Полынь-вода

IX

Только через день, к обеду, решилась бабка Вера заговорить с дедом Федором о золоте. Подошла, но все никак не могла начать разговор. Дед Федор недовольно спросил:

– Ты чего?

– Разговор у меня, – плохо слушающимся языком выдавила бабка Вера.

– Ты так говоришь, будто надумала что-то страшное. – Дед Федор, чувствуя в коленях ноющую боль, сжал их. – Не мучай.

– Это ты меня мучаешь.

Бабка Вера сложила на груди дрожащие, покрытые мелкой старческой пигментацией руки.

– О чем ты?

– О том, что лежит в погребе.

– Увидела, значит, – догадался старик.

– Лучше бы не видела.

– Ну, раз увидела, расскажу, что за добро у нас хранится… – Дед Федор озадаченно почесал морщинистый затылок. – У Евсея я это все забрал. Полез в погреб – что-то потянуло меня туда – а там лежит открытая коробка…

– Так вот и меня, наверное, дернуло, потянуло. И я полезла… Ничего… Значит, ничего нельзя спрятать от людского глаза. Особенно греховное. Написано в Библии: нет ничего тайного, что не стало бы явным. Забыл эту мудрость?.. А на золоте этом кровь… Людская…

– Кровь на всем есть, – помолчав, проговорил дед Федор. – И на золоте, и на земле, и на мозолях. Что ж из того? Не жить?.. А золото, оно и есть золото. Досталось мне не зря, не за спасибо. Из-за него Роман, мой брат, голову положил. Ты знаешь, кто за его гибель ответит?.. Евсей?.. Его уже нет. Так пускай хоть золото, которое он у полицаев, дружков Евсея, забрал, останется мне. Имею на это право.

– Может, и имеешь право, только не на золото, – возразила бабка.

– А на что?

– На доброе имя.

– Хватила. – Дед скривился. – Имя у меня и так доброе: никого в жизни не обманывал, не предавал. А вот меня не раз пробовали на мякине провести. И проводили, холера их бери. Жеребца моего, Огера, забрали, а что дали взамен?.. Кусок деревяшки!..

Обида за жеребца у деда Федора сидела прочно – ничем не выбьешь. Пришли в 1939 году Советы, силой забрали у тогда еще молодого Федора Григорьевича Жилевского породистого коня по кличке Огер – по-польски, значит, жеребец. Не конь был, а огонь. Взамен за коня дали соху, которую и сохой назвать было нельзя – не пахала она, так как была сделана рабочими на одном из питерских заводов, которые, судя по их работе, имели слабое представление об изготовлении сельскохозяйственного инвентаря.

– Ну и характер у тебя, – возмутилась бабка Вера. – Сколько лет прошло, а ты все об одном и том же. Упертый. Как Роман. Помню, как он за свою землю чуть за вилы не взялся. За землю, которую он десять лет не обрабатывал, не помнил, наверное, даже ее запах. Весь род, значит, у вас такой.

– Это как понимать?

– А так, что ничего забыть не можете, простить не желаете.

– Это, как поглядеть, что забыть и кого простить. Землю у нас Советы забрали. Коней, волов в колхоз загнали. Ничего не оставили. Были царские червонцы, и те пришлось отдавать за хлеб, чтобы с голоду не умереть. Теперь вот Лешка вырос и в партию намылился, в Советы. Лешка, кровь моя, к обидчикам моим записываться идет. А я даже не знаю уже: правильно это или неправильно. Разрешил: вступай, мол, в партию, раз надумал. Так кого мне после всего этого прощать?

– Всех и все. Так Господь наш, Иисус Христос, завещал.

– При Христе Советов не было, в партию не вступали.

– Люди – грешные души, – смиренно заметила бабка Вера.

– Грешные. Наш род тоже, знаю, грешен. И я не без грехов.

– Так не бери лишние. Отдай золото участковому.

– Я про Фому, а ты мне про Ерему… Сдурела баба! – вспылил дед Федор. – Против меня, мужа своего законного, идешь?

– Я не сдурела. – Бабка Вера обиделась. – А ты вот сдурел на старости лет и сам против себя идешь: забыл, что у нас не старое время, что не при Польше живем. Узнают о золоте, посадить могут. Не поглядят, что весь седой уже.

– Не узнают, – огрызнулся дед Федор. – А что касается времени, то оно меняется. Может выйти так, что старое вернется. Тогда мы в дамках.

– В дамках, – передразнила бабка. – Какие дамки?.. Тебе помирать пора.

– Я помру, а золото останется.

– Кому?

– Да хотя бы Лешке. Ему в городе жить, а там без денег трудно. Никак в городе без денег нельзя – все купить надо.

– Лешке?.. – Бабка Вера прижала руки к груди. – Хочешь, чтобы его вместо тебя в тюрьму посадили?.. Нет, Федор. Такого я не допущу. Сама расскажу участковому.

– Цыц! – выкрикнул дед. – Я тебе расскажу!.. Чтоб никому ни слова. Я пока Лешке говорить о золоте не буду. И ты молчи. Молчи!..

На этом разговор закончился, но каждый остался при своем мнении.

Глава восьмая

I

На крыльце общежития ПО «Горизонт» толпились юноши и девушки. Высокий носатый парень требовательно стучал в закрытую дверь. Наконец она открылась. На крыльцо вышла пожилая, с заметно выступающим из-под длинной вязаной кофты животом, вахтерша. Она проворчала:

– Покоя от вас нет, куда лезете?.. Не пущу!

– Да мы, бабка, свои, – заискивающе сказал парень.

– Да что ж мне не видно? – осерчала женщина. – Или ты думаешь, слепая? Я в общежитии всех знаю.

– А на заводе?

– Что на заводе?

– Мы на «Горизонте» работаем, пустите.

Вахтерша некоторое время молчала, потом махнула рукой:

– А-а-а, проходите…

Молодежь рванула в общежитие.

В актовом зале было уже многолюдно и празднично. На стене висел огромный плакат: «Миру – мир!» Под ним белел листок со стихотворением:

Спасибо вам, ветераны,

Солдаты минувшей войны,

За ваши тяжелые раны,

За ваши тревожные сны,

За ваши седины, за слезы,

Которых стыдитесь порой,

За то, что под майские грозы

Живыми вернулись домой.

За то, что Отчизну спасли вы —

Солдатскому долгу верны.

Спасибо, родные, спасибо

От тех, кто не знает войны.

Среди приглашенных на торжественный вечер были ветераны войны и труда – кладовщик Василий Иванович Прокопович и знаменитый бригадир Иван Григорьевич Беняш. Они молча сидели возле стенки и о чем-то говорили. Поглядывая на молодежь, улыбались.

Посередине зала, почти в самом центре, сидели Сергей Иванович Кутько и Алексей. Они приглушенно перекидывались словами.

– Редко ты к нам, Леша, заходить стал.

– Работы много.

– Захочешь зайти, найдешь время.

– Обязательно зайду, Сергей Иванович. На следующей неделе…

На сцену вышел секретарь комсомольской организации завода радио- и телевизионных футляров Владимир Некрашевич. Он осмотрел зал, пригладил свою густую русую шевелюру, подошел к радиоаппаратуре, что громоздилась в самом углу: магнитофон, усилитель, колонки. Зачем-то потрогал все, словно убеждался в работоспособности радиотехники, потом повернулся к залу и громко объявил:

– Вечер, посвященный 35-тилетию Победы Советского народа в Великой Отечественной войне, объявляю открытым!..

Все дружно захлопали.

На сцене появилась воспитательница общежития Чуйко.

– Дорогие товарищи, – вытянув напомаженное лицо, торжественно начала она. – Завтра мы будем встречать наш самый большой праздник. Он, как поется в песне, со слезами на глазах. Но 9 мая – это и самый радостный праздник в году. Чтобы понять его значение, надо знать, что такое война. Мы пригласили ветеранов, вот они сидят, – воспитательница указала на Прокоповича, Беняша и Кутько, – которые расскажут нам о тех страшных днях. Попросим!..

Чуйко отрывисто захлопала. Ее энергично поддержала присутствующая молодежь.

– Будете выступать, – шепнул Алексей.

– Придется, – без энтузиазма проговорил Кутько.

– Первым просим выйти на сцену Василия Ивановича. – Зоя Владимировна заулыбалась. – Пожалуйста…

Прокопович с трудом поднялся по крутым ступенькам на высокую деревянную сцену. Он долго не начинал свой рассказ, как-то виновато поглядывая на зал, машинально поглаживал выступающий живот. Потом покраснел и начал:

– О войне вы знаете многое. Хорошо, что ее нет. Все вы живы и здоровы. А это главное. На войне о мирной жизни приходилось только мечтать. Расскажу такой случай… Зимой 1942 года, перед самым боем, мой однополчанин Николай Егоров решил написать домой письмо. Мол, если убьют, то родные прочтут его последнее желание. Это было даже не желание, а просто просьба. Егоров просил, чтобы жена и дети – их у него двое было – посадили в честь его гибели несколько черешен под окнами хаты. Еще до войны нравилась Николаю черешня, ждал, когда поспеет. В 1941 году не дождался – забрали на фронт. Не отведала черешен и его семья – буран сломал единственную черешню, что росла на огороде. Об этом написала Егорову его жена. Он очень расстроился и загадал желание: если вернется домой живым, то первым делом черешни посадит. Короче говоря, перед этим боем Николай почувствовал, что погибнет. Перед смертью, оказывается, такое чувство у человека появляется. – Прокопович замолчал, о чем-то думая, вытер заслезившийся правый глаз, вздохнул. – Да, появляется… Вот из-за этого чувства и стал Егоров домой письмо писать. И хорошо, что написал. Как только мы поднялись в атаку, его убило… Письмо осталось неотправленным. Я его забрал, пообещав однополчанам, что отправлю сам. Но все носил с собой: сначала боялся отправлять – Николая ведь убили, а мне потом не до этого было – наступали мы. Но когда прошло время, то вроде как поздно уже было отправлять. Короче говоря, это письмо я отвез семье Егорова через много лет. И что вы думаете?.. – Прокопович обвел торжественным взглядом сидящих в зале. – Возле дома Николая плодоносили несколько черешен. Я удивился. Его жена, увидев мое удивление, сказала, что посадила их весной 1942 года, после того как получила на мужа похоронку. Сильно Коля любил черешни, сказала она, они в его память… – Василий Иванович вытер слезу. – Вот…

– А теперь попросим выступить Ивана Григорьевича Беняша! – громко объявила Чуйко. – Давайте…

Под гром аплодисментов знаменитый бригадир вышел на сцену. Было видно, что чувствовал он себя неуютно – стоял, вжимая седую голову в узкие, обвисшие плечи. Сидящие в зале заметили это и перестали хлопать. Наступила тишина. В ней слышалось сиплое дыхание Беняша. Казалось, он простудился и не хочет говорить. Но Иван Григорьевич вдруг распрямился и звучно начал свой рассказ.

– Мне больше всего запомнился день 2 мая 1945 года. В этот день мы взяли рейхстаг. Радость у всех была огромная, непередаваемая словами – как же, конец войне… Сколько ждали и вот… Берлин тогда представлял из себя развалины. Везде валялся кирпич. На улицах, дворах и даже на площадях. Словом, ни проехать, ни пройти. А я ж шофером был, на полуторке подвозил боеприпасы. До здания рейхстага не доехал самую малость – метров триста. Бросил машину и бегом к центру. Все уже что-то кричат, машут руками. Словом, победа. Гляжу, и не верится: неужели правда?.. Тут-то меня и шарахнуло в плечо. Видно, шальная пуля. – Беняш почему-то повернулся назад, словно за его спиной был тот, кто стрелял 2 мая 1945 года. – А может, и прицельная это была пуля, – заключил ветеран. – Но не это главное. Главное, что мы победили, выжили… И я выжил…

Он замолчал. Ему захлопали. Не громко, чтобы опять не почувствовал себя Иван Григорьевич неуютно.

После его выступления воспитательница общежития предложила поделиться воспоминаниями Кутько. Сергей Иванович стал отказываться:

– Хватит уже выступлений. Молодым танцы нужны, а мы все о прошлом говорим, горе поминаем. Нехорошо…

– Скажите несколько слов, – попросил Алексей. – Молодым полезно послушать.

Сергей Иванович нервно вынул расческу, причесал свои жидкие, белые волосы.

– Ладно, выступлю…

Алексей захлопал в ладони. За ним захлопал весь зал.

Кутько на сцене, волнуясь, опять вынул расческу, но, поглядев на притихших молодых людей, положил ее обратно в карман и слегка дрожащим голосом проговорил:

– Не хочу говорить о войне. Хочу вспомнить то, что она оставила после себя. А оставила она после себя страшный след. Страшный… По официальным данным – больше двадцати миллионов погибших. Это по официальным данным, – подчеркнул Сергей Иванович. – А сколько по неофициальным?.. Никто не знает.

В это время сидевший в первом ряду секретарь комитета комсомола Некрашевич громко кашлянул, давая понять Кутько, чтобы он не говорил о погибших. Сергей Иванович понял, но продолжал говорить о потерях. Даже не говорить, а размышлять.

– Это ж сколько нужно было нашим женщинам родить, чтобы восстановить довоенное население. Думаю, что и по настоящий день потери эти чувствуются. Потери эти и есть настоящий дефицит, а не тот, о котором мы привыкли говорить – мебели не хватает, легковых машин, еще чего… Особенно этот людской дефицит чувствуется в сельской местности… Именно в сельской… Сам я родом из Минщины, недалеко отсюда моя пуповина. Так, когда заезжаю в свою родную деревню, и захожу в гости к родственникам и знакомым, то больно становится на душе: почти все мои ровесницы – вдовы. Хорошо, что их дети обзавелись семьями, живут с прицелом на завтрашний день. Хочется верить, что он будет без войны, что будет счастливым, как и должно быть у нас, в нашей советской стране. За это и воевали, жизней своих не жалели. Выступавший передо мной Иван Григорьевич правильно сказал: главное, что мы победили, выжили. Это действительно главное. Теперь вам, молодым, жить, строить свое будущее. Все, практически все зависит от вас, помните… А у нас, ветеранов, одна просьба: не забывайте того, что было, помните прошлое, потому что в нем наши корни… Спасибо…

Зал всколыхнулся от аплодисментов. Дольше всех хлопал секретарь комитета комсомола.

Алексей пожал руку Кутько:

– Вы сказали то, что нужно…

После официальной части собрания начались танцы: молодые торопились жить, а жизнь не могла стоять на месте.

II

Алексей с танцев ушел, едва они начались – стало скучно. И скука эта появилась оттого, что рядом не было Гали…

Заложив руки под голову, Алексей прилег на свою кровать и уставился в потолок. Он, казалось, опускался. Все ниже и ниже. «Задавит», – вдруг с опаской подумал Алексей и инстинктивно вздрогнул. Встряхнув головой, он пришел в себя, вздохнул. Ему вспомнился дед Казимир – по материнской линии. Он умер, когда Алексей учился в десятом классе. Умер вскоре после того как отошла в мир иной бабка Маня – жена деда, после чего он не смог жить один. Бабка закрыла на ночь заслонку в грубке и задохнулась от дыма, который шел от еще догорающих угольев, просачиваясь через дверку грубки в дом. Вот и вышло, что одна нелепая смерть родила другую, такую же нелепую и бессмысленную. Впрочем, смерть вряд ли кто-нибудь назовет своевременной и необходимой. Пока человек жив, он хочет, чтобы жили его родственники, друзья и знакомые. Так спокойнее, легче, а еще – привычнее.

Алексею редко вспоминался дед Казимир. Быть может потому, что жил он в соседней деревне, почти всегда был строг и молчалив. А возможно оттого, что с дедом Казимиром у Алексея было совсем мало общего. Разве что предрасположенность к полноте да что-то общее в зеленых глазах – открытость и вместе с ней некая печаль, которая передавалась из поколения в поколение.

Однажды дед разговорился. И случилось это как раз перед 9 мая. Выдали тогда деду, как ветерану войны, орденоносцу, пакет продуктов, а с ним бутылку водки. Дед Казимир, расчувствовавшись, выпил лишнее и стал рассказывать о войне. Рассказ этот был грустный, но в то же время светлый, добрый. Его Алексей запомнил на всю жизнь.

– Было это в 1944 году, – закусив домашней колбасой, разоткровенничался дед. – Мне тогда уже было за тридцать. В самой силе. И вся эта сила на войну шла. А тут еще еды постоянно не хватало. В иные дни казалось, что собаку съел бы, если бы кто сварил или зажарил. Но об этом приходилось только мечтать. Мы ведь в сорок четвертом уже наступали. Продовольственные припасы постоянно запаздывали. Бывало, что их не привозили целыми днями. Тогда питались сухпайками – походной пищей. Вот как-то нам опять не привезли горячее. А у нас в артиллерийском дивизионе давали по одной банке тушенки на двоих. У меня и у моего командира сержанта Бурденко тоже была одна общая банка. Решили мы в перерыве боя перекусить. Где-то еще стреляют, пули свистят, а мы присели в траншее, развязали вещмешки. Я сухари достал, а Бурденко банку тушенки. Только он открыл ее, как его срочно к командиру дивизиона вызвали. Дивизион – одно название. Больше половины было убито… – Дед помолчал, вспоминая, потом продолжил свой рассказ: – Значит, вызвали Бурденко в то время, когда мы сели есть. Он говорит: ты ешь, а я скоро приду. И ушел. Я ем тушенку и не знаю, сколько оставить, хотя ясно – половину. Но как тут ясно, когда голод мучает, а он, сволочь, не хочет видеть ни половины, ни четверти. Ему все подавай. Вот и съел я всю тушенку. До сих пор не могу понять, как это вышло… Съел и испугался. Думаю, придет Бурденко, бить будет – он старше меня был, выше, здоровее… Убить может – он же голодный… И так мне сделалось жалко себя, а потом и Бурденко, что я, взрослый мужик, прослезился. За что же мне такая жизнь-паскуда, думаю. За какие такие грехи? В это время возвращается от командира Бурденко, глядит на пустую банку, на мои глаза и сам слезу смахивает. Детский сад, словом, а не военный дивизион. Нашла, значит, на нас двоих грусть-тоска, охватила жалость – не высказать. Только чувства и вышли наружу. Вот… – Дед тяжело, протяжно вздохнул. – Бывало, Леша, все в те годы: и матерились по-черному, и пили, и слезу пускали… Редко, но пускали. Мы же люди…

Слушая это, Алексей верил и не верил. Да и откуда ему, тогда еще мальчишке, было знать, где правда, а где выдумка.

– Поесть я любил, – закончил тогда свой рассказ дед Казимир. И вдруг добавил: – И женщин в свое время любил… Эх, Лешка!..

Что этим «эх» дед еще хотел сказать, Алексей так и не узнал – вошла бабка Маня. Она взяла деда под руку и повела спать. Терпеливо уложила на кровать, сняла с него ботинки и накрыла одеялом. Какое-то время смотрела на сразу задремавшего супруга, потом с горечью обронила:

– Выдохся…

Это слово прозвучало и как осуждение, и как жалость, и как запоздалое прощание с активной, молодой жизнью. Все это вместе и случилось: бабки Мани и деда Казимира не стало. А вот рассказ его помнится…

Алексей вздохнул, также тяжело и протяжно, как когда-то дед Казимир, поднялся с кровати и стал раздеваться – пора было спать.

III

День 9 мая в Минске выдался пасмурным и холодным. Невзирая на погоду тысячи людей пришли на площадь Победы, возложили цветы у памятника-обелиска воинам Советской Армии и партизанам.

На пиджаках и старых военных кителях ветеранов звенели ордена и медали, а сами награжденные, вытирая предательские слезы, поздравляли друг друга с праздником Победы и говорили: о себе, своих друзьях-однополчанах, наступившем мирном времени, о тех, кого уже нет…

– Петрович, – улыбался невысокий одноногий старик, – а помнишь, как переправлялись через Вислу?

– Как же, – отвечал сухощавый, жилистый дед в легкой летней куртке и фуражке, из-под которой вырывались еще густые, непокорные расческе волосы, – на нашем берегу сел я в лодку, а к чужому приплыл на доске от той лодки. Били нас прицельно, сильно, прямой наводкой…

– Так ведь жив остался.

– Жив, как видишь…

– Теперь нас четверо, – положив цветы к подножию памятника, тихо проговорил подтянутый мужчина лет шестидесяти пяти в темном костюме. – В прошлом году было пятеро.

Трое его товарищей, примерно одного с ним возраста, грустно закивали седеющими головами.

– Время идет.

– Ничего не поделаешь, стареем мы.

– Уходим…

Старушка в плаще одернула маленькую девочку, когда та хотела поднять яркую гвоздику, что лежала у подножия монумента.

– Не бери, – строго сказала старушка девочке, видимо внучке. – Это для солдат.

– Для каких солдат? – слезливо спросила девочка.

– Для тех, которые на небе, – объяснила старушка.

– Так высоко?

– Так…

Девочка задумалась, потом горько и безутешно заплакала. Старушка ее не утешала – сама прослезилась.

А люди все шли и шли к памятнику. Здесь были Беняш, Прокопович, Кутько и даже Залесский, на груди которого сиял начищенный орден Боевого Красного Знамени…

На площади Победы собралось несколько тысяч минчан и гостей столицы. В этой живой массе чувствовались торжественность и сила, которую никому не дано было поколебать.

В теплом воздухе звенели слова, которые разносились из громкоговорителей по близлежащим кварталам: «Победа Советского Союза в Великой Отечественной войне глубоко закономерна. Она убедительно показала великие преимущества социализма перед капитализмом, невиданную жизнеспособность и несокрушимость первого в мире социалистического государства…» После этих слов из открытого окна многоэтажного дома полилась песня «День Победы», которую вдохновенно исполнял Лев Лещенко:

День Победы, как он был от нас далек,

Как в костре потухшем таял уголек.

Были версты, обгорелые, в пыли, —

Этот день мы приближали, как могли.

Этот День Победы

Порохом пропах.

Это праздник

С сединою на висках.

Это радость

Со слезами на глазах.

День Победы!

День Победы!

День Победы!..

Так оно и было. И так есть.

IV

Прогудин на парад не пошел – запил. А так как пить один он не привык, то в компанию себе взял Леньку Копыша, соседа и своего подчиненного. Его и за выпивкой можно послать, и за закуской, и за сигаретами. Сидели вдвоем, тянули после выпитой бутылки водки «Жигулевское» пиво, жевали соленую сельдь.

– Хорошо, – обронил Ленька, облизывая жирные губы, а заодно и свои рыжие усы.

На него хмуро глянул исподлобья Сергей Борисович.

– Чего ж хорошего?

– А то, что сидим дома, а не ходим как дураки по проспекту с плакатами «Слава героям!».

– Так положено.

– Кем положено?

– Кем? – Прогудин задумался, потер морщинистый лоб. Не найдя разумного ответа, ответил просто: – Нашей жизнью.

– А что, наша жизнь, вы считаете, хорошая?

Ленька, несмотря на то, что был выпивший, развивал свою мысль в одном, известном ему, направлении. И сворачивать с этого направления, похоже, не собирался.

– Хорошая, плохая… – Сергей Борисович начал злиться. – Какая вообще разница? Жизнь, она и есть жизнь.

– Вот… – Копыш крутнул крупной головой. – Все так говорят. Все… А чтобы разобраться, так нет, не хотят.

– В чем же разбираться?

– А в том, что наша жизнь не такая хорошая, как показывают в кино или по телевизору. Вот на Западе – другое дело.

– А ты был там, на Западе?

У Прогудина появилось желание немедленно выгнать неблагодарного парня из своей квартиры, но он сдержал себя: хотелось узнать мнение молодого соседа о жизни. К тому же ему, человеку, повидавшему на своем веку многое, тоже не нравилась современная действительность: слишком много везде показного, надуманного, ненастоящего.

– На Западе я не был, вы же сами знаете, – ответил Копыш. – Но то, что там лучше – факт. Мне об этом мой одноклассник рассказывал. Он вместе с родителями в Германии жил. Отец у него военный, служил там. Так даже в ГДР немцы живут безбедно, а в ФРГ вообще куча богатеев. Имеют и дома свои, и машины, и деньги на отдых. Да и в кино, посмотрите, как показывают западную жизнь. И не только в иностранном, но и в нашем. Все люди в западных фильмах обязательно в новых костюмах, модных платьях. А у нас, если взять за пример то же кино?.. Телогрейки какие-то, костюмы поношенные, мужики и бабы в сапогах. При этом все перемазанные, точно только что из кочегарки вышли… А галстуки?.. Галстуки похожи на веревки. Смотреть неприятно. Артисты в нашем кино – одни герои, которых хлебом не корми, а дай план перевыполнить. Да не кое-как, а на 100 процентов… Или вот – обязательно подвиг совершить. Даже если убьют. Это как?.. – Ленька возмущенно вздохнул. – Обман все…

Приступ злости у Сергея Борисовича прошел. Но осталась какая-то горечь, которая жгла изнутри и нашептывала, что многое из сказанного Копышем – правда. Прогудин и сам понимал, что Ленька, хотя и молодой еще, а темную сторону жизни разглядел. Больше, конечно, темную, чем светлую…

– Ты один так думаешь или еще такие умники есть? – поинтересовался Сергей Борисович.

– Еще есть, – кивнул Копыш. – Как не быть?..

– И много?

– Умных много не бывает.

– Таких, как ты, да…

Долив себе в граненый стакан пива, Прогудин отпил. Ему захотелось рассказать Леньке о своей жизни, своих мыслях, в чем-то схожих и даже одинаковых, но сказал он совсем другое. Сказал то, чего он, старший мастер цеха, не мог не сказать.

– Ты прав и в то же время не прав, – рассудительно, насколько позволяло его состояние, заговорил Сергей Борисович. – Прав в том, что не все у нас так, как говорят об этом и показывают. Но что из того?.. Мы-то все видим. Оно, это все, у нас перед глазами. Сегодняшнее, конечно… А за то, что было вчера, мы не отвечаем. За сегодняшнее отвечаем, да… Так вот. Жизнь наша действительно не такая, как в кино, а трудная. Хотя вроде все есть. И одежда, и обувь, и техника, и питание. Но вот хорошей одежды, обуви, надежной техники и даже продуктов, южных, скажем, не хватает. А есть вообще дефицитные товары. Мебель, к примеру. Что у нас, леса мало?.. Его завались. По всему Союзу. И у нас в республике, и на Украине, и особенно в России. Возьми Сибирь… Это же тысячи квадратных километров первосортного леса, миллионы кубов… Валяй, делай любую мебель, в любом количестве. Не делают. А почему?.. Мебельных производств мало. А настоящих мастеров мебельного дела не так просто найти. Но не только в этом дело. – Прогудин провел главным и указательным пальцами по красным глазам, зажмурился на минуту. После этого продолжил: – Не только… Отучили нас качественно работать, потому что платят практически всем одинаково. Хороший работник, плохой – получай зарплату. Среднюю. А что такое средняя зарплата. Это, если говорить о промышленности, примерно 150—180 рублей в месяц. Одному – чуть больше, другому – чуть меньше. Но только – чуть, чтобы все довольны были. А так нельзя. Мастеровитый работник должен получать в два, а то и в три раза больше обыкновенного ремесленника… Вот когда так будет, то мы эту Америку догоним, о чем еще Никита Хрущев мечтал, в хвост ей дадим, в гриву добавим, а потом и перегоним… И тоже в модных костюмах, платьях ходить будем, потому что новые технологии создадим, производительность повысим. Так-то…

Прогудин замолчал. Ничего не говорил и Ленька.

V

После Дня Победы в редакции было тихо. Сквозь большое окно в кабинет падал яркий свет. Почему-то хотелось спать.

Беляков растер лицо ладонями и уставился на конверт. На нем было написано только четыре слова: «Минск. Газета «Советская Белоруссия». Беляков распечатал конверт, достал два тетрадных листка. Почерк на них был мелкий, невыразительный. Под ним стояла подпись: Мария Федоровна Лемешевич, 1924 года рождения, деревня Бережновка.

Беляков сразу понял, что текст письма будет откровенным и непростым…

Здравствуйте, дорогие товарищи!

То, что я хочу рассказать, случилось во время войны. В 1943 году, когда я со своим малолетним сыном жила в Долинском районе возле деревни Рубеж, к нам на хутор пришли полицаи. Три человека. Все пьяные. Муж мой воевал, в 1944 погиб при освобождении от немцев Польши. Так вот, пришли полицаи, а у меня дитя, 11 месяцев от роду. Полицаи выгнали меня из хаты на двор и начали бить. Обзывали разными нехорошими словами, пытали, где мой муж. Я говорила, что не знаю. Полицаи сказали, что меня убьют. Они били веревками, прикладами, ногами. А у меня на руках было дитя, сын. Он кричал. Полицаи ругались. Потом забрали у меня дитя, и один из полицаев бросил дитя в реку. Я потеряла сознание. Проснулась вся в крови. Не знаю, как, но выжила. После войны попался мне добрый человек, вышла за него замуж, детей родила. Его уже нет, а я живу. На днях была у сына в Минске. Все хорошо. Но вот войну, убийц своего первого сына не могу забыть. В глазах эти убийцы у меня стояли и днем и ночью. Точно чувствовала – увижу наяву. Так и вышло. Одного, который бросил дитя в реку, я увидела в районном центре. Это был Евсей, который, оказывается, сидел в тюрьме за свои преступления, а когда вышел, то поселился в Рубеже. Это неподалеку от Бережновки. Евсея уже нет – умер. Хотела я ему отомстить, а не смогла – боялась. И вот на Сторожевском рынке в Минске я узнала второго полицая, который истязал меня и по вине которого нет моего дитяти. Постарел он, а я все равно узнала. Только и слова сказать не могла. Затряслась вся, чуть не упала. Когда пришла в себя, его уже не было. Прошу вас, помогите найти этого убийцу. Не должен он ходить по земле, не должен жить среди людей. С поклоном к вам Мария Федоровна Лемешевич, 1924 года рождения, Брестская область, Долинский район, деревня Бережновка..

До свидания. Не откажите в моей просьбе. Приезжайте ко мне, я все расскажу и опишу убийцу.

Беляков положил письмо на стол, нервно застучал пальцами по столешнице.

«Надо поставить в газету немедленно…»

В кабинет вошел заместитель ответственного секретаря Михаил Александрович Бразовский, спросил:

– Письма обработанные есть для печати?

– Пока нет, – ответил Беляков. – Но могу одно сейчас сделать.

– О чем? – поинтересовался Бразовский и осторожно погладил синие мешки под глазами.

– О войне.

– Конкретнее.

– Старушка жалуется, что ее ребенка в годы войны утопили… Страшно.

– Страшно, говоришь?

– Да, – дрогнувшим голосом сказал Беляков. – Я такого письма еще не читал.

– Тогда этого не надо. – Ответственный секретарь затянул потуже узел галстука, смахнул со своего нового черного пиджака белую нитку. – Люди еще живут праздником Победы. Надо что-нибудь героическое… Такого нет?

– Нет. – Беляков развел руками. – Но я еще раз пересмотрю почту…

– Ясно, – буркнул Бразовский и хлопнул за собой дверью.

Беляков аккуратно сложил тетрадные листки и сунул их в конверт.

«Пускай пока полежит… Поставим…»

Он задумчиво уставился в окно, жадно вбиравшее в себя солнечный свет.

VI

Профессия историка не только позволяла, но и заставляла Романовича сомневаться в подлинности описываемых событий 1941—1945 годов в книгах, журналах и газетах. В них же он искал нечто такое, что не вписывалось бы в официальную версию о войне. Такое наверняка было. Иван Федорович чувствовал это, но найти его в тех же книгах, журналах и газетах не мог. Спроси его: для чего он, коммунист, кандидат исторических наук, ищет то, чего нет в официальных воспоминаниях, отчетах и цифрах, Иван Федорович не ответил бы. Это было просто его внутреннее и не до конца осознанное желание – докопаться до истины, за которую советские люди заплатили, согласно статистике, двадцатью миллионами своих жизней. Докопаться не получилось. Очередная лекция для студентов, а вернее ее тезисы, которые подготовил Романович, вышли дежурными и нудными. Вздохнув, он аккуратно их записал, а потом терпеливо перечитал:

«22 июня 1941 года фашистская Германия вероломно напала на СССР. К этому времени Вторая мировая войны, которая началась 1 сентября 1939 года агрессией гитлеровцев против Польши, полыхала на территории многих стран. Под фашистским рабством оказалась почти вся Европа…»