Полынь-вода

Что «вообще» он не уточнил, но продавщица Семеновна, которая обладала фигурой штангиста тяжелого веса, и покупатели это поняли по-своему – мол, помимо зарплат, формы и льгот милиционерам, в ряды которых метит Роман Рукавчук, полагаются еще с солидные премии и разные доплаты.

– Может, Роман даже в Рубеже будет работать, – уточнила Тамара, – если в райцентре не понравиться. Участковым. – На ее худосочном лице читалась гордость за сына. – А что?.. Тут свой дом, огород, много чего другого.

Слушавший этот разговор Илья Еремеев не выдержал, ехидно прокомментировал:

– Ваше «много чего другого» – это мое ничто.

– Уверен?.. – Роман набычился. Усы его нервно дрогнули. – Смотри, а то ответишь за свои слова.

– Надо будет, отвечу, – не испугавшись, процедил Илья. – Мне еще не хватало милиционеров с Городка. Ты в Городок свой поезжай. Там народ семенами торгует, вот и контролируй этот процесс.

– Мне лучше знать, что и кого контролировать, – выдавил Роман. – Учитель нашелся.

– Так это ты учитель, – уцепился за эту мысль Илья. – Говорят, в педагогическом институте учишься.

– В этом году заканчивает, – вставила Тамара.

– Ну вот, – буркнул Еремеев. – Иди в школу. Хотя… К детям тебя, Рома, опасно подпускать – нервный сильно. Иди в милицию.

– Это мое дело, куда идти, – глухо произнес Роман. – И начальства…

Понимая, что вот-вот может начаться бойка, Даниш, взяв под руку Илью, вывел его на улицу.

– А что, – закричал оскорбленный Илья, – не успел приехать, уже должность ему подавай!.. Я тут уже больше пятидесяти лет живу, и без должности, а ему приспичило поруководить. Перебьется!..

Стоявшая в углу магазина бабка Ева, одетая во все черное, опираясь на палку и стуча ею по бетонному полу, подошла к Тамаре и ее сыну и, глядя снизу вверх, хрипло проговорила:

– Быть вам милицией. Только знайте, что недолго.

Старуха выразительно и холодно ухмыльнулась.

Рукавчуки, испуганно поглядев на старуху, тут же удалились из магазина. Через несколько минут в магазин вошел Даниш. Он проследовал к прилавку, взял две бутылки водки, полкилограмма вареной колбасы, булку черного хлеба и, подмигнув продавщице, быстро пошел на выход – догонять Тамару и ее сына.

Кто-то из стоящих в очереди задумчиво произнес:

– Наверное, власть скоро поменяется.

Его поддержали.

– А пускай.

– Все равно мы жить лучше не будем.

– Это понятно.

– В колхозе никогда сладко не было. Есть, конечно, показательные хозяйства, но их единицы.

– Значит, по любому надо что-то менять…

Это был не первый красноречивый резонанс рубежцев на отъезд высокого начальства во главе с первым секретарем ЦК КПБ из села.

V

На Полесье захозяйничал июнь – красный месяц, румянец года. День он заметно удлинил, а ночь сделал совсем короткой: не успеет небосвод потемнеть на востоке, а уже на западе начинает розоветь, а потом наливаться золотистой краской. Рубежцы давно заметили, что в такую пору заря с зарею сходятся, щедро наполняя светом и небо, и землю, и все, что на ней.

В третью неделю наступившего лета пронеслось несколько коротких, но сильных гроз. Одна из них разразилась прямо среди белого дня: налетел ветер, поднял пыль на улицах и во дворах, погнал по Чакве волны. Прошла еще минута, другая и началась настоящая буря.

– Домой! – с отчаянием закричал кто-то.

Вмиг обезлюдело село.

Попрятались под навесы куры, залезли в свои будки собаки, забились под срубы старых деревянных домов коты.

Утки, которые дневали и ночевали на реке, и те прибились к берегу.

Висевшие над селом тучи потемнели. Сквозь их сверкнула кривая молния, загрохотал гром. Тут же ударило дождем. Крупным и густым.

Звук работающего в поле трактора пошел на убыль, после чего и вовсе стих. Только раскаты грома да шум ливня будоражили слух, вселяя во все живое страх.

– Господи, конец света. – Бабка Вера перекрестилась. – Давно такого не было.

– Сейчас дождь закончится, – глухо обронил дед Федор.

Он дремал у теплой печки, в которой спела пшенная каша, наливался запахом лука и укропа картофельный суп с мясом, тушилась в чугунке домашняя колбаса с гречкой – все к приезду внука.

– Быстрее бы, – обронила бабка Вера, – а то шумит, шумит… Голова уже болит.

– Алексей когда будет? – спросил дед Федор и глянул на часы, часовая стрелка которых подползала к цифре 2.

– Надя говорила, что к обеду. – Бабка Вера с тревогой глянула в окно. – И надо ж такая непогода.

– Так обед уже, – напомнил дед Федор.

– Значит, должен Лешка быть…

Буря, потеряв свою силу и решительность, закончилась. И как только последние капли дождя упали на крышу дома деда Федора и бабки Веры, их порог переступил Алексей.

– Здравствуйте.

– Боже праведный! – вместо приветствия воскликнула в сердцах бабка. – Пешком шел… В такую погоду!..

– Пешком, – усмехнувшись, сказал внук. – В Бережновке сошел с минского автобуса и оттуда до Рубежа напрямик. Грязь месил…

– Чего ж стоишь?.. – Бабка Вера засуетилась. – Проходи и снимай с себя все. Печка еще теплая – с утра натопила.

– Снимай одежду. – Дед Федор поднялся. – Высушишь, пойдешь домой. А то мать напугаешь.

– Знаю. – Алексей покрутил головой. – Потому и зашел сразу к вам.

Он обнял бабку, потом пожал руку деду. Алексею показалось, что дед сдал: рука старика дрогнула, а пожатие было мягким, неуверенным.

– Заждались мы тебя, Лешка, – упрекнул дед Федор.

– Видно, скоро совсем приезжать не будешь. В чем причина? Может, девку какую в городе нашел, или что?

– Не в девках причина, – начал объяснять Алексей. – Просто работа не позволяет часто навещать вас. А еще учеба. Да и суеты в городе много.

– Вот она, суета сует, о чем в Писании говориться, – набожно проговорила бабка Вера. – Ты чего все стоишь? Иди вон в зал, сними с себя все, надень дедовы штаны и рубашку. Они новые.

– Не малые будут? – Алексей улыбнулся. – Я вроде уже выше и шире деда.

– Не порвутся. – Он кашлянул. – Надевай, не стыдись.

– Я не стыжусь, не думайте такого. – Алексей, чувствуя горчинку в горле, опустил глаза. – Мне даже неудобно говорить об этом.

Дед Федор и бабка Вера хоть и считали Алексея уже самостоятельным, созревшим для жизни, но относились к нему с прежней нежностью и вниманием.

– И правильно, что не стыдишься, – сказал с дед Федор. – Стыдится своих родных людей – дурость. Надевай сухое, чистое, а баба сейчас обед подаст. Наготовила она, что на Михайло… Вот… Ты помнишь, что Михайло – наш главный рубежский праздник?

– Помню…

Алексею показалось, что он на мгновение вернулся в детство.

VII

Еще не наступило утро, а над селом Рубеж поплыли трели соловья. Заливистая песня подняла на ноги собак, которые, беззлобно полаяв, опять прилегли на влажную, теплую землю. За соловьем проснулась иволга, издалека послышался голос кукушки. После этого, спустя где-то час, заголосили петухи.

Дед Федор, привыкший по утрам подниматься под их крик, оделся, вышел во двор и сразу направился в дощанку, которая прочно прилепилась к хлеву. Вынес косу. С любовью погладил ее, взвесил в руках.

«Бог даст, сегодня покошу…»

В кухонном окне хаты сына и невестки зажегся свет.

«Надя встала, – сообразил дед Федор. – Сейчас и Степан выйдет».

И точно – Степан Федорович ступил на крыльцо, потянулся и пошел умываться к колодцу, что стоял на меже его участка и участка деда Федора. Заметив отца, приветственно махнул рукой.

– День добрый.

– Добрый…

Позавтракав, выехали на мотоцикле втроем в урочище Карасина. Дед Федор сидел в коляске «Днепра», Степан Федорович мостился на заднем сидении мотоцикла, а Алексей рулил.

Солнце уже окрасило небо, и его свет падал на росную землю. Под ним жемчужными каплями играла зелень: трава на заливных лугах урочища росла в пояс. Особенно тимофеевка. Пышность растительности увеличивали клевер и лютики. Кое-где поднимался конский щавель. Возле кустов и ям виднелась крапива. Больше всего она буянила вдоль извилистой, широкой Чаквы, которая через каких-нибудь два-два с половиной километра вливалась в многоводную Горынь.

Остановились возле кустов. Под их ветви поставили сумку с продуктами, трехлитровые банки с компотом и водой.

– Ну, доставай косы, – скомандовал дед Федор.

Косить пошли чуть ли не строем. Дед первый, его сын второй, а Алексей третий. Одетый в синие спортивные штаны и светлую клетчатую рубашку с короткими рукавами, он старался не отставать. Но это было непросто. Дед Федор и Степан Федорович, казалось, играючи срезали еще мокрую траву. Прокос за прокосом…

Алексей такого напряженного темпа не выдержал. Солеными, въедливыми в кожу струйками потек по его лбу и лицу пот. В горле Алексея пересохло. Руки и особенно спина начали неметь.

«Отдохну, – решил он. – Ну, его все в баню…»

Бросив косу, пошел к мотоциклу, достал из-под куста банку воды и стал жадно пить. Вода лилась густо, забивая горло, а Алексей все никак не мог напиться. Лишь когда почувствовал тяжесть в животе, оторвался от банки, вытер горевшее здоровьем и одновременно усталостью лицо.

Между тем яркое солнце спокойно и величаво катилось по своей орбите. Наваливалась духота. Она гнула к земле травы и скручивала их стебли. Духота как бы говорила: «Торопитесь, люди добрые – пока роса на траве, косится легче». Но росы уже почти не было – испарилась, высохла. С трудом, но Алексей опять взялся за косу…

Медленнее и тяжелее пошла косовица. Казалось, что от этого даже ряды скошенной травы стали кривее. Уже не доставало той хватки и желания косить без остановки деду Федору и Степану Федоровичу – они притомились. Поглядывая на них, Алексей подумал: «Пусть бы отдохнули».

Но дед и батька прошлись еще по прокосу и только после этого положили косы на землю, аккуратно накрыв их травой.

– Посидим немного.

– Торопиться не будем – у Бога дней много…

Присели на скошенную траву. Дед Федор окинул довольным взглядом выкошенный участок, проговорил:

– Тут наша, Алексей, пуповина. Погляди вокруг.

– Пуповина, как я понимаю, это родная земля, родительский дом, а тут луг кругом, вода, – отозвался Алексей.

– Земля это наша. – Дед Федор вздохнул и добавил: – Была…

– Как наша, если это колхозная земля? – не поверил Алексей.

– Теперь колхозная, а когда-то была наша, родовая, – объяснил дед.

– Чего ж раньше не говорили?

– Не было об этом разговора. Да и не косили мы в Карасинах уже лет тридцать, а может, и больше. Это только в этом году нам тут выделили участок под косовицу. А что касается земли, то в урочище Горейше она у нас тоже была, и в центре нашего села ее целая полоса. На ней теперь дома рубежцев, стадион, магазин, а сразу за селом – колхозная конюшня.

– Интересно.

– Интересно, – согласился Степан Федорович. – Только ты, сынок, молчи об этом. Знаешь и молчи. То время ушло, новое наступило. По-новому, значит, и жить надо. Как говорят, по-современному. Ты лучше расскажи, что у тебя там в Минске. Матери тут нет, так что говори прямо, без утайки, если что-то не так.

– Да все нормально, – успокоил отца Алексей.

– Что все?

– Жизнь, работа, учеба.

– Хорошо. А что нового?

– Нового?.. Новое тоже есть. Вот в партию думаю вступить.

– В партию? – Дед Федор приподнялся. – А что, предлагают?

– Пока не предлагают, – честно ответил Алексей, – но все к этому идет.

– И ты согласишься? – засомневался дед Федор.

– Скорее всего, что соглашусь.

– Значит, как брат мой, Роман, в свое время, будешь партийным?

– Наверное, буду. В партии, как я вижу и понимаю, ничего дурного нет. Наоборот, дисциплина, порядок, забота о людях. Безработных у нас, как в других странах, нет. Кто хочет учиться, тот учиться.

– Не знаю, что тебе на это и сказать. – Дед Федор озадаченно покрутил головой. – Работы у нас, конечно, для всех хватает. Только вот платить за нее не хотят. У нас, например, в колхозе сто рублей и выше получают только начальство, да комбайнеры, когда страда. А остальные колхозники о таких деньгах только мечтают. Средние зарплаты – от тридцати до сорока рублей. Полеводы получают еще меньше. Спасает Сибирь, заработки… А что касается у нас равенства, то это только видимость. Его никогда не было и не будет. Равенство, как я в своей жизни убедился, только при большой и всеобщей бедности может быть. Вот хотя бы у нас в селе. – Дед возбужденно разгладил усы. – При Сталине, когда начали создавать на Полесье колхозы и все, что было в частной собственности, забрали, люди держались один другого, помогали друг другу. А почему?..

– Почему? – задался вопросом Алексей.

– Потому, – ответил дед Федор, – что когда у тебя ничего нет, то надеяться на себя – дурость. Выжить можно было только вместе, сообща. Деньги-то в колхозе не платили, паспорта не выдавали. Значит, ни в город, ни на стройку какую, где можно заработать копейку, не поедешь… При Хрущеве жить стало легче – начали платить кое-какие деньги, выдали паспорта. Но богатства практически ни у кого, кроме спекулянтов, не было. Да и не могло быть – не положено оно при социализме. Так и при сегодняшней власти – не дай Бог, если узнают, что ты, скажем, золото имеешь. – Дед Федор глянул на своего сына, потом уставился на внука, подсознательно ожидая реакцию на слово «золото», но Алексей был спокоен, а Степан Федорович на это для большинства людей магическое название драгоценного металла вообще никак не прореагировал. – Не дай Бог, – повторил дед. – И все же сегодня, при Брежневе, вожжи отпущены. Не бьют в хвост и гриву за лишнюю копейку, заработать дают. И люди зарабатывают. Кто как, конечно… Помалу выходят из бедноты, даже наживаются. В колхозе теперь не очень-то работать хотят – воля. Хоть и небольшая, но, по сравнению со сталинским временем, воля. Я вижу. Да что я?.. Все видят. Недаром молодежь, как вот ты, Лешка, в города подалась. Там легче и сытнее. Значит, равенство, которое коммунисты строят, трещит.

– Это так и не так, – вставил Степан Федорович.

– Так и не так вместе не бывают, – повысил голос дед Федор. – Или так, или не так. Вы Матвея Резановича знаете… Он наш дальний родственник. Так у Матвея в молодости ничего не было. Когда женился, то жил больше десяти лет в доме у своего батьки, пока свое жилище не построил. Со всеми, бывало, здоровался. А теперь даже не на всех глядит. Гордый стал, шоколадное масло, говорят, в райцентре покупает. А с чего он так переменился?.. Деньги появились. Получает зарплату, как заведующий баней. При этом деньги за баню берет, а билеты выдает не всем, зажиливает часть выручки. Я знаю… К тому же у него в руках колхозный конь, что банное хозяйство должен обслуживать. Матвей этого коня людям дает вроде бесплатно, а они ему за это и дрова возят, и сено косят, и бульбу сажают, и выбирают ее. Да и, думаю, деньгами тоже за коня платят. Вот вам и равенство…

Выговорившись, дед Федор замолчал.

– Все? – недовольно спросил его Степан Федорович.

– Все. – Дед Федор кивнул. – Сказал, что думал, что знаю.

– Раз все, то вот мое мнение, – глухо проговорил Степан Федорович. – Если ты, Лешка, думаешь вступать в партию, то вступай. Сегодня, чтобы пробиться в люди, надо обязательно состоять в партии. Дед тебе хотел сказать обратное, а сказал именно это.

– Партия-шмартия, – буркнул дед Федор. – Дурень красное любит… Подумай все-таки, Лешка.

– А что тут думать, – упрямо продолжил начатую мысль Степан Федорович. – Раз такое дело, то надо вступать… Надо… У нас все начальство партийное. Мне, сынок, тоже когда-то предлагали вступить в партию. Но твой дед не разрешил. И не просто не разрешил, а пообещал убить…

Дед Федор сделал вид, что не слышит слова сына.

– Так из-за этого я полжизни простым шофером отработал, а потом еще и инвалидом стал. – Степан Федорович заиграл желваками, сжал пальцы правой руки в кулак, точно хотел нанести удар своей судьбе. – А вступил бы в партию, не шофером был бы, а каким-нибудь бригадиром, а то и повыше. Для себя пользы больше приносил бы, для семьи, для людей. Так что, Лешка, куда умные люди, туда и ты. Понял?

– Понял…

– Да что ж я, своему внуку зла желаю? – с обидой проговорил дед Федор. – У Лешки своя голова. Ему в столице виднее. Там все наше руководство. И партийное, и разное другое… Только я бы все равно не спешил со вступлением в партию. Мало ли что.

– А что ты имеешь в виду? – Степан Федорович вопросительно наставился на батьку. – Старое уже не вернется. И землю нашу семейную никто нам не отдаст. Сам знаешь: что с воза упало, то пропало.

– Что упало, то найти можно, – не согласился дед Федор, имея в виду золото, которое забрал у покойного Евсея.

Оно на мгновение всплыло перед стариком в душном воздухе, заблестело и начало переливаться, точно лезвие косы на солнце. Когда дед Федор прикрыл глаза, золото тут же исчезло.

– Кто ж это пропавшее найдет? – Задержав свой взгляд на батьке, Степан Федорович грустно усмехнулся. – Те, которые искали, уже давно в Сибири или в земле лежат.

– А мы, может, и найдем, – гнул свое дед Федор.

– Мы?

– А что?.. Волков бояться, в лес не ходить.

– Ты что дитя малое, честное слово. – Степан Федорович начал злиться. – Советскую власть не сковырнешь, как бородавку на коже. Она надолго, а возможно, навсегда. Да и скорее всего, что навсегда. Разве ты за столько лет не понял?.. Я вот понял. Если что и случиться, измениться, то ненамного. Чтобы намного – для этого должны люди измениться. А они за год-два, даже за десять лет не изменятся. Нет… Придется долго ждать…

Этот разговор, понял Алексей, может вылиться в нервную перепалку. Чтобы не допустить этого, он спросил:

– А что ты, дед, о своем брате Романе хотел сказать? Я помню, ты говорил, что он в партизанах был. Убили его.

– Это уже потом, – неохотно отозвался дед Федор. – А до партизан он на Украине работал в райкоме партии. А до райкома – в Америке был.

– В Америке?

– Да, в Америке. Тогда многие уезжали. И не только в Америку, а и в Канаду, Австралию. В основном на заработки. А кто и на постоянное место жительства. Они больше все-таки надеялись заработать денег, вернуться и купить побольше земли. Вот и брат Роман подался за океан. Все родные наши, помню, собирали ему деньги на дорогу. Собрали кое-как. Он уехал. Около десяти лет от него ни слуху, ни духу не было. А в тридцать девятом, когда Советы пришли, Роман объявился и рассказал свою историю. И смех, и грех.

Дед Федор замолчал, вспоминая былое.

– Рассказывай дальше, – попросил Алексей.

– Повезло ему в Америке. Попал к хорошему хозяину, заработал большие деньги. Потом с этим хозяином, на двоих, они построили фабрику по производству спичек и пороха. Дело шло хорошо. За несколько год Роман денег накопил столько, что жить ему можно было безбедно до самой смерти, да еще с теми деньгами детям доживать. Вот и жил бы, так нет: шлея под хвост попала. Вступил он там, в Америке, в коммунистическую партию. А в тысяча девятьсот тридцать девятом году американцы эмигрантов-коммунистов начали выгонять из своей страны. Вернулся Роман без семьи – жена и дети не захотели возвращаться. Романа сразу под арест взяли, пока не разобрались, кто он и чего приехал. Слава Богу, разобрались, поверили, что не шпион и не враг. Прошло два или три месяца, не помню уже, и его отправили на Украину – поднимать сельское хозяйство. Он же грамотный был. А в то время грамотных было мало. Когда началась война, Романа направили в наш Долинский район создавать партизанский отряд. Партизанский отряд он не создал, а вот партизанскую группу сформировал. Правда, с трудом – наши люди никому служить не привыкли. Ни своим, ни чужим.

– Это точно, – подтвердил Степан Федорович. – Первого председателя колхоза рубежцы убили. Закололи вилами.

Алексей недоверчиво посмотрел на батьку, потом на деда.

– Было, – выдохнул дед Федор. – Так вот, Роман со своими бойцами недолго воевал. В сорок третьем его немцы подстрелили. Такая вот история…

– Вступил бы в партию у нас, тогда и Америка ему не нужна была бы, – убежденно сказал Степан Федорович. – В большое начальство в своей стране выбился бы.

– Это еще как сказать, – не согласился дед Федор. – Наш род гордый, самостоятельный, подчиняться не привык. А власть сегодня какая – начальник приказал, подчиненный выполняет. А правильно приказал, неправильно, на это никто не глядит. Абы тихо и гладко было, по-партийному.

– Это ты зря, – проронил Степан Федорович. – В партии тоже люди разные есть. А что касается Романа, то раз он в Америке выучил ихний язык и заработал столько денег, то у нас, при нашей тогдашней безграмотности, первым человеком был бы. И не только у нас в районе, а и в области. Точно. Так что, Лешка, ты на верной дороге.

– Не все так просто, – заметил Алексей.

– Понятно, что непросто, – поучительно произнес Степан Федорович. – Но ты старайся, иди. Жизнь, она зараза зубастая, что злая собака. Укусит – долго болеть будет. Как у меня после аварии. А с партией оно проще. Она своим помогает. И тебя не оставит. А тебе будет легче, то и нам, родителям, спокойнее. Да и сестрам поможешь, если понадобиться. Главное, определиться в жизни, выйти именно на свою дорогу. А дорога уже приведет туда, куда идешь.

Дед Федор махнул рукой.

– Чего пустое болтать!.. Если ты, Лешка, так решил, то поступай, как знаешь. Только всегда помни – Бог есть. Коммунисты Его не признают, а ты признавай. Трудно будет, помолись, попроси прощения, помощи. Он всегда поможет. Всегда…

– Это правда, – подтвердил Степан Федорович.

– Будет видно, – неопределенно обронил Алексей. – Я просто знаю, что от людей отрываться нельзя. Если они предлагают вступать в партию, значит, надо вступать.

– Вот и правильно, – похвалил его Степан Федорович. – Живи сегодняшним днем, а завтра будет другое. Может, лучшее, может, худшее, но другое.

VI

Вечерело медленно и неохотно. По улице, выбивая копытами песок с пылью, брели коровы, которые возвращались из пастбища. За ними, переговариваясь, наблюдали Надежда Казимировна, Степан Федорович, Алексей, Юля и Люба – вся семья Жилевских. Они сидели на скамейке у забора своей хаты, объединенные чувством кровного родства и принадлежности к одной фамилии.

– А хорошо вместе, – высказала общую мысль самая юная в семье – Люба.

– Хорошо, – поддержала сестру Юля.

– Да… – Степан Федорович довольно замахал головой, точно на лоб ему сел настырный овод. – Это не нами подмечено.

– Жить бы нам всем в своем селе и никуда не уезжать, – мечтательно высказала свое давнее, материнское желание Надежда Казимировна.

Алексей промолчал. Мать глянула на него и продолжила свою мысль.

– И Галя, думаю, не против была бы вернуться в Рубеж. Она учительница, а у нас в селе детей хватает. Только учи.

– Опять женить меня хотите? – хмыкнул Алексей. – Рано мне еще жениться.

– А ты подумай, – ласково посоветовала Надежда Казимировна. – Оглядись… У нас в Рубеже сегодня жить можно неплохо. Хочешь, в колхозе работай, хочешь, на заработки езжай. Твоя воля. В последние годы людям больше свободы дали. И правильно. А село – наша родина, пуповина. Не думаю, что ты отвык от земли, забыл сельскую работу. Как говорится, глаза хоть и не хотят глядеть, а руки помнят и делают. Да и сколько той работы?.. Мы будем помогать. А когда закончишь университет, можешь в школу на работу устроиться. Я об этом с твоим классным руководителем говорила, Василием Андреевичем. Вспоминаешь его?

– Как же, столько лет химию преподавал. – Мысленно перенесшись в свои школьные годы, Алексей увидел свой класс, крепко сбитого, доброго, но строгого к детям Василия Андреевича. – Мне иногда хочется вернуться в то время… Физически вернуться. Но это невозможно.

– Слава Богу, что невозможно, – довольно сказала Надежда Казимировна. – Надо жить сегодняшним днем. Сегодня ты уже взрослый, хорошее образование получаешь. А Василий Андреевич меня заверил, что с твоим образованием можно литературу преподавать. Хоть нашу белорусскую, хоть русскую. Можно и историю. Это уже, что в школе дадут тебе вести.

Надежда Казимировна говорила так, как будто все уже решилось – Алексей остается в родном селе. А он не хотел расстраивать мать, отца, сестер. Но и не мог давать им надежду на свое возвращение в Рубеж.

– Нет, – как можно мягче произнес Алексей. – В школе я работать не могу. Не мой профиль. А вот приезжать к вам почаще постараюсь.

Надежда Казимировна вздохнула. Скрестив руки на животе, задумалась. Молча уставился куда-то вдаль Степан Федорович.

– В городе все равно лучше, – высказала свое мнение Люба. – Я вот тоже выучусь и уеду отсюда.

Все с удивлением поглядели на нее. Она была серьезной и сосредоточенной. Куда только подевалась недавняя беззаботная веселость. Люба как будто вмиг выросла и теперь и вправду выбирает место жительства.

– В какой же город ты уедешь? – поинтересовался Степан Федорович.

– Пока в Минск, как Лешка, – без раздумья ответила Люба. – А там видно будет.

– С чего это?

– Артисткой хочу быть. Чтобы все меня знали, любили, дарили цветы и разные подарки.

– Тогда тебе не в Минск, а в Москву надо ехать. – Юля иронично заулыбалась. – Поступать во Всероссийский Государственный институт кинематографии.

– А ты откуда знаешь?.. – Надежда Казимировна нахмурилась. – В газете прочитала?..

– Телевизор гляжу, – простодушно ответила Юля. – Скоро двадцатый век закончиться, а вы все от патриархата отойти не можете.

– От чего отойти? – не поняла Надежда Казимировна.

– Старый образ жизни так называется, – объяснила дочка. – Патриархат.

– Ну-ну. – Мать осуждающе покачала головой. – Глядите, чтобы этот ваш новый образ жизни по миру вас не пустил. У нас в селе почти все свое. А что в том городе?.. Все в магазине купи.

– А я люблю ходить по магазинам, да и мир хочется поглядеть, – мечтательно проговорила Люба. – Как живут люди во Франции, Германии, Голландии. Или хотя бы по соседству – в Польше.

– Про Польшу пускай тебе дед с бабой расскажут, – заметил Степан Федорович. – До тридцать девятого года у нас тут Польша была. В школе, наверное, вам говорили. Дед польскую школу заканчивал, потом в польской кавалерии служил. В Городке. Он много чего знает. Да и в роду у нас поляки были.

– Правда? – Глаза у Юли округлились. – Не знала…

– Правда, – подтвердил Степан Федорович.

– Расспрошу обо всем деда, – заинтересованно пообещала Люба.

– Пошли вечерять, – подвел черту под семейным разговором Степан Федорович. – Завтра косовица. Мы с Лешей поднимаемся в пять утра. Деда забираем и едем в Карасина.

– И вправду пора вечерять. – Надежда Казимировна подхватилась. – Лешка голодный, а мы тут в разговоры пустились…

Сестры хитро переглянулись.

– Пошли кормить Лешку.

– Идем…

Насиженная скамейка опустела. Под ней остался только кот. Привалившись худым беловато-серым боком к забору, он мирно дремал.

VIII

Пока дед Федор косил, бабка Вера надумала испечь пирог с малиной и подать его на стол, когда придут мужчины с косовицы – муж, сын и внук – с липовым чаем и медом. Все для выпечки пирога в хате было – мука, сливочное масло, яйца, сахар, прошлогодние, высушенные цветы липы для заварки ароматного и полезного чая. Вот только за медом надо было спускаться в погреб, который находился в сенях под полом.

В погреб бабка Вера в последние годы почти не лазила – боялась оступиться и упасть с крутой и ненадежной лестницы, которую дед, тогда еще мужчина в расцвете лет, смастерил после постройки дома. Было это после войны, в конце сороковых годов. За более чем тридцать лет дом осел, подрубы под ним начали гнить, хотя и были сделаны из дуба. Стенки в погребе покрылись плесенью, начали мокреть. К тому же завелись крысы.

Поохав и мысленно обозвав супруга «старым трутнем» за то, что не поставил новую лестницу или хотя бы не укрепил старую, бабка Вера надела телогрейку, резиновые сапоги и с подспудным страхом открыла крышку погреба. Из него дохнуло сыростью и кислятиной, точно в нем лежала свежесодранная воловья кожа.

– Тьфу! – плюнула бабка.

Перекрестившись, полезла вниз. Лестница под ней задрожала. Казалось, вот-вот разломается и тогда беды не избежать. Но ничего, обошлось – ступила бабка на твердую землю, вздохнула с облегчением, осмотрелась.

Слева и справа, на толстых деревянных полках, стояли стеклянные поллитровые, литровые, двух- и трехлитровые банки с вареньями и соленьями, громоздилась старая глиняная посуда, мутно поблескивал изъеденный ржавчиной старинный самовар, вразброс покоились восковые свечи, жались одна к одной десяток бутылок плодово-ягодного вина местного разлива и две бутылки самогона. Его деду принесли за изготовленные им колеса для воза. На полу мостился ящик с соленым салом, белела в бочке квашеная капуста, клонился к стене бачок с солеными огурцами.

Под нижними полками, прямо на сырой земле, лежал какой-то инструмент, хранились – неизвестно для чего – рваные, грязные тряпки, изношенные туфли и сапоги, валялся кусок ржавого обруча.

Бабка Вера пересмотрела все полки, обшарила углы, но меда не нашла.

– Где же он? – растерянно проговорила в сырую и как будто могильную пустоту.

В эту минуту под нижней полкой, которая была прибита к стойкам у самой дальней от лестницы стенке, что-то заскрипело.

«Крыса», – догадалась бабка.

Она подняла кусок обруча и ковырнула им в том месте, откуда послышался скрип. Обруч прошелся то ли по какой-то железной банке, то ли по ведру, то ли еще по чему-то металлическому. Это бабку Веру заинтересовало.

«Может, бидон с медом?..»

Нагнувшись, она долго ощупывала рукой лежащее старье, какие-то предметы, пока не наткнулась на острый металлический угол.

«Ящик вроде…»

С трудом вытянула. Это был действительно металлический, почерневший от времени ящик. Бабка Вера приподняла его край. В нем что-то звякнуло, перекатилось.

«Что это?..»

В другой раз она бы оставила этот ящик без внимания – лежит себе и пускай лежит. А тут захотелось проверить, что в нем.

Подтянула его под свет, что падал в погреб через открытый лаз, открыла. В нем, показалось бабке, заиграла россыпь играющих, но блеклых огоньков, словно они лежали не в полуметре от ее глаз, а на дне глубокого колодца.

Бабка Вера смотрела долго, пока не поняла – в ящике золото: монеты, серьги, скрученные цепочки с кулонами, кольца и перстни… Настоящие! Это бабку перепугало. Насмерть. Сама не своя, она и не заметила, как захлопнула крышку ящика, задвинула его на место и быстро выбралась из погреба.

Опомнилась уже в хате, растерянно стоя возле печи, в которой были сложены дрова для растопки, и стояла в чугунке вода – для чая.

В голове бабки Веры неуклюже, как замерзающая пчела, крутилась только одна мысль: «Чье это, чье?..»

Бабка Вера боялась даже думать, что ящик с золотом спрятал дед Федор, и оно принадлежит ему.

Постояв какое-то время возле печи, она почувствовала, что ноги ее дрожат и сама она слабеет, вроде как теряет сознание. Чтобы не упасть, бабка присела на лаву у окна и стала глядеть на реку, тихая вода которой в летнюю пору года отвлекала от дурных дум и успокаивала.