутько остановился, пытливо поглядел в глаза парню. Иван опустил голову и тихо, с затаенной болью, проговорил:

– Я бы, Сергей Иванович, женился на Марине, да только она со мной жить не будет.

– Это почему? – не понял бригадир.

– Не нравлюсь я ей, – совсем тихо и как-то обреченно сказал парень. – Да и где жить, если бы даже мы поженились… Квартиры у меня нет, а Марина в общежитие, думаю, не пойдет – городская.

– Ты не спеши с выводами? – Сергей Иванович покрутил головой. – Молодые вы еще, все впереди.

– Что впереди? – вскинув глаза, спросил Даниш.

– Квартира, все остальное, – уточнил Кутько.

– Не будем об этом, – оборвал неприятный разговор Иван.

– Ладно. – Сергей Иванович протянул руку. – Не будем, так не будем. До свидания, мне в другую сторону…

По-мужски, неумело, влез в душу парня бригадир. Растревожил чувства к Марине, сказал прямо, что знал. Значит, не секрет уже в цехе, что неравнодушен он, Иван Даниш, к кладовщице. Может, и она знает?..

Эти мысли совсем расстроили его. В общежитие с таким настроением ему идти расхотелось. Он сел в первый, пришедший на заводскую остановку автобус, и уехал в город. Долго бродил по улицам, со щемящей грустью поглядывал в светящиеся окна жилых зданий и думал о Марине.

IV

Город уже спал. По мокрому асфальту полз едва заметный туман. Равнодушно мигали светофоры. На них смело катили редкие в такой час автомобили.

Марина со своей подругой Ниной возвращались с танцплощадки. Все маршрутные автобусы давно ушли и девушки шли пешком.

– Скука. – Нина зевнула. – Целый вечер на танцплощадке пропрыгали, а домой без кавалеров идем.

– А ну их, – равнодушно отозвалась Марина. – У них всех одно в голове.

– Так уж.

– Так. – Марина привычным движением откинула назад спадавшие на глаза золотистые волосы, поправила шарф. – Без провожатых доберемся.

– А мне вот провожатого не хватает.

– Появится еще. Не торопись.

– Злая ты на парней. Может, свою школьную любовь забыть не можешь?

– Петьку, что ли?

– Его.

– Ну, ты даешь… Он же, кроме своей гитары, никого не видел и не видит. Одно слово – музыкант. Поцеловались пару раз, вот и вся любовь.

– А сейчас никто не нравится?

– Ты не поверишь, но никто.

– Точно?

– Зачем мне тебя обманывать.

– А Лешка из твоего цеха?.. Ты как-то говорила.

– Да я и сама не пойму.

– Значит, пока у тебя ничего ни с кем не клеится.

– Значит…

– Люську на танцах видела? – чтобы переменить разговор, спросила Нина.

– Видела.

– Опять во всем новом. И откуда у людей столько денег?

– Папа – заведующий магазином.

– Да-а?

– Да. А ты что думала?

– Везет же людям. Сама худющая, глядеть не на что, а разоденется – фирменная девочка, ничего не скажешь.

– Приоденемся и мы.

– Когда? – Нина невольно окинула взглядом поношенную болоньевую куртку подруги, глянула на свои застиранные до белых пятен джинсы. – До светлого будущего, о котором нам с тобой в школе талдычили все десять лет, мы не доживем, а в настоящем нас не жалуют. Только и знают, что призывают к скромности. Мол, при социализме все равны, все живут одинаково. Ты веришь в это?.. Молчишь – и правильно делаешь. Вот какая твоя зарплата?.. Сто двадцать рублей?.. Еще нормально. А моя – восемьдесят. Лаборантке больше не положено. Отца у меня нет – сбежал. Помощи ждать не от кого…

Это Марина слышала уже десятки раз: когда Нина была не в духе, она всегда жаловалась на свою судьбу.

– Все на своем горбу, все!

– Не прибедняйся.

Нина нервно усмехнулась, привычным движением пальцев растерла ямочку на своем выступающем вперед подбородке. Ее круглое, полное лицо начало покрываться красными пятнами.

– Я не прибедняюсь, я так… Тошно. По телевизору одно говорят, а в жизни совсем другое… Кто наглее, тот и живет. Вот время пошло.

– Всегда так было. Что при царизме, что при нашем социализме. Люди у нас такие.

– Какие?

– Завидущие.

– Да?

– Да.

– Наверное…

Они замолчали. Брели по тротуару не спеша, думали каждая о своем. На улице было тихо. Неоновые вывески, казалось, понимающе и насмешливо смотрели на них.

– Вот и пришли. – Нина остановилась. Она жила в трехэтажном старом доме рядом с площадью Октябрьская. – Зайдешь?

– Поздно уже.

– Ничего не поздно. Подождут тебя твои старики. Пошли. У меня дома никого нет, мать в третью смену работает. Ну?..

– Ладно, на минутку, – сдалась Марина.

Нина повеселела.

Они поднялись на третий этаж по крутой обшарпанной лестнице. Нина достала ключ, щелкнула замком.

– Проходи.

Марина хотела разуться, но Нина запротестовала:

– У нас не убрано. Проходи, проходи в зал, я сейчас.

Она ушла на кухню. Марина села на диван, взяла газету, пробежала глазами несколько строчек и положила обратно: читать не хотелось. Встала, прошлась по комнате. Все здесь было ей знакомо с первого класса, когда подружилась с Ниной. За эти годы в квартире почти ничего не изменилось: старенький телевизор «Рекорд-6», одежный шкаф, журнальный столик, два кресла, с десяток вазонов. Разве что новый палас появился, да светильник…

– Марина! – послышался Нинин голос из кухни. – Иди сюда.

На столе, застланном зеленой клеенкой, стояли овощной салат, яичница, открытая консервная банка со ставридой и полбутылки крепленого вина.

– Садись, поужинаем. – Нина пододвинула стул. – Гулять, так гулять. Ну…

Выпив, размякли.

– Слушай, – оживилась Нина, – а давай выйдем замуж. За людей серьезных, пусть немолодых, но с деньгами. Ну их, этих малолеток. Что с них толку, а?

Марина удивленно посмотрела на подругу.

– Шутишь?

– Нисколько. Я об этом давно думаю. Любви все равно нет. А если и есть, меня никто не полюбит. Толстая я, нестандартная. – Нина хлопнула себя своей крупной красной ладонью по щедро налитому колену. – Не тот сорт. Ты – другое дело…

– Не преувеличивай.

– Ладно, не будем.

Нина взяла пустую рюмку, отрешенно уставилась на нее.

– Тяжело нам с мамой: одни да одни. А я не хочу быть одной. И копейки до получки тоже считать не хочу. Я тебе об этом как-то говорила, но ты всерьез не восприняла. Вот найду себе хорошего человека и выйду за него замуж. Пускай он будет уже в годах. Ну и что. Главное, с достатком. Ну и, конечно, не жмот.

– Ты просто сегодня не в духе, вот и плетешь разную ерунду. – Марина встала. – И вообще, я думаю, все будет нормально. Люди живут, женятся, выходят замуж, получают жилье… Мы не исключение, все у нас еще впереди.

– Ага, надейся и жди. Как в песне. Но я не хочу ждать светлого будущего, надоело. Люська вон вся в заграничных шмотках ходит, и в институте учиться. Мы же с тобой работаем, а того не имеем, что эта мымра.

– Далась тебе эта Люська.

– Обидно просто. Ты не сердись.

– Да что уж. Я пойду.

– Осталась бы на ночь.

– Не-а.

Марина оделась.

– Пока.

– До свидания.

Проводив подругу, Нина села на кухне за стол и от нахлынувшей жалости к себе заплакала.

V

Среди ночи в квартире Залесских резко и протяжно зазвонил телефон. Павел Семенович осторожно, чтобы не потревожить жену, поднял с мягкой перины свое тучное, но еще крепкое, несмотря на пенсионный возраст, тело, вышел в коридор, снял трубку.

– Слушаю.

– Это Павел Семенович?

Далекий женский голос спрашивал вежливо и почтительно.

– Да.

– Сегодня утром скорый поезд «Варшава – Москва» прибывает в Минск. Встречайте своего друга. Встречайте.

В последнем слове, показалось Залесскому, были повелительные нотки.

Он хотел было спросить, кого именно встречать, но услышал короткие гудки. Повесив трубку, недоуменно подумал: «Кто бы это мог быть?..» Не находя ответа, поплелся в спальню. Заметив в приоткрытую дверь Марининой комнаты пустую кровать, раздраженно подумал: «Гуляет, паскуда… Третий час ночи…»

В спальне Павел Семенович помалу успокоился, но сна уже не было – из головы не выходил телефонный звонок и холодно-вежливый голос: «Встречайте…» Разболелась голова.

Залесский опять встал, рассеяно поглядел на жену. Раскинувшись на широкой кровати, она спала. Из-под расстегнутой ночной сорочки виднелась дряблая шея и расплывшаяся грудь.

– Черт бы все побрал, – прошипел зло Павел Семенович.

Выпив таблетку анальгина, он оделся и вышел на улицу. Не замечая сырости, долго стоял, пока поймал такси.

Ночь неторопливо таяла. Неоновая вывеска «Вокзал» призрачно глядела своими зелеными глазами на бледный восход солнца, слегка окрашивающий небо. На Привокзальной площади в несколько рядов стояли такси – ждали скорый поезд. Перрон дремал. Лишь в зале ожидания было многолюдно. У буфета выстроилась длинная очередь. Павел Семенович встал в нее. «Встречайте…» – не покидала его тревожная мысль.

Высокая румяная буфетчица то и дело отвлекалась. Это еще больше раздражало Залесского. В другой раз он бы не сдержался, но теперь вместе со всеми топтался, терпеливо ждал своей очереди. Наконец, она подошла.

– Какао, – буркнул Павел Семенович. – Со сливками.

Взял горячий стакан, пошел к столику.

– Сдачу возьмите, – услышал позади голос буфетчицы.

Вернулся, не считая, высыпал копейки в карман, отпил из горячего двухсотграммового стакана обжигающий напиток и тупо уставился в окно…

Неожиданно из громкоговорителя раздалось:

– Уважаемые пассажиры, скорый поезд «Варшава – Москва» прибывает на станцию «Минск».

Залесский торопливо допил оставшийся какао и с похолодевшим сердцем вышел на перрон.

«Кого встречать?.. Зачем?..»

Над железнодорожными путями висело застланное дымкой солнце. Его лучи падали на рельсы, желтозубо кривлялись и дрожали при приближении пассажирского состава. Спустя минуту они исчезли: скорый прибыл.

Перрон тут же оброс народом, наполнился людским говором, смехом. Шум помалу начал стихать, когда поезд стал отправляться. Вскоре перрон опять опустел. Вдоль железнодорожного полотна прохаживались лишь несколько человек. Из них выделялся тонконогий подтянутый старик в меховой куртке. Павел Семенович присмотрелся и облегченно вздохнул: он узнал Анджея Мозолевского, своего старого знакомого из Польши…

Приезжий, почувствовав на себе взгляд, повернулся. Глаза Залесского и гостя встретились. Какое-то мгновение они смотрели один на другого. Наконец, Павел Семенович суетливо поправил галстук и подался к приезжему.

– Анджей?

– Я.

Они резко и холодно обнялись.

– Не ждал тебя. Надолго?

– Нет, я проездом.

– Отойдем, поговорим…

Залесский взял из рук гостя чемодан, воровато зыркнул по сторонам и направился в сторону сквера.

VI

Когда-то у Павла Семеновича Залесского была другая жизнь. Отец его, Семен Демьянович Залесский, имел в своей собственности обширный хутор под Кобрином, что на Брестчине, держал большое хозяйство. Мужик расчетливый и скупой, он решил выгодно женить своего младшего сына. Остальные сыновья, а их всех было шестеро, поженились. В невестки Павлу Залесский-старший присмотрел дочь лавочника – девушку худосочную, простоватую, но с богатым приданым. Павел был не против этого брака, сулившего ему сытную жизнь. Однако женитьба не состоялась – 1 сентября 1939 гитлеровская Германия напала на Польшу, а уже 17 сентября на землю Западной Белоруссии, на территории которой был и хутор Семена Демьяновича Залесского, вступила Красная Армия. Спустя месяц большую часть земли, а также хозяйственные постройки и живность семьи Залесских оккупационная власть национализировала. Семен Демьянович попытался сопротивляться, даже выстрелил из охотничьего ружья в воздух, но тут же был схвачен, арестован и отправлен в местное НКВД. Его немедленно осудили и сослали в Сибирь. Мать Павла, женщина слабая, набожная, не перенесла этого и вскоре умерла. Лавочника вскоре тоже осудили, вроде бы за спекуляцию, а его дочка вышла замуж за местного учителя, который по идейным соображениям поддержал Советскую власть. Все, что задумывалось Залесским-младшим, и должно было осуществиться, как-то быстро рухнуло. Затаив зло на Советы, Павел стал тихо жить в отцовском доме, половину которого отдали под склад. От природы боязливый, слабовольный, он, наверное, прожил бы так всю жизнь, если бы не Отечественная война. Но его забрали в армию. Уже через неделю, в новеньком обмундировании, он ехал на полуторке с бойцами навстречу фронту.

Погода в тот день стояла душная. Трава по обочинам дороги никла, желтела и начинала скручиваться, хотя до осени было еще далеко. Лениво покачивались обсыпанные пылью листья на кустах и деревьях. В небе было ясно и необычно тихо. Хотелось спать. И тут неожиданно налетели немецкие самолеты. Посыпались бомбы. Небольшая колонна грузовиков с солдатами в беспорядке остановилась, задымила. Рядового Залесского кинуло взрывной волной через борт машины в сторону…

Когда он очнулся, то сначала ничего не понял: вокруг было тихо-тихо, и только откуда-то издалека доносился монотонный, приглушенный звон. Рядом лежала перевернутая полуторка. Возле покореженной кабины корчился в предсмертных судорогах шофер, его правая нога, прижатая колесом, обгорела. На ней виднелась красновато-желтая гноящаяся кожа…

Залесский поднялся, хотел было помочь шоферу, но из-за машины вышел рослый немец с автоматом на груди. Он молча взял за плечо Залесского, повернул и грубо толкнул в спину.

– Шнель!..

Не обращая внимания на умирающего шофера, повел на дорогу. Неподалеку толпились плененные красноармейцы. Всех их охранники с собаками погнали к ближайшей деревне, закрыли в сарае. Несколько суток держали без еды, почти не давали пить. Наверное, некоторые из пленных умерли бы или сошли с ума, если бы не пошел проливной дождь. Он лился сквозь дырявую крышу, а они, голодные и измученные, стояли с раскрытыми ртами и ловили живительные струйки. Красноармейцы немного ожили, но ненадолго. Их вывели из сарая и погнали к лесу. Возле глубокой канавы построили в две шеренги, направили пулеметы. Залесский сразу же обмяк, дышать ему стало трудно. Хотелось закричать, но он лишь просипел:

– За что?..

Стоявший рядом сержант прикрикнул:

– Молчи!..

Залесский с ненавистью глянул на него и, захлебываясь, закричал:

– Ты молчи, ты, ты!..

Он толкнул впереди стоящего красноармейца и пошел к немцам.

– Я не хочу, не хочу умирать!..

Вперед вышел немецкий офицер и на чистом русском языке спросил:

– Кто еще не хочет умирать?

Из передней шеренги пленных сделал боязливый шаг вперед невысокий худощавый боец с перебинтованной наспех рукой. Он ничего не говорил, только кривился в нервной усмешке. На его грязном испуганном лице застыли маленькие глаза, а с костистого носа обвисала большая капля пота…

– Хорошо, – удовлетворенно ухмыльнулся офицер. – Жить всем хочется. Еще есть?..

Пленные молчали.

– Фойе! – махнул рукой офицер, махнул так легко и спокойно, точно где-нибудь на людной улице увидел милое ему женское лицо.

Вздрогнув, взвыли пулеметы. Небо колыхнулось и, показалось Залесскому, стало падать…

По приказу офицера, Павел и второй вышедший боец присыпали трупы землей. Обоих после этого немцы посадили в грузовик и повезли с собой. Но по дороге случилось неожиданное: уцелевшая группа отступающих красноармейцев напала на фашистов. В затянувшейся перестрелке пленные – Павел Залесский и раненый в руку боец – сбежали.

Залесский подался за Пинск, прибился к затерянной в полесских болотах крохотной деревеньке, где отрастил усы, бороду и прожил у одинокой сердобольной старухи всю войну, прикидываясь убогим и больным. После победы над фашистской Германией, когда с фронтов начали возвращаться немногие уцелевшие мужики, и стало выясняться, кто и где был в лихие годы, как воевал и что делал, Залесский решил уходить с деревеньки и прописаться в каком-нибудь городе, где можно легко затеряться. Так Павел Семенович оказался в Минске. Он сменил несколько занятий, прежде чем нашел себе работу по душе – устроился кладовщиком на хлебозавод. Приворовывая, жил сытно и тихо. Женился поздно, лишь в конце 50-ых. Супругу взял себе под стать – женщину хозяйственную и прижимистую, работавшую в заводской столовой поваром. Молодые сняли угол в коммуналке. Детьми обзаводиться не торопились. «Успееться одеть это ярмо», – говорил Павел Семенович. Жена, Зинаида Григорьевна, молчаливо соглашалась. Только когда получили благоустроенную квартиру, решили заиметь ребенка. Родилась дочь. Воспитывали ее Павел Семенович и Зинаида Григорьевна строго – ничего лишнего. Ограничивали ребенка даже в самом необходимом – игрушках, одежде.

К старости Залесские стали еще скупее. Павел Семенович все чаще стал задумываться, где бы найти богатый источник дохода. Планам этим помог осуществиться случай.

В день пятидесятилетия жены Залесский против своего обыкновения решил сделать ей подарок. В магазинах ничего подходящего он не нашел и отправился на Сторожевский рынок.

На небольшом пятачке земли, окруженном ветхими постройками старого города, было людно, шумно и по-летнему, несмотря на начало осени, душно. Минчане и жители близлежащих деревень продавали собак и кошек, поросят и птицу. Тут же предлагали свой товар выходцы из других городов и союзных республик.

Деловитые черноусые горцы расхваливали кожаные пиджаки и туфли. Добродушные аксакалы в тюбетейках предлагали купить цветастые халаты и кофты. Северные соседи из Прибалтики озабоченно показывали прошитые молниями и заклепками модные куртки и брюки…

Меж торговых рядов суетились говорливые цыганки. Одни из них продавали шерстяные платки и игральные карты, другие гадали, третьи скупали различные товары, чтобы выгодно сбыть их где-нибудь в другом месте.

Были на рынке и зарубежные туристы, в основном поляки. Озираясь по сторонам, они предлагали помаду, солнцезащитные очки, бижутерию…

Залесский, ничего не купив, направился к выходу, когда его остановил за руку молодой поляк с модной бородкой и глазами показал на фен, лежащий на огромной сумке.

– Дешево продаю, бери…

Павел Семенович, примерившись к цене, купил.

– Возьми и это. – Поляк достал из внутреннего кармана пиджака губную помаду. – Дешево…

Залесский отказался. Тут же к торговцу подступила верткая рыжеволосая женщина.

– Сколько стоит? – быстро спросила она.

– Пять рублей, – ответил поляк.

– Еще есть?

– Есть.

– Беру по три рубля все.

Поляк, помявшись, извлек из сумки увесистую коробку и отдал рыжеволосой. Она, рассчитавшись, тут же растворилась в толпе.

– Для чего ей столько, – спросил Павел Семенович длинноногого прыщеватого парня, который тоже наблюдал за этой сделкой.

Парень смерил презрительным взглядом Залесского и небрежно ответил:

– Перепродаст по рублей семь. А может, и по большей цене…

Озадаченный Павел Семенович направился домой, прикидывая по дороге выручку спекулянтки. Выходило, что она заработает, по меньшей мере, половину его пенсии.

С того дня он зачастил на рынок. Вскоре начал скупать мелкие товары. Продавал их с помощью жены. На Сторожевке познакомился с Анджеем Мозолевским – парикмахером из Люблина, который регулярно привозил ходовые товары. Левое ухо поляка было обезображено какой-то давней раной.

– Что это у тебя? – спросил как-то Залесский у Анджея Мозолевского.

– Подстригался у одного молодого, неопытного парикмахера, а он мне ножницами по уху… Чуть голову не отрезал. Представляешь?..

Павел Семенович, представив, невольно вздрогнул.

– Это же членовредительство. За такое от работы отстранять надо, а то и убивать.

– А я и убил, – нахмурившись, выдавил поляк. – Потом.

– Шутишь?

– Шучу…

Любивший шутки, он был серьезен в торговле. Поэтому и приехал опять…

– Ты чего так внезапно, случилось что-нибудь? – спросил Залесский, подозрительно глядя на Мозолевкого.

– Нет, нет… Трудно вырваться сейчас. – Поляк виновато усмехнулся, нервно почесал несколько длинноватый, высыхающий нос. – Неспокойно у нас.

– Как неспокойно? – не понял Павел Семенович.

– Кризис. Поэтому люди недовольны, бастуют…

– Как бастуют?

– Не выходят на работу, требуют смены власти.

– Не пойму я.

– Не будем об этом. Наше дело – коммерция.

– Ладно. Что привез?

– Целлофановые пакеты.

– Много?

– Целый чемодан.

Сговорившись о цене, Залесский забрал чемодан и поехал домой. Марина уже была дома, спала. Жена чистила на кухне картошку.

– Ты где был? – зевая, спросила она.

Павел Семенович рассказал.

– Как же все продать? – Зинаида Григорьевна задумалась. – Это же столько пакетов!..

– Марина поможет, – высказал давно зревшую мысль Залесский.

– Ребенок еще, – возразила жена.

– А по ночам шляться не ребенок?! – вспылил Павел Семенович. – Двадцать лет сейчас исполниться. Пускай учиться жить!..

Зинаида Григорьевна замолчала. Залесский угрюмо выпил стакан молока и пошел досыпать. Раздеваясь, сухо заметил:

– Анджей поехал в Москву. Через неделю будет ехать обратно. Надо отдать ему за пакеты деньги…

VII

Иван с трудом разлепил сонные глаза. В комнате было тихо. Сквозь тонкие шелковые шторы заглядывала набухшая синь неба. В раскрытую форточку пробивался ветерок. Он лениво гонял едва видимые пылинки, поднимая их со стола, тумбочек, телевизора…

Отбросив одеяло, Иван сел на кровати. Ему вспомнилось вчерашнее. Чтобы не думать о нем, не мучить себя мыслями о Марине, он резко поднялся, сделал физическую зарядку и пошел в умывальник.