Полынь-вода

Анализируя написанное, Иван Федорович неожиданно подумал: «А ведь начало войны могло быть другим, а значит, и жертвы в войне были бы не такими большими…»

Этот вывод не был новым. Он родился благодаря многим рассказам очевидцев страшной войны. И первым из них был маршал Георгий Константинович Жуков со своими «Воспоминаниями и размышлениями», которые Романович прочел не только с интересом, но и с присущим ему аналитическим осмыслением, умением читать между строк. А еще – благодаря радиостанции «Свобода», которая ежедневно вещала из территории ФРГ, образно и без прикрас рассказывая своим слушателям о жизни советских людей. В этой жизни, оказывается, было много темного и непонятного: массовый голодомор на Украине, в России, Белоруссии, уничтожение высшего военного руководства Советского Союза накануне Великой Отечественной войны, арест и ссылка известных и выдающихся отечественных деятелей науки и культуры, повсеместное закрытие и уничтожение религиозных храмов на территории СССР, появление в стране, которая провозгласила себя самой свободной, диссидентов… И это уже после Победы, за которую, не жалея жизней, боролись практически все…

Иван Федорович тайно слушал на своей кухне «Свободу» и каждый раз повторял одно и то же:

– Как же так?..

Впрочем, этот вопрос Романович повторял и по другому поводу – когда слышал злые и откровенно-враждебные призывы немедленно пойти войной на СССР.

«О Господи, помоги мне убить Россию», – почти кричал в эфир один из бывших бандеровцев. Под Россией этот изувер подразумевал весь Советский Союз.

– Как же так? – уже возмущался Иван Федорович.

Эти вопросы пока оставались без ответов. Но то, что ответы будут, он не сомневался.

«Все тайное когда-нибудь становиться явным… Старая истина…»

VIII

В конце мая Алексею позвонил незнакомый мужчина и строгим, но доброжелательным голосом спросил:

– Алексей Жилевский?

– Да, – ответил он.

Алексей не знал, кто звонит. Мужчина представился:

– Секретарь партийной организации завода радио- и телевизионных футляров Георгий Михайлович Крюков. Тот самый, что ездил с вами в Звездный Городок. Хочу вас пригласить к себе на беседу. Не возражаете?

– Нет, конечно, – несколько растерянно ответил Алексей.

– Вот и хорошо. – Крюков довольно засопел в трубку. – Приходите или сегодня, или завтра утром.

– Буду после обеда, – выдохнул Алексей, не любивший откладывать дело в долгий ящик.

«Чего это я понадобился в парткоме? – терялся в догадках он. – На работе все нормально, в общежитии порядок… Непонятно…»

Ровно в два часа дня Алексей был у Крюкова.

– Здравствуйте, молодой человек…

Георгий Михайлович встал из-за стола и протянул руку. Алексей пожал.

– Чувствуется молодая сила. – Секретарь парткома улыбнулся. – Ну, присаживайтесь.

Алексею было неудобно, что к нему секретарь партийной организации крупнейшего предприятия столицы, к тому же мужчина уже в годах, обращается на «вы». Но сказать об этом было как-то не совсем этично.

– Вы у нас на заводе радио- и телевизионных футляров числитесь в типографии корректором?

– Да.

– А на самом деле выполняете обязанности корреспондента нашей многотиражной газеты «Горизонт»?

– Так получается.

– Что ж, похвально. Как говорится, называй меня хоть кем, только в печь не сажай. Это я к тому, что такая практика привлечения творческих людей к работе по призванию существует на многих предприятиях. В данном случае редакции газеты на заводе радио- и телевизионных футляров нужен был свой собственный корреспондент. Но возникла проблема – в штате многотиражной газеты нашего производственного объединения «Горизонт» такая единица не предусмотрена. Пока, конечно, не будут оформлены соответствующие бумаги. Вот и решили мы с Думенюком, вашим редактором, ввести такую единицу. Для этого он пригласил на работу вас, студента-вечерника факультета журналистики. А мы уже своими силами и полномочиями ввели в типографии, которая находится на нашем предприятии, дополнительную должность корректора. В итоге всем хорошо: и редакции, и нам, и вам. – Крюков довольно потер руки. – Сами вы из села родом?

– Да.

– Вообще, хорошо.

– Неплохо, – согласился Алексей и решил прямо и немедленно выяснить у Георгия Михайловича цель своего неожиданного приглашения в партком.

Секретарь как будто угадал мысли Алексея, спросил:

– Вы, наверное, мучитесь вопросом: чего я вас пригласил к себе?

– Есть такое, – не стал утаивать свои мысли Алексей.

– Что ж, скажу. Скажу. – Крюков встал из-за стола, прошелся по кабинету, опять сел. – Пригласил я вас потому, что хочу предложить вам вступить в партию. Что вы на это скажете?

Алексей молчал, обдумывая неожиданное предложение, но внутренне уже радовался ему.

«Значит, так надо…»

Это выражение Алексей нередко произносил мысленно и говорил вслух.

– С ответом не торопитесь. – Секретарь парткома что-то записал себе на календаре. – Пройдет Олимпиада, тогда встретимся, и вы скажете свое мнение. Если надумаете, а я уверен, что ваш ответ будет положительным – не каждому в таком возрасте предлагают вступить в партию. Этот поступок будет для вас не только важным шагом в жизни, но и особо почетным. Дело в том, что весной этого года прошел очередной XXVI съезд КПСС. Необходимо выполнять его решения по укреплению партии. Как количественно, так и качественно. Хорошо будет, если вы, скажем, уже осенью станете кандидатом в члены нашей компартии, а еще через год – полноправным коммунистом. Это даже символично. Да и не буду скрывать, что после того, как вы вступите в партию, профессиональный рост вам обеспечен.

– Вы меня как будто уговариваете, – польщенный этим важным предложением, заметил Алексей. – Но я, если вступлю в партию, то не сугубо ради профессионального роста. Вокруг меня люди, которым надо помогать.

– Совершенно верно! – Крюков театрально поднял руки. – Я говорю лишь о том, что может быть дальше в вашей молодой жизни. Заметьте: может.

– В любом случае я серьезно подумаю, – пообещал Алексей, хотя практически уже дал согласие.

– Мы, коммунисты, люди серьезные, – поучительно проговорил секретарь парткома. – Кстати сказать, вы в общежитии живете в отдельной комнате или с кем-то?

– А что? – насторожился Алексей.

– Ничего, спрашиваю, – по-свойски ответил Георгий Михайлович. – Моя главная обязанность – забота о людях. Так одни или с кем-то?

– Живу в комнате на двоих. Но теперь один: мой напарник и друг уволился с завода и уехал домой.

– А в чем причина? – заинтересовался Крюков.

Алексей пожал плечами.

– Это личное.

– Любовь?

– Вроде.

– М-да… – Секретарь опять поднялся из-за стола, прошелся взад-вперед. – Без любви, конечно, нельзя. Особенно в молодом возрасте. Но всему своя мера. Надо уметь держать себя в руках. Любовь не только возвышенное чувство, но еще и коварное. Из-за нее можно поломать себе жизнь. Вы, Алексей, запомните это. Я знаю… – Георгий Михайлович остановился напротив Алексея и, глядя ему в глаза, обращаясь уже на «ты», доверительно добавил: – Старайся при любых обстоятельствах быть сильным. Твой друг проявил слабость и, уверен, пожалеет об этом. Его необдуманный поступок – тебе урок. Ну, да что сделано, то сделано. Я постараюсь для тебя выбить в общежитии отдельную комнату. Для творчества необходима тишина. Да и мне с твоим редактором спокойнее, если ты будешь жить один. Ну, до свидания.

– До свидания, – набирая в легкие побольше воздуха, произнес Алексей.

Глава девятая

I

Дед Федор встретил лето так, будто скинул со своего возраста несколько лет: встал ни свет, ни заря и пошел к реке босиком. Остановился на заросшем травой берегу, переступил с ноги на ногу, ощущая подошвами прохладную сырость, и стал вглядываться в водную синь, на которой колыхался плотный туман.

«Хорошо…»

Деду Федору вспомнилось детство, родное село той, уже далекой поры: на этой стороне реки высокий лес и кладбище, а на той стороне около сотни хат. Деревянные, крытые соломой и дранкой, срубы стоят на дубовых колодках.

Вообще, дубы в то время вместе с соснами были в Рубеже основным строительным материалом. Из дубов делали подрубы, лаги, балки, мебель, столбы для заборов, полы и перегородки в хлевах, столярные верстаки, бочки, весла, уключины для лодок и много еще чего нужного, полезного. Дубов было навалом. Мощные деревья росли сразу за селом, образовывая огромную рощу. Тысячи дубов высились в окрестных лесах. Один толстенный дуб стоял в огороде деда Федора. Но в войну немцы дерево спилили. Как спилили сотни дубов за селом и тысячи повалили в лесах. После освобождения села в 1944 году от врага, за дубы, наняв приезжих работников, взялась местная власть – пилила и рубила без разбора. Молодые и старые, тонкие и толстые, прямые и кривые – все. В конце шестидесятых-начале семидесятых годов в Рубеже и окрестностях дубов почти не стало. В память о них, а также о росшем на огороде многовековом дубе дед Федор посадил молодой дубок. Пробивая тень от вишен и яблонь, он из года в год настырно тянулся к небу, точно спешил возродить и умножить свой род, чтобы остаться на этой земле, навечно врасти в нее корнями, стать могучим и прочным как камень.

Невольно оглянувшись на дубок, дед Федор увидел фигуру Стасика. Опираясь на палку, он направлялся к реке.

«Тебя еще не хватало…»

Недовольный тем, что сосед может нарушить его одиночество, сбить мысли о прошлом дед Федор сморщился, словно на щеку его сел овод и вот-вот воткнет свое жало в кожу.

– Здорово, Федор, – поздоровался Стасик.

– Не спится тебе, – вместо приветствия буркнул дед Федор.

– Не спится, – со вздохом сказал сосед. – Ты что, купаться решил?

– Ага, – съязвил дед Федор. – Ты тоже?

Стасик промолчал, повел глазами по реке, озабоченно проговорил:

– А давно мы с тобой рыбу не ловили. Помнишь, как сома поймали?

Дед Федор махнул рукой.

– Давно это было.

– Давненько, – согласился Стасик. – Как раз перед бурей, которая у меня старую яблоню повалила.

– Помню. – Дед Федор задрал голову вверх. – Небо было вроде чистым и тут буря. Наверное, рыба чувствует ненастье. Сама в воде, глубоко, а знает, что наверху делается.

– А как же, – поддержал соседа Стасик. – Перед этой бурей сом всплыл на поверхность, застыл, только плавниками да усами шевелил. Если бы не сеть, то мы бы его не поймали. Нет, не поймали.

– Молчи про сеть. – Дед Федор оглянулся. – Браконьерство это.

– Я так не считаю, – сказал Стасик. – Сеть, невод – снасть, что надо. Не с удочкой же весь день на берегу сидеть. Да и кто с удочкой сидит?.. Городские. Им лишь бы не работать.

– Может и так. – Дед Федор пожал плечами. Помолчав, добавил: – Городские и еще партийные… Представляешь, мой Лешка в партию намылился.

– Намылился, не намылился, не твое дело, – обрубил Стасик. Подняв палку, он угрожающе помахал ею в воздухе. – Ты своему внуку, советую тебе, не мешай. Он знает, что делает – в университете учиться. А ты где учился?

Разговор начал приобретать резкость.

– Я в польской школе учился, – вспомнил дед Федор. – Целых четыре класса закончил.

– Вот.

– Что вот?

– А то и вот, что всего четыре класса, – подчеркнул Стасик. – Внук тебя по знаниям, а значит, и по уму перерос. Это как свежая вода.

– Ну, не знаю, – подобревшим голосом проронил дед Федор, довольный тем, что хвалят его внука. – Сегодняшняя наука не в пример той, что была в мои детские годы. Это всем ясно. Но ведь и мы не лыком шиты, много чего усвоили, знаем… Например, куда и для чего течет а нашей реке вода.

– Это конечно.

– Я и говорю.

– Эх, вода-вода… – Стасик опять уставился на реку. – Сколько лет прошло, а она все такая же.

– Не такая, – не согласился дед Федор. – Теперь река мелее.

– Так, говорят, потепление в природе, – обронил Стасик. – Как его?.. Глобальное, во…

– Не в потеплении дело, – знающе проговорил дед Федор. – Дамб наделали, канав нарыли, даже часть реки Горынь, что под Городком, в другое русло пустили. Вот и меньше воды в реке стало.

– Это точно. – Сосед деда Федора согласно замотал головой. – Я вот не понимаю, зачем реку по другому руслу пускать. Это ж, значит, по живому от родной пуповины ее отрывать, что неправильно. Да и сколько денег вбухали, чтобы новое русло прокопать. Лучше бы эти деньги людям отдали. Больным, многодетным матерям или ветеранам… Я вот воевал, имею право требовать.

– Попробуй, потребуй. – Дед Федор ухмыльнулся. – У нас, сам знаешь, власть сама по себе, а люди вроде, как и не замечают этого, сами живут обособленно – моя хата с краю. Приехало начальство, сделало вид, что заботу проявляет, мы и рады. А что той заботы кот наплакал – это неважно. Главное, пообещало.

– Есть такое, – вставил Стасик. – Но мы не о людях говорим, а о реке.

– Где река, там и люди, – строго заметил дед Федор. – Наши деды и прадеды селились обязательно возле реки, по ее берегам. Почему?.. Под боком вода, рыба, свой транспорт – лодки. А разольется весной паводок, ничего страшного. Хозяйство подтопит, но и землю удобрит. После паводка все растет как на дрожжах: в огородах, на полях, не сенокосах. Это в Рубеже, Городке, в соседних селах все знают. Только знают, да молчат. Вот через это молчание и строят у нас дамбы там, где они не нужны. Что наши предки, дураками были?.. Если бы они хотели вдали от воды жить, то селились бы, например, под Бережновкой. Там возвышенность на несколько километров вокруг. Но это же песок, на нем конский щавель, и тот расти не будет. Разве, что крапива. Да что говорить…

Дед Федор возмущенно засопел.

– И вправду. – Стасик сплюнул. – Об этом говорено-переговорено тысячу раз. Пойдем лучше по домам…

Глянув на другой берег, дед Федор и Стасик заметили незнакомую женщину, которая направлялась по кладкам через реку в центральную часть села.

– Это еще кто? – удивился дед Федор.

– Может, родственница чья, – предположил Стасик.

– Непохоже. – Дед Федор с сомнением покрутил головой. – В Рубеже я ее никогда раньше не видел.

– С минуты две они понаблюдали за незнакомкой, после чего неторопливо разошлись по домам.

II

Незнакомая женщина, оказалось, пришла из-под самого Киева. Шла несколько месяцев пешком. По дороге останавливалась на отдых в деревнях и селах, а бывало, что ночевала в лесах. Никто, конечно, из рубежцев этого не видел, но почти все доказывали, что именно так и было. Особенно укрепились люди в этом мнении после того, как в воскресенье возле церкви женщина стала пророчествовать.

– Люди, послушайте моего голоса! – взывала она. – Это не я говорю, это ангел небесный говорит мне, а я повторяю!..

Бабка Вера перекрестилась:

– Господи, вразуми ты эту несчастную…

Незнакомая женщина и впрямь выглядела несчастной, даже убогой. Уже немолодая, но еще и не старая, одетая в поношенное, залатанное в некоторых местах черное платье, с повязанным на голову тонким шерстяным черным платком, с тоской в больших слезящихся глазах, она умоляла:

– Не прогоняйте меня, верьте!.. Красива земля наша, дает нам пищу и материл для жилищ наших, радует глаз и вселяет покой! Но все преходяще!.. Человек сегодня радуется, а завтра будет печалиться. И печаль у всех нас впереди… Уже наступает время, когда будет зелено, но не будет весело!.. Когда на земле будет все, но не будет на ней никого!.. За грехи свои страдать будем!.. Ох, будем… Я вижу город, который весел, но который зальется слезами и опустеет, а на его месте вырастет полынь. Вырастет в пояс, в человеческий рост… И будет гореть огнем, но не сгорит, а до скончания века останется на земле нашей, пока не появятся новая земля и новое небо… Об этом мне наказано предупредить вас и всех, кто встречается мне на пути. Молитесь!.. Бодрствуйте!.. Просите Бога, чтобы помиловал!..

Молча слушали рубежцы незнакомку. Женщины крестились, мужчины старались не выдавать своих чувств, но при этом понимали – что-то случиться. Не зря старики рассказывали, что перед войной тоже какая-то женщина приходила в Рубеж, предрекала беду…

– Верьте мне, – молила пришлая женщина, – ибо не я из слепых хочу сделать зрячих, а ангел просит меня открыть вам ваши глаза и очистить ваши души!..

У Степаниды Шутовой, молодой кладовщицы, которая регулярно ходила по выходным в церковь, закружилось в голове, и она чуть не упала. Благо, во время схватилась за забор, прислонилась к нему.

Надежда Казимировна, заметив ослабевшую и побелевшую молодицу, быстро подошла к ней, спросила:

– Может, тебя в больницу отвести?

– Не надо. – Степанида виновато улыбнулась. – Беременная я, сейчас пройдет… Не беспокойтесь…

– Близится время, когда будет зелено, но не будет весело! – еще раз предупредила о грядущих событиях набожная незнакомка. – Когда на земле будет все, но не будет никого!..

– Назови нам это время, – попросила ее Ольга Апанович, вбив свои толстые растопыренные пальцы в густые и жесткие волосы. – Хотя бы приблизительно.

– Этого часа я не знаю, – устало выдохнула незнакомка. – Но он недалек…

В ее покрасневшем худом лице было столько боли, что несколько женщин не выдержали, заплакали.

– Спасайтесь! – закричала бабка Грудня, которая уже не один раз во всеуслышанье заявляла, что наступает конец света. – Спасайтесь, кто может спастись!..

Она встала на колени и стала истово креститься.

– Что же это? – испуганным голосом спросила почтальонка Соня Широчук, но тут же, глянув на угрюмо стоящих рядом односельчан, замолчала.

– Не всякий говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного, – предупредила пришлая женщина.

Она сошла с кучи песка и направилась по улице к реке в сторону кладок. Дед Федор и бабка Вера пошли за ней к своему дому. За свекром и свекровью заспешила Надежда Казимировна.

Рубежцы, кто в страхе, кто в недоумении, а кто и со смешком – мол, все это пустая говорильня, – стали расходится. Практически никто и ничего из слов незнакомки не понял, кроме того, что во всякие день и ночь всякое может произойти. Но это истина, которая известна всем.

III

Тамара Рукавчук в церковь не ходила. Сидела дома и бездумно глядела в окно. За ним травянился огород, а на нем высились пчелиные улья. К ним Тамара не подходила – боялась. Хотела дать объявление в газету, чтобы продать пчел, но Роман не разрешил. Сказал, что сам будет за пчелами ухаживать, а мед продавать – выгодное дело. Правда, пока руки его до пчелиных ульев не доходили. «Потом», – обещал он.

– Потом, – не замечая, повторила про себя Тамара.

В это время мимо ее хаты проходила Люся Коневич – доярка, напарница Рукавчук по ферме.

– Люся! – позвала ее Тамара. – Зайди на минуту, поговорим.

– На дойку опаздываю, – приостанавливаясь, деловито сказала Люся. – Не видишь?..

– Успеешь. – Тамара махнула рукой. – Коровы подождут.

– Ладно, зайду, – согласилась Люся. – Но только на минутку. Сама знаешь, дневная дойка – короткая.

– Ну, где сегодня была? – поинтересовалась Тамара. – Опять в церкви?

– В церкви. – Люся кивнула. – Не я одна…

– Гляди, начальство узнает, уволят, – предупредила Тамара. – Мой Роман говорит, что верующих в городе увольняют с работы. Такое может и до сельских работников дойти – не поглядят ни на что.

– Не имеют права, – возразила Люся. – У нас религия отделена от государства.

– Ну, не знаю. – Тамара пожала плечами. – Я говорю, что знаю.

– А знаешь, что скоро конец света? – бухнула Люся.

– Как это? – не поняла Тамара.

– А вот так, – без всякого сомнения проговорила Люся, и рассказала о пришлой из Киева женщине, которая пророчествовала о том, что скоро «будет зелено, но не будет весело» и «на земле будет все, но не будет на ней никого».

Тамара, чувствуя внутренний страх, словно услышала и увидела нечто потустороннее, больше для себя, чем для своей напарницы проговорила:

– Если всему верить, то и жить не надо.

– Жить надо. – Люся вздохнула. – На то она и жизнь. Пойду я…

Роман, отдыхавший в соседней комнате и слышавший разговор матери с Люсей Коневич, возмущенно выкрикнул:

– Мутит народ твоя подруга!.. Я вот сейчас ее догоню и объясню, что к чему, чтобы знала…

– Это наше дело, женское, – заметила Тамара. – Тебя не касается.

– Это всех касается, – зло отозвался Роман. – А меня особенно, если планирую работать в милиции.

– До всего тебе есть дело. – Тамара неодобрительно покрутила головой. – На все дела здоровья не хватит.

– У меня хватит, – уверенно сказал Роман. – Да и не дела это. – Помолчав, добавил: – Пока не дела…

Тамара промолчала, как в последнее время молчала всегда, когда сын был не в настроении.

IV

Весь день Степан Федорович хозяйничал во дворе: сложил в костер лежавшие на земле еще с зимы дрова, переложил возле хлева доски, накрыв их рубероидом, заменил в заборе несколько штакетин. Уставший, присел на лавку у дома отдохнуть. Закрыл глаза и на несколько минут провалился в забытье – то ли задремал, то ли погрузился в то состояние, когда действительность заменяется миром теней, призраков и страшных явлений…

Степан Федорович увидел пустынное место, похожее на замерзающее болото, а в нем незнакомый дом. Он был сделан из дерева. Но это дерево было таким старым, что казалось окаменевшим. Степан Федорович встал, дотронулся до стены. И вправду – камень. Холодный, покрытый зеленоватой слизью.

Вырвалось:

– Фу-у…

«Наверное, дом заброшенный, в нем никто не живет», – с нервным содроганием подумал Степан Федорович.

Из любопытства он открыл дверь дома и вошел внутрь. Ни в веранде, ни в прихожей никого не было. Пол под ногами качался, вот-вот провалится. Но при этом не слышалось ни звука. Вокруг мертвая тишина. Степан Федорович, стараясь ступать осторожно, прошел дальше. На пороге зала остановился: увидел, что за столом сидят какие-то существа в выцветших, полусгнивших одеждах. Похожие и в то же время непохожие на людей, эти существа молчали, опустив на глаза свои посиневшие веки.

Преодолевая страх, Степан Федорович присмотрелся и узнал своих односельчан – Немого, Пиявку, Скоробогатого и Горячего, которых в Рубеже прозвали так за их характеры, привычки, склонности. В пятидесятые годы они разрушили старое кладбище, которое мешало колхозному начальству строить центральную часть села по утвержденному в районе плану. А в нем на месте кладбища должен был стоять сельсовет. Его вскоре и построили, сравняв с помощью бульдозера кладбище с землей. После этого все четверо разрушителей кладбища, строивших потом сельсовет, умерли. Но вот они – Степан Федорович видел их.

– Вы живы? – удивился он.

При виде Степана Федоровича эти существа, похожие и непохожие на людей, потянулись к нему своими обтянутыми кожей руками, на которых выделялись толстые и совершенно черные жилы. При этом глаза покойных и вдруг оказавшихся живыми односельчан по-прежнему были закрыты застывшими веками. От ужаса и страха Степан Федорович откинулся назад и… очнулся.

Несколько минут он сидел в прострации, приходя в себя. Когда же пришел, то увидел яркий диск солнца. Оно слепило глаза, грело, тянуло к себе. Степан Федорович инстинктивно оглянулся – не идут ли за ним те, которых видел в забытьи? – и пошел в дом. Не пошел, а не замечая этого, побежал как мальчишка, радуясь, что жив. Жив!..

«Господи…»

V

Ужинали вчетвером: Степан Федорович, Надежда Казимировна, Юля и Люба. На столе – горячая вареная картошка, поджарка, квашеная капуста, блины, свежее молоко.

– Интересно, – оторвав голову от тарелки, проговорила Люба, – что в городе едят?

– То же, что и в селе. – Надежда Казимировна добродушно улыбнулась. – Продукты везде одинаковые: крупа, масло, мясо…

– Нет, там все вкуснее, – не согласилась Люба. – Молодец, Лешка, что уехал из нашего Рубежа.

– А вот мне не совсем понятно, почему люди уезжают из дома, переезжают из места на место, – задумчиво обронила Юля.

– Рыба ищет, где глубже, а люди, где лучше, – ответила Надежда Казимировна. – Чему вас в школе учат?

– Всему учат, – обронила Люба. – И тому, что лучше там, где больше людей. Это я про город.

– Смотря, каких людей, – подал голос Степан Федорович, вспомнив свое видение – давно умерших односельчан. – Люди разные. Одни здоровые, а другие с червоточиной, болезнями. И с такими болезнями, что жить им, может быть, осталось всего ничего. Нельзя так говорить против ночи, но что есть, то есть.

Не подозревая, Степан Федорович повторял мысли и почти все слова своего батьки – деда Федора, который говорил об этом своему внуку Алексею. Мол, люди, как и деревья в лесу, неровные, у некоторых корень есть, а жизни нет.

– Что об этом судить-рядить?.. – Надежда Казимировна вздохнула. – У каждого в жизни своя дорога.

– Вот если бы знать, что будет впереди, – все так же задумчиво и совсем по-взрослому произнесла Люба.

– Зачем? – задала простой и в то же время философский вопрос Юля. – Если все знать, то жизнь неинтересна.

«Будет зелено, но не будет весело», – вспомнились слова пришлой в Рубеж женщины Надежде Казимировне.

– Давайте ешьте, и спать, – прервала она семейный разговор. – Завтра рано вставать.

«Нет, не рано, – подумал Степан Федорович. – Лишь бы у всех было здоровье вставать. И чем раньше вставать, тем лучше…»

Ночью он рассказал о своем загадочном видении Надежде Казимировне. Она долго молчала, потом высказалась:

– Все это предупреждение нам, чтобы не жили так, как живем – только своими заботами. Личными, семейными. Ведь вокруг люди. Каждый со своим характером, своими проблемами. Возьми Илью Еремеева – день и ночь пьяный. А чего, в чем причина?.. Мы даже не интересуемся. Может, ему помощь нужна? А она действительно нужна. Но нам не до помощи своим односельчанам, свои бы дела управить, себя одеть, обуть, накормить… Отсюда все зло, неприязнь один к другому. Бог все это видит, посылает нам знаки. Но мы и их не хотим видеть, не понимаем.

– Не понимаем, – согласился Степан Федорович.

Помолчав, думая о своей жизни, Надежда Казимировна с печалью проронила:

– Вот поговорили и на этом все. Как жили, так и дальше жить будем.

– Не знаю… – Степан Федорович засопел, тяжело поворачиваясь на бок. – Но ты права, права.

– А что с того? – Надежда Казимировна уставилась в белеющий потолок. – Ленивые мы. Сердцем ленивые.

– Не знаю, – повторил Степан Федорович.

В эту ночь они уснули не скоро.

VI

Вместе с летом пришла в окрестности Рубежа мелиорация. Стасик решил посмотреть на это нелегкое дело. Сел в свой «Запорожец» и поехал в направлении леса. Через километра два Стасика остановил Илья Еремеев.

– Куда тебе? – неприязненно спросил ветеран.

– К мелиораторам, – коротко объяснил Илья. – Может, на работу к ним устроюсь.

Стасик к словам Еремева отнесся недоверчиво.

– Там работать надо.

– Знаю.

– А если запьешь?

– Не запью.

– Рассказывай это своей жене.

– Сейчас я выйду, – разозлился Илья.

– Ладно, это я для профилактики. – Старческое лицо Стасика подобрело. – Вон уже и мелиораторы…

Работники районной передвижной механизированной колонны обедали. Техника стояла вразброс, в нескольких местах, которые всего на сантиметров десять-пятнадцать возвышались над болотом. Некоторые тракторы работали. Вхолостую. Моторы их были горячими. Возле них, прямо на гусеницах, лежали ужи и гадюки – грелись. Роями летали комары, оводы, мошки.

Еремеев сплюнул:

– Гадость.

– А ты думал тут курорт? – поддел Стасик. – Это болото, гиблое место. Помнишь, как после войны, в пятидесятые годы его осушали?

– Откуда? – буркнул Еремеев. – Я тогда еще под стол пешком ходил.

– А я помню… – Стасик бросил грустный взгляд в колыхавшуюся даль. – Молодым рассказать – не поверят…

С трудом тогда выпросили рубежцы в районе трактор, собрали несколько плугов, борон. Работали в основном женщины. Вырубали лозу, срезали купины, прокладывали каналы. Ветви кустов, высокую траву, обломки деревьев сжигали на месте. Бывало, трудились по ночам, при свете костров. Осушили несколько десятков гектаров. Люди радовались – появились новые поля, расширились пастбища и участки под косьбу. Правда, радость была недолгой. Под осень утонул трактор. Тракториста за это посадили. В знак протеста на следующий день никто из рубежцев на мелиоративные работы не вышел. Из района приехало начальство, собрало в клубе общее собрание и начало уговаривать возобновить мелиорацию. Больше всех старался прокурор, грозя непослушным всеми земными карами. Но старался он напрасно – рубежцы никаким уговорам не поддавались. На призывы отвечали скупо и грубо.

– Поработали и хватит!

– У нас дети дома малые.

– Мелиорируем земли для колхоза, а наши участки как были по пятнадцать соток, так такими и остались.

– И то, правда!

– Сами в болото лезьте. Попробуйте, что почем…

Вспоминая то собрание, Стасик протянул:

– Да-а…

– О чем это ты? – поинтересовался Илья.

– О том, что людей надо уважать, – раздраженно ответил ветеран. – Ты вот мне тыкаешь, а не думаешь, что я тебе в отцы гожусь.

– Ну, это я так. – Еремеев отвел взгляд. – Не бери в голову.

– Так, – передразнил Стасик. – Так ничего нет, за все надо платить. Я вот воевал, стрелял по живым людям, теперь вместо ноги костыль ношу… Ладно, пошли, поглядим…

Они направились на участок, от которого шла свежая канава к озеру. Мох на участке пожелтел, осока завяла, валериана и череда пригнулись, начали скручиваться. Было видно, что вода уходит, оставляя без влаги болотную растительность.

– Вон ондатра дохлая. – Илья показал на неподвижного зверька Илья. – Наверное, трактором задавило.

– Лес рубят – щепки летят, – обронил Стасик. – И без мелиорации нельзя, и с мелиорацией не радостно – гробим природу. А она ж живая, как и мы, люди, долго терпеть не будет. Нет, не будет…

– Да ну ее, эту мелиорацию! – Еремеев нервно плюнул. – Поехали, Станислав Никитович, в село.

– Поехали, – согласился Стасик, которого в селе редко называли по имени и отчеству. – Нечего здесь грязь месить…

Они направились к «Запорожцу», к колесам которого подступала желтовато-ржавая вода. Наверху ее белела пена. На ее пузырях кривились лучики дневного светила.

Сев в машину. Стасик включил первую передачу и резко отпустил сцепление. «Запорожец», буксуя, рванулся вперед.

– Ты не спеши, – попросил Илья. – Не каждый день меня в автомобиле возят…

VII

Галя, приехав к родителям, смотрела телевизор. На экране шел знаменитый художественный многосерийный фильм «Семнадцать мгновений весны». Главный герой фильма советский разведчик Штирлиц – артист Вячеслав Тихонов – в форме фашистского штурбанфюрера сидел в уютном ресторанчике и пил кофе. На него бросала томные взгляды выпившая молодая женщина, которая мостилась возле барной стойки.

«А что, если и Алексей вот так, в каком-нибудь ресторане сидит, – подумала Галя, – а на него поглядывает кто-то из девушек или женщин?..»

Галя даже представила себе эту картину. И когда на телеэкране миловидная женщина развязно подошла к Штирлицу-Тихонову, Галя придвинулась к экрану, в надежде услышать, о чем пойдет разговор. Но так и не услышала: телевизионный звук заглушала старая швейная машинка «Зингер», за которой Ольга Андреевна шила мешочки для семян. Их она по весне возила продавать в далекие российские города.