Полынь-вода

– Горе, да не для всех, – вставил Алексей.

– Как это – не для всех?

– Так… Евсей, говорят, в войну паном ходил. Не то, что сейчас: идет, сгорбившись, тихо, осторожно, точно не по земле ступает, а по льду.

– Вон ты про что. – Дед Федор пытливо глянул на внука. – Люди, как и деревья в лесу, – неровные. Евсей, что этот сухостой: корень вроде есть, а жизни нет. Он, я тебе скажу, с детства порченый. Я его хорошо знаю, хотя мы и не дружили: Евсей за меня на лет пять моложе. Помню, как-то в Рубеже у нас – давно это уже было, до войны – собаки бешеные появились. Стали искать охотников, кто бы их побил. Пообещали хорошо заплатить, но никого не нашли. Вызвался только Евсей. Вместе с бешеными собаками он загубил немало здоровых, которые у своих хозяев не на привязи жили, а так, свободно. Щенят Евсей тоже не жалел.

– Вот, гад! – не выдержал Алексей. – Не зря он полицаем был.

– Какой из него полицай?.. – Старик махнул рукой. – Выгоду искал, вот и в полицию подался.

– Все равно же был в полиции, – возразил Алексей.

– Был. Жизнь его темная, незавидная, как и он сам. Да и боялся Евсей немцев, не хотел умирать. Он, что бы ты знал, и в партизанах был.

– В партизанах?

– А как же. – Старик кивнул. – С Романом, братом моим, – его в сорок третьем убили, – в одном отряде был.

– Я и не знал.

– Ты, Леша, много чего не знаешь, много… Да и мне самому не все ведомо. Люди раньше говорили, что батько Евсея не местный, родом из Городка. Мужик пьющий и гулящий. Сидел за кражу. А яблоко от яблони, известное дело, далеко не катится. Потому и Евсей такой… – Старик крутанул головой, огляделся, точно искал подходящее слово и выдал: – Такой, как вьюн – скользкий и гадкий. А главное, работать не хочет и никогда не хотел. Люди постарше это знают… Ладно, давай домой собираться. Наговорились мы сегодня, пора и честь знать.

Старик поднялся, стал укладывать инструмент. Алексей столкнул с песчаного берега осевшую лодку, опустил в воду мотор. Подкачивая в карбюратор бензин, спросил:

– Евсей пятнадцать лет отсидел?

– Вроде.

– А в какие годы он сидел?

– В сорок пятом или в сорок шестом его посадили. А пришел он из тюрьмы уже в тысяча девятьсот шестьдесят первом. Сразу после того, как Гагарин в космос полетел.

– А чего Евсей назад в село вернулся? Люди с ним и говорить не хотят.

– Чего? – Дед Федор на минуту задумался. – Земля своя позвала. Зверь и тот до родных мест приходит. А Евсей все ж человек. Так-то. Поехали…

Заходящее солнце уже золотило деревья. Отражаясь в воде, прыгало по волнам. Лес начал тускнеть. Над ним растворялась едва заметная дымка испарины. Сладко пахло прелью.

VII

Молодежи в клубе было мало: буйный паводок крепче родительского слова держал рубежских хлопцев и девчат по домам. Те, что пришли, уместились в зале для танцев на скамейках. Сидели, подпирая холодные, выкрашенные в зеленый цвет стены, скучающе поглядывали на две-три отчаянные пары, что кружились под заезженные хрипловатые пластинки, перекидывались незначительными фразами.

Несколько парней стояли у дверей, молча курили.

– Может, потанцуем? – предложил Алексей Гале.

– Не хочется, – отказалась она. – Лучше пойдем, погуляем…

Провожаемые любопытными взглядами, они вышли из клуба и, не сговариваясь, направились к реке.

– Ты чего такая грустная? – спросил Алексей.

– Так.

Девушка пожала плечами.

– Что-нибудь дома?

– Не знаю, – Галя улыбнулась, но улыбка вышла какой-то виноватой, жалкой. – Как-то все не так у нас.

– Почему?

Алексей с тревогой взглянул на Галю.

– Ты опять уезжаешь.

– Я приеду.

– Приедешь… Не в этом дело. Я хочу, чтобы мы постоянно были вместе. А то ты – там, я – тут. Боюсь я чего-то, боюсь… Да и мать моя недовольна. Говорит, обманешь ты меня.

Да ты что?.. – Алексей обнял Галю, прижался щекой к ее пахнущим мятой волосам. – Мы будем вместе, подожди немного…

Сказав это, Алексей замолчал: он не знал, когда это будет. И будет ли вообще. Жизнь, вначале такая простая и ясная, особенно в школьные годы, оказалась гораздо сложнее и труднее. Отслужив два года в армии, Алексей оказался на распутье: не было пока ни профессии по душе, ни квартиры в Минске, где работал, ни денег в запасе. И будущее виделось смутно, как дальний тополь в ночи.

Галя, почувствовав невеселое настроение Алексея, взяла его за руку:

– Я буду ждать.

– Ты правду говоришь?

– Да…

Алексей благодарно сжал мягкую ладонь Гали.

– Я часто думаю о жизни. Вообще о жизни и своей личной в частности. И знаешь, пришел к выводу: человек по своей природе не слабый, но только в том случае, если к чему-то стремится.

– А ты к чему стремишься? – прямо спросила Галя.

– Для начала твердо стать на ноги.

– В каком смысле?

– Во всех смыслах, – прямо ответил Алексей. – В профессиональном, материальном, служебном, если хочешь. Только в этом случае можно быть собой. В хорошем смысле этого слова. Жить для себя, своих близких, просто для людей.

– Наверное, это немало, – предположила Галя.

– Наверное, – согласился Алексей.

Река встретила их холодом. По ее свинцово-темной поверхности гулял порывистый ветер. На затопленные огороды, улочки и переулки волны выбрасывали грязную пену. Чаква предостерегающе шумела.

– Хочу тебя спросить кое-что…

Алексей замялся.

– Спрашивай.

– Ты извини… Говорят, жених у тебя в Долине есть…

Галя смутилась.

– Навязывается там один…

– А ты?

– А что я… Мне ты люб…

– Гляди, – отгоняя недобрые мысли, обронил Алексей. – Я делиться тобой ни с кем не буду.

– Точно?

Девушка смотрела прямо, испытующе.

– Я сказал, – отрезал Алексей.

Галя повеселела, довольно проронила:

– Хорошо…

Они хотели идти домой, как услышали шумные всплески воды: кто-то плыл в лодке. Когда они приблизились, Алексей узнал в ней Еремеева. Лодка свернула в ближайший переулок, уткнулась в песок. Илья матерно выругался. Спустя минут пять, сгибаясь под тяжестью лодочного мотора, который, по всей видимости, испортился в пути, Еремеев неуверенно протопал в сторону Каменки – улицы, вымощенной булыжниками.

Алексей с Галей переглянулись и пырснули со смеха.

Илья остановился, глянул в их сторону. Никого не увидев, побрел дальше.

– Пора и нам. – Галя взяла Алексея под руку. – Ночь, а мы гуляем…

– Пошли…

В спящем селе мерцали редкие огоньки. В густеющей тьме неба показалась на мгновение вечерняя звезда – Венера. Ее отражение золотой каплей упало на чернеющую воду, игриво качнулось и тут же исчезло.

IX

Евсей, несмотря на поздний час, еще не ложился. Сидел возле открытой грубки, грел свои старые кости. У ног его терся облезлый черный кот с оборванными ушами. Кот часто и надолго пропадал из дома, но всегда возвращался. Перед самым паводком, после недельной отлучки, он опять появился в доме. И теперь сидел с хозяином, скрашивая его одиночество.

Дрова уже догорали. Евсей тяжело поднялся, достал из шкафчика начатую банку кильки, дал коту.

– Ешь.

Кот лизнул и отвернулся.

– Паскуда, – обозвал кота старик.

Он взял банку, поставил обратно. Снова сев к грубке, тупо уставился на затухающий огонь. Тепла от него уже не было, но вот от углей исходил жар. Он впивался в кожу Евсея, проникал внутрь, до самых костей. Жар нагонял дремоту.

Со двора вдруг донеслось глухое рычание собаки, короткий лай. Евсей насторожился, неохотно поднялся, зашаркал к окну. Откинув занавеску, стал вглядываться в густую темень. Возле калитки кто-то стоял. Надо было идти, посмотреть, кто это. Суетливо потоптавшись, Евсей надел телогрейку, вышел на крыльцо. Тревожно спросил:

– Кто там?

– Собаку привяжи, – хрипло раздалось из темноты.

По голосу старик узнал Еремеева. «Принесло», – подумал зло.

Включив фонарь, что висел над дверью, прикрикнул на собаку:

– Ляг!

Овчарка зарычала и пошла в дальний угол двора. Шатаясь, Илья подошел к Евсею.

– Добрый вечер.

– Кому добрый, кому не совсем, – хмуро проворчал старик, невольно отворачиваясь и отступая от удушливого перегара гостя.

– Ты что ж, не рад? – недобро щуря припухшие глаза, спросил Еремеев. – Не рад?!

– Рад, рад…

Евсей, зная буйный характер пьяного Ильи, трухнул.

– Рад – угощай. – Еремеев подобрел. – Как-никак, а я гость.

– Чем же я угощу?

– Самогоном.

– Да откуда ж он у меня?.. Нет самогона.

– Не бреши. – Илья предупреждающе покрутил корявым пальцем перед прыщеватым, облезлым носом Евсея. – Я носом чую…

Пьяный Еремеев часто ходил по домам, где выпрашивал, а где требовал выпить. Бывал он и у Евсея.

– Я чувствую, – повышая голос, проговорил Илья. – Выпить у тебя есть!..

Старик, понимая, что от Ильи так просто не отделаешься, повернулся и молча поплелся в дом. За ним, спотыкнувшись на пороге, ввалился Еремеев. Расстегнув мокрый кожух, долго шарил глазами по комнате, служившей кухней и передней одновременно, примериваясь, куда бы его повесить. Наконец заметил на стене гвоздь. Повесил на него. Не снимая шапки, бухнулся за стол.

Евсей принес из кладовой полбутылки мутной сивухи. Подумав, достал из шкафчика недоеденную рыбную консерву, кусок сала, черствый хлеб.

Притихший Илья напряженно ждал. Его тяжелые водянистые мешки под глазами нервно вздрагивали, худой кадык то и дело уходил вверх, теряясь под небритой несколько дней щетиной.

Старик разлил самогонку. Гостю – полный стакан, себе – половину. Не дожидаясь приглашения, Еремеев осторожно взял стакан и, задирая голову вверх, надувая до красноты жилистое горло, медленно выпил. Евсей поднес свой стакан ко рту, но тут же поставил обратно: его тошнило.

– Прикуси сначала, – осоловело посоветовал Илья, доставая негнущимися пальцами кильку.

Евсей вздохнул:

– Меньше бы ты пил.

– Ты что ж, попрекаешь? – Илья, перестав жевать, набычился. – А-а?..

– За что же мне тебя попрекать. – Евсей пожал худыми плечами. – Жалею…

Илья вперил угрюмый взгляд в Евсея. Тяжело ворочая языком, медленно проговорил:

– Раньше надо было жалеть. А сейчас чего ж… Себя лучше пожалей. Желтый весь… Помрешь скоро…

– Ты что ж говоришь, – выдавил Евсей, – против ночи…

Разговоров о смерти он не терпел – боялся ее, хотя и понимал, что не вечный и никуда от смерти не денется, а все равно думал о ней со страхом. Даже не со страхом, а ужасом. Может, потому, что сам не раз сталкивался со смертью, а может, потому, что самому когда-то пришлось убивать…

– Помрешь, – упрямо повторил Еремеев. – Николая Стреху помнишь?.. Он тоже перед смертью пожелтел весь. Врачи его от желтухи лечили, а у него рак был.

Кровь хлынула в голову старика. Дышать стало трудно, в ушах отрывисто застучало. Евсей медленно поднялся, прошипел:

– Выйди из хаты…

Илья до хруста в пальцах сжал кулак, угрожающе выдохнул:

– Я тебе этого не забуду… Ты давно нарываешься, давно…

Старые счета были у Ильи Еремеева к Евсею. Старые, да крепкие.

Это случилось в середине шестидесятых годов, когда Илья учился в четвертом классе. После занятий он играл с ребятами на колхозном кукурузном поле в войну. Тихо пробираясь сквозь высоченные стебли, нос к носу столкнулся с Евсеем. Оба перепугались.

– Дядя Евсей, – удивился Илья, – ты чего тут?

– Кукурузу сторожу, – боком закрывая мешок с отборными початками, шепотом проговорил Евсей.

– Ты же не сторож, – тоже переходя на шепот, усомнился Илья.

– А тебе что?!

Евсей смерил паренька хмурым взглядом.

– Кукурузу воруешь, – пугаясь своей догадки, проговорил Илья.

– Я?.. – Евсей вытаращил свои рыбьи глаза. – Ах ты, щенок вшивый!

Он схватил парня за ухо и, выкручивая его, резко толкнул. Илья упал, от страха и боли ужом скользнул в гущу кукурузы и оттуда, убегая, крикнул:

– Все расскажу бригадиру.

– Поглядим, – с ехидной злостью обронил Евсей.

Он достал из кармана огрызок химического карандаша и, слюнявя его, вывел каракулями на своем мешке: «Еремеевы». С этим мешком направился прямо в школу, к директору, мол, смотрите, чем ваши ученики занимаются – колхозную кукурузу воруют. Скандал получился большой. Мало того, что Илью гневно отчитали на общем собрании школы, так еще вдобавок нехорошо прописали о нем в районной газете, где заодно мазнули грязью и его родителей, вспомнив, что они не хотели вступать в колхоз. С этого случая учеба и жизнь Ильи пошли наперекосяк. Постоянно ощущая на себе отчужденно-подозрительные взгляды учителей и одноклассников, он стал убегать с уроков, не приходить на занятия. Еле-еле окончив семь классов, начал выпивать, пытался ездить на заработки, но нигде не мог проработать больше двух-трех недель из-за своей излишней нервозности.

– Ты еще поплачешь, – угрожающе пообещал Евсею Илья.

Он плеснул себе в стакан остаток самогонки, выпил не закусывая. Поглядел стеклянными, невидящими глазами сквозь Евсея, тяжело поднялся, процедил:

– Гад…

С трудом оделся и, едва держась на ногах, поплелся к себе домой, где его ждали тихая покорная жена – рыжая фельдшерица Галя да четверо детей, мал мала меньше.

Проводив Еремеева ненавидящим взглядом, Евсей бессильно опустился на стул, уставился на ожившую от весеннего тепла муху. Муха сонно ползала по крошкам хлеба, пожелтевшему куску сала. Перед пустым граненым стаканом, из которого пил Илья, остановилась, застыла. Глядя на нее, старик вдруг с болезненной ясностью представил свою смерть. Он почувствовал ее физически. Она где-то рядом. Быть может, сидит за столом напротив и глядит своими страшными глазами на него, Евсея, так, как он глядел на муху: сонно и равнодушно.

«Помрешь скоро», – вспомнились слова Ильи.

«Помрешь, – точно обухом стукнуло в голове. – Вот он, мой сон…»

Евсей бессознательно уставился в окно. За его немытыми стеклами кружилась тьма. Тянуло холодом и одиночеством. Как в ту ночь…

Он, Евсей Друцкий, его дружки – Андрей Мозолевич и Тихон Стасюкевич, все – полицаи из Городка, ночью постучались в хату Марии Лемешевич – жены местного участкового, которого в начале войны призвали на службу – в армию. В окне мелькнуло что-то белое, потом послышался женский голос:

– Кто там?

– Свои, – ответил Тихон.

Когда дверь открылась, он грубо оттолкнул женщину, вошел в хату, осмотрелся. Никого. Лишь спящий годовалый ребенок. Стасюкевич уставился на него, ухмыльнулся:

– В батьку.

Мать, чувствуя беду, подошла к ребенку, загородила собой, с сердцем проговорила:

– Мы-то в чем виноваты?.. Война. Побойтесь Бога…

– Бога? – Переспросил Стасюкевич. – А ты веришь в Бога? Муженек твой верит в Бога? Не верит, раз Советам служит.

– Он не верит, правда. А я веру, веру…

– Евсей! – крикнул Стасюкевич. – Возьми дитя.

Женщина побелела, рванулась взять сына, но сильный удар свалил ее с ног.

– Кому говорю! – прикрикнул Тихон.

– Бери, – нервно теребя покалеченное партизанской пулей ухо, прорычал Мозолевич.

Евсей взял дитя. Грубо, неумело, не зная, что делать. Ребенок проснулся, закричал.

– Что ж ты своего муженька, своего защитничка задрипаного в армию отпустила? Что ж не придержала, а?

Стасюкевич, наступая на женщину, опять ударил ее.

– Сука!..

Он бил пока она не потеряла сознание. Бил Марию и Мозолевич. Бил жестоко, с остервенением.

А ребенок кричал, захлебывался в плаче, точно хотел выплакать всю боль этой ночи: свою и материнскую.

– Пошли, – коротко приказал Стасюкевич и вышел с Мозолевичем из хаты.

Евсей с ребенком поплелся за ними.

– Куда его? – спросил.

– Куда?! – Тихон нервно повел мутными, полупьяными глазами вокруг, остановил свой взгляд на реке. – В воду!

– Не могу я… – Евсей задрожал. – Дитя еще…

Мозолевич нервно хихикнул.

– А я могу, – угрожающе обронил Стасюкевич и взвел курок винтовки. – Считаю до трех. Раз…

Евсей попятился к реке. Что-то человеческое, забытое за то время, когда он пошел служить немцам, шевельнулось в его душе. В какое-то мгновение он хотел кинуться в реку вместе с ребенком, чтобы уйти из этой жизни, забыть свою слабость, страх, предательство, чтобы покончить со всем разом. Но когда глянул вниз на холодную бездну, на дуло винтовки, то понял, что не сможет покончить с собой, что боится смерти, что хочет жить, жить… И он бросил дитя, вскрикнув от ужаса и отвращения…

– Господи, не оставь меня одного, – прошептал старик.

Он весь дрожал. Внутри его что-то булькало, в глазах замелькала ожившая муха. Через мгновение мух стало больше. Они начали слетаться к глазам Евсея, застилая ему свет. Он чувствовал, что вот-вот ослепнет. Как чувствовал тогда, когда впервые встретил Марию Лемешевич, когда ездил в район. Она сразу не поняла, кто перед ней. А когда поняла, то мгновенно побелела, зашаталась, безумно заворочала глазами, точно выпила стакан спирта. Чтобы не упасть, несчастная женщина схватилась за железный забор и точно прилипла к нему. Было видно, что у нее еле заметно дергалась голова…

«Живая», – подумал Евсей и сам вдруг задергался, ощущая, что жизнь от него уходит.

Теперь это ощущение повторяется…

Сцепив от страха непослушные руки, Евсей нервно тут же разжал их, встал. «До Евы надо», – мелькнула мысль. Как утопающий хватается за соломинку, так и он, ухватившись за эту мысль, стал собираться: натянул длинные резиновые сапоги, надел телогрейку, шапку. «Вылечит, старая, – билось горячей волной в воспаленном мозгу старика. – Она всем помогает – безотказная… Вылечит, я заплачу…»

Подумав о плате, Евсей торопливо зажег свечу и полез в погреб. В нем резко отдавало гнилью, копошились, попискивая, мыши. Евсей, ничего не чувствуя и не замечая, поставил на пустую полку свечу и, нагнувшись над почерневшей от давности бочкой, достал из нее обмотанную порванной мешковиной ржавую металлическую коробку. Осторожно поставив ее на землю, стал открывать. Но она не открывалась. И без того взбудораженные нервы старика тяжело заворочались. Он матерно выругался, выдернул из трухлявой доски гвоздь и, всадив его под крышку, резко повернул. Гвоздь, выскочив, проскрежетал по металлу, полоснул по руке Евсея. В горячке он вцепился заскорузлыми пальцами в крышку и с силой рванул ее к себе. Коробка открылась. На землю, тускло поблескивая, посыпались золотые кольца, броши, кулоны, цепочки, монеты царской чеканки. В какой-то момент все эти драгоценности вдруг пропали и старику показался незнакомый, но где-то виденный им, улыбающийся мужчина неопределенного возраста с запухшим, заросшим черной щетиной лицом. В его грязных руках – дрожащий бубен с блестящими, переливающимися бубенцами. Видно, что они звенят. Но не слышно. Совсем не слышно. И уже не видно. Только блестят, отрываясь и падая вниз, бубенцы…

«Я заплачу», – вяло подумал Евсей.

Из последних сил он вцепился за лестницу и, чувствуя страшную тяжесть во всем теле, полез наверх, на воздух…

X

От Гали Алексей возвращался под утро. Шел не улицей, а вкруговую – по бывшему болоту. Это чтобы никто из односельчан не видел.

Село еще дремало. Только в нескольких домах горели огни. Их зыбкий свет расплывался в густом и темном тумане. С настывших деревьев падали капли росы в черную, жидкую грязь.

У забора Евсеевого дома Алексей неловко оступился. Нога его тут же поехала по мокрой, скользкой земле. Чтобы не упасть, парень схватился за штакетник. Старые доски затрещали. Одна из них переломалась, издав резкий, пугающий звук. Алексей, ожидая злой лай Евсеевой овчарки, внутренне напрягся, сжал в руке выломанную штакетину. Но лая не послышалось. Это удивило парня: в доме Евсея горел свет, дверь была открыта. Значит, он у себя, почему-то не спит. Собака должна быть во дворе или в огороде. Алексей вызывающе стукнул по забору – тихо. Ударил еще раз, громче – никого. Недоумевая, пошел вдоль забора к калитке. Она оказалась незакрытой. Парень пригляделся. На пороге, головой вниз, лежал старик. «Пьяный, что ли?» – подумал Алексей. Он оглянулся и осторожно, не выпуская из рук штакетины, приблизился к Евсею. Расхристанный, без шапки, он не двигался. Внутри парня кольнула недобрая догадка. Он потрогал старика штакетиной – не шевелится. Преодолевая страх, нагнулся, приложил руку к голове Евсея, но тут же отдернул назад, попятился – старик был холодный…

Потрясенный, Алексей бегом кинулся в больницу, но по дороге, немного успокоившись и рассудив, что Евсею уже ничем не поможешь, решил рассказать сначала об увиденном деду Федору.

В доме стариков было еще темно. Парень, бредя по воде, подошел к окну, резко постучал. В окне показалась голова деда Федора. Алексей приглушенно попросил:

– Выйди.

Скрипнула дверь. На порог, в полотняном белье, вышел старик, встревожено спросил:

– Что случилось?

– Евсей умер, – тяжело дыша, выдавил Алексей.

Дед Федор побледнел.

– Откуда ты знаешь?

– Я от Микулов шел. А он, Евсей, лежит на пороге. Холодный уже…

– Ты что ж, проверял его?

– Ага…

Алексей сбивчиво рассказал, как было.

– Кончился, значит, – проговорил старик, о чем-то думая. – Подожди…

Он пошел в дом, стал одеваться.

– Куда это ты? – спросила разбуженная бабка Вера.

– Надо тут, – неопределенно буркнул дед Федор. – Сейчас приду.

– Так завтра сходишь.

– Завтра поздно будет…

Говоря это, дед Федор и сам не предполагал, насколько окажется прав.

Одевшись, он торопливо подался в сторону бывшего болота. За стариком поспешил Алексей.

XI

Евсей лежал все в той же позе. На сбившихся волосах застыла роса. Дед Федор перевернул Евсея на спину, хмуро бросил внуку:

– Помоги.

Вдвоем они положили Евсея на лавку. Оскалившись, он зло глядел заледеневшими глазами в светлеющее небо.

– Все, – глухо проронил дед Федор. – Ты иди, Леша, за доктором, участкового позови, а я пока побуду тут…

Алексей ушел, а дед Федор, глядя на Евсея, невольно думал о его запутанной жизни, смешивая в себе к бывшему полицаю неприязнь и жалость.

Над селом уже поднималась заря. Встречая ее, неистово горланили петухи. Над печными трубами появились первые дымки. У ближайшего колодца загомонили бабы.

Село жило своей обычной жизнью. И никому не было дела до Евсея.

Дед Федор отвернулся от покойника, вздохнул. Хотел было закрыть дверь Евсеевого дома, но увидел, что погреб тоже открыт. Прошел в дом, глянул в чернеющую яму. На дне ее что-то блестело. Старик присмотрелся.

«Золото!..»

Он спустился по трухлявой лестнице вниз, провел дрожащей рукой по холодному металлу, поднял ржавую коробку и, осененный страшной догадкой, бессильно опустился на какой-то ящик, стал мучительно вспоминать…

Это было зимой 1943 года. Февральская ночь со свистом обдавала землю морозным ветром, поднимала и крутила в воздухе мелкий снег. Закутавшись в тучи, едва виднелась луна. На улицах было темно и пусто. Выли собаки.

Сквозь сон Федор услышал, как кто-то стучит в окно. Подумал, что немцы. Неторопливо поднялся, со страхом пошел к двери. Открыл. На пороге стоял его старший брат Роман. Позади его топтался Евсей. Вдвоем они были в партизанском отряде.

Роман приезжал редко. С Федором у него были сложные отношения. Покойный отец братьев, Григорий Иванович Жилевский, оставил им на двоих около двадцати гектаров земли. Роман, похозяйничав на ней с год, уехал с семьей в поисках лучшей доли в Америку и вскоре затерялся там: не приезжал, не писал. Федор стал обрабатывать и участок, который принадлежал брату. Так продолжалось лет десять. Но перед Второй мировой войной, когда Западную Белоруссию, которая была под Польшей, присоединили к Советскому Союзу, Роман неожиданно приехал в Рубеж. Без семьи, с небольшим чемоданчиком, в котором лежали две пары белья, поношенный костюм да старенькие настенные часы. Брат потребовал вернуть ему землю, оставленную отцом в наследство. Федор отдал Роману меньший и худший участок, считая, что имеет на это право. Роман кровно обиделся, стал враждовать. И неизвестно чем бы все это закончилось, если бы его вскоре не направили на партийную работу в соседнюю республику – в Украину. К тому же началась война СССР с Германией. Романа из Украины перевели на родину – в Западную Белоруссию, родной Долинский район, поручив создать партизанский отряд. Федору офицер из районного НКВД приказал жить в селе, сообщать брату все новости о передвижении врага, а заодно снабжать партизан продовольствием. Война на время примирила братьев, но, увы, не сблизила их.

– Проходите, – холодно поздоровавшись, пригласил Федор ночных гостей.

– Притомились мы, – Роман тяжело опустился на лавку. – Дай чего-нибудь перекусить, накорми коня.

Федор кивнул жене, чтобы накрывала на стол, а сам вышел во двор.

Конь, запряженный в сани, стоял разгоряченный, потный, понуро опустив голову. Сразу было видно, что прошел за день не один десяток километров. Федор выпряг его, отвел в хлев, дал сена. Едва управился, как вышел Роман, спросил, оглядываясь:

– Тихо тут у вас?

– Кто его знает, – уклончиво ответил Федор. – Сегодня тихо, а завтра одному Богу известно, что будет. Антон Охремчик хвастался, что побьют вас скоро немцы.

Роман подозрительно поглядел на Федора, проговорил:

– Мало нас в партизанах, мало…

– Ты откуда приехал? – перевел разговор на другую тему Федор.

Роман оживился.

– Из Городка. – Он постоял, о чем-то раздумывая, потом решительно направился к саням. Остановился, жестко спросил: – Не продашь?

Чувствуя, как внутри поднимается старая обида на брата, Федор зло выдохнул:

– Пошел ты!..

– Ладно. – Роман миролюбиво улыбнулся. – Кто старое помянет, тому глаз вон… Гляди.

Он разгреб сено на санях, проворно открыл крышку железной коробки из-под патронов. Федор оторопело застыл: в коробке поблескивали монеты царской чеканки, кольца, серьги, кулоны, цепочки, браслеты, часы… Все из золота. Посреди этого богатства отливал серебром увесистый портсигар.

– Откуда все это? – прошептал потрясенный Федор.

Роман, довольный, что произвел впечатление на брата, захлопнул крышку.

– Городокские полицаи забрали у местных евреев и цыган, а мы у них. Так-то. Пошли.

– Надо добро это в хату занести. – Федор кивнул на коробку с золотом. – Вдруг кто чужой во двор заявится.

– Пускай лежит. – Роман махнул рукой. – Никто ж не знает. – Помолчав, добавил: – Кроме Евсея и нас…

В полутемном доме уже был накрыт стол: холодная картошка, хлеб, сало, соленые огурцы, сушеная рыба. В грубке горел огонь, грелся чай. Рядом сидел Евсей. Его раскрасневшееся лицо было мрачным и чужим, точно он не местный.

– Не уснул? – поинтересовался Роман. – Садись к столу. Подкрепимся, выпьем малость. Мы сегодня с тобой заслужили.

Евсей молча сел к столу, ни на кого не глядя, стал есть.

«Партизан, – неприязненно подумал Федор, – вроде свой, а глаза прячет. Нашел себе дружка Роман, ничего не скажешь…»

Уехали гости под утро. Федор их не только накормил, но и дал выпить: самогонка, несмотря на войну, в селе у каждого была – мало ли для чего потребуется. Думая о золоте, он выгнал корову из хлева и погнал к реке. Неожиданно послышались выстрелы. Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе Федора. Он, оставив корову, выбежал за село. В километре от него, в направлении леса, гнал коня Евсей. Позади его сидел Роман и отстреливался из трофейного автомата: за ними гнались на конной подводе немцы. Сразу Федор и не сообразил, откуда они взялись. Потом понял: немцы ехали в Рубеж со стороны деревни Бережновка. В дороге и встретились.

До леса оставалось метров двести или триста, когда Роман покачнулся и неуклюже, медленно стал подниматься. «Попали», – мелькнула у Федора Страшная мысль. Ему хотелось закричать Евсею: «Поддержи его, поддержи Романа!». Но Евсей, не оборачиваясь, гнал коня. Роман еще какое-то время держался, потом тяжело рухнул в снег…

Не дожидаясь беды, в то же утро, Федор с семьей ушел в лес.

Евсея тогда он больше не видел. Слышал, что его вроде как поймали и теперь он служит в Городокской полиции. Встретился с ним после войны. Постояли они посреди улицы, ненавидяще глядя один на одного, и разошлись. Все тогда было им ясным без слов. Оказалось, что не все.

Сгорбившись над золотом и как-то еще больше постарев, дед Федор вспоминал прошлое, когда услышал голоса, доносившиеся с улицы. Он очнулся от мрачных дум и, не отдавая себе отчета в том, что делает, машинально схватил коробку, сгреб в нее вместе с землей драгоценности. Закрыв, сунул ее себе под телогрейку и вылез из погреба.

Во дворе над бывшим полицаем согнулись врач с участковым, они о чем-то тихо говорили. Евсей коварно щерился в небо. Казалось, он все видел и знал.

Дед Федор последний раз глянул на Евсея и, не оборачиваясь, торопливо пошел домой. Врач с участковым рассеянно поглядели ему вслед и опять склонились над покойником.

XII

За гробом, который одиноко лежал на возе, шли с десяток ветхих старушек, четверо мужчин с лопатами, да потерянно бежала в стороне овчарка, провожая в последний путь своего хозяина. Время от времени она останавливалась, принюхивалась и зло скалилась на редких встречных прохожих.

Из окон домов и из-за заборов на похоронную процессию глядели рубежцы. Они скупо бросали реплики. Кто осуждающе, а кто так, чтобы не молчать.

– Гляди ты, в церкви отпевали.

– Так не собака, а человек все-таки.

– Оно так, да не совсем.

– Ладно, он уже отжил свое.

– Один жил, один и умер.

– Все помрем.

– Что заслужил, то и получил.

– Теперь ему уже все равно.

– Не скажи: суд Евсея еще и на небе ожидает. Точно, ожидает.

– Этого никто не знает.

– Ты, может, и не знаешь, а я знаю.

– Упокой его грешную душу, Господи.

– О-хо-хо…

Молчаливо двигалась процессия. В ее малолюдности было что-то отталкивающее и зловещее. Быть может, поэтому конь, тянувший воз с покойником через глубокую выбоину, остановился, после чего долго не хотел идти дальше.

– Все не так, как у людей, – бросил кто-то.

Это была чистая правда: жил Евсей вроде бы и рядом, с людьми, а без них, боясь своего прошлого и опасаясь настоящего.

Жил дико, словно зверь…

Перед самым кладбищем овчарка Евсея остановилась, присела к земле, опустила голову, потом вдруг вскочила и зло залаяла на стоявшего у забора лысоватого небритого мужчину, который придерживал за уздечку большого черного коня, запряженного в старый воз. На возу лежала охапка соломы, а на ней сидела худая скуластая женщина. Возле нее мостился чернявый парень лет двадцати пяти. Женщина испуганно поглядывала то на покойника, то на собаку, то на парня, который поминутно шмыгал своим вислым носом.

– Пошел! – хлестнул по земле кнутом приезжий мужчина.

Овчарка зашлась еще большим лаем, но близко к возу не подходила – боялась. Успокоилась только на кладбище, смиренно присев возле свежевыкопанной могилы.

– Полюбуйтесь! – раздался чей-то голос. – Молчит, будто оплакивает своего хозяина. А он, когда живой был, не жалел ее, почти не кормил. Вот она, собачья верность.

Его поддержали.

– У собаки тоже сердце есть.

– Правда. Но откуда собаке знать о делах Евсея?

– Вот!..

Когда вырыли яму и стали опускать в нее гроб, пошел дождь: мелкий, колючий, зарядивший надолго. Мокрая земля потемнела, осунулась.

– Дьявол! – вырвалось у кого-то.

Почти все поглядели на покойника, лицо которого было серым, с желтизной, словно вылепленным из залежавшегося парафина, и каким-то уж очень отрешенным, холодным.