Разместились в теплушке на верхних нарах, как говорят, в тесноте, да не в обиде. Вскоре нас перегнали на Киевский вокзал, и там мы попали под бомбежку. Помню, как мы стояли у теплушки и смотрели, как на нас летят бомбы, а мы, пытаясь определить, с какой стороны они упадут, подлезали под вагоном на более «безопасную» сторону. Они упали метров за сто от нас, хотя было впечатление, что они летят прямо в затылок. Ощущение неприятное, но паники не было. Затем началось многодневное путешествие на Урал с длительными остановками, ночными дежурствами на платформах с танками, тяжелыми вестями с фронта. На стоянках иногда удавалось получить горячее первое, а в остальное время девчата что-нибудь соображали на буржуйке в вагоне из тех небольших запасов, которые прихватили из Москвы.
Вначале нас отправили в Сарыкамыш, затем в Кунгур и, наконец, в Глазов Удмуртской АССР, где мы и осели. Двадцать человек разместилось на площади 40 квадратных метров деревянного дома в комнате, разгороженной простынями. Утром я отправился на работу в механические мастерские, в которых нам предстояло срочно разместить оборудование и начать ремонт танков. Стояли крепкие морозы, и работать было очень трудно, но дело продвигалось. Опытные мастера все предусмотрели и захватили с собой инструмент, приспособления, запчасти. Трудно было с питанием, а тем более с куревом. Иногда вечером ходили на станцию и получали тарелку горячего супа заодно с пассажирами очередного остановившегося эшелона. Однажды я решил отнести тарелку супа домой, дорогой поскользнулся, упал на спину, но умудрился, держа тарелку на вытянутых руках, не расплескать драгоценную влагу. С куревом мне как-то очень повезло. Проходя домой через станцию, я увидел у некоторых вагонов оживление: мужчины проворно поднимались по скобам на верхний срез вагона (вагоны были без крыш) и вскоре возвращались с сумками и оттопыренными карманами. Оказывается, вагоны возвращались с табачных фабрик, куда они доставляли табак-сырец, после чего на полу оставалось достаточно табака, который для нас был дороже хлеба. Я подключился к этому муравейнику и прилично «отоварился». Вскоре мы с Таней и Марусей получили ордер на комнату в квартире одинокой женщины, но прожили там всего несколько дней. В первых числах января 1942 года я получил повестку в военкомат и пришел в отдел кадров рембазы за расчетом. Там мне сообщили, что в Ижевске начал учебный год наш Бауманский институт, и есть указание направлять туда старшекурсников. Через день мы, и еще двое с нами, ехали в кузове старенького грузовика, укутавшись во что попало и замерзая до костей. Переночевав где-то в деревне, к вечеру мы добрались до места.
Институт размещался в двух корпусах. Против одного из них, через дорогу, стоял деревянный двухэтажный домик, в одной из комнат которого, на втором этаже жил мой приятель по московскому общежитию Николай Белуха с другом. Кстати, после войны Николай пошел по партийно-комсомольской линии и достиг высокого поста второго секретаря ЦК КПСС Латвии.
Мы с благодарностью приняли предложение Николая и поселились в его комнате 12 квадратных метров теперь уже впятером. Страшно вспомнить условия… Наша комната отделялась от второй, в которой жила семья хозяина, не доходящей до потолка перегородкой. С питанием было тяжело. Ходили через весь город на рынок в столовую, где можно было взять так называемый суп. Брали по пять-шесть тарелок, сливали воду и получали немного густоты. И так несколько раз. Ночью часто бегали, вспоминая этот суп. Со временем в студенческой столовой стало получше, особенно когда туда устроилась работать Мария, которая по возможности подкармливала нас. Но до этой столовой было час хода. Это расстояние за один рывок, в сильный мороз, да в нашей одежонке преодолеть было невозможно, поэтому иногда на полпути стучались в дверь любого дома и просились погреться. На наше счастье во дворе института были свалены дрова, так как в корпусе было печное отопление, и мы ночью понемногу воровали их и топили свою печку.
Очень удручающе подействовало появление на нашей одежде вшей, это было следствием недоедания, скученности и несистематического мытья, а главное результатом общения с людьми, попавшими в такую же ситуацию. Принимали энергичные меры, всю одежду прожаривали в печи. В то время вши были грозным врагом, поэтому в Москве и в других городах на вокзалах были созданы санпропускники, где люди, приезжавшие в город, могли помыться, остричься и обработать одежду. Столовая не могла нас накормить, вечером все хотели есть. Собрав свои жалкие пожитки, мы с Татьяной отправились с санками в деревню, километров за пятнадцать, попытаться выменять картошку. Дорога шла через красивый сосновый лес, был солнечный морозный день. Но наша легкая одежонка и пустые желудки не располагали к любованию. Обмен шел туго, в деревнях уже всем отоварились. По-русски говорили плохо, поэтому торговаться было бесполезно. Поздно вечером измученные, промерзшие, с небольшим мешком картошки мы вернулись домой.
Для меня и ребят было еще одно испытание – табачный голод. Вначале было терпимо, так как у хозяина в сарае была свалена куча папиросных окурков, которые приносила жена хозяина, работавшая уборщицей в учреждении. Мы потрошили окурки и крутили сигареты. Но скоро эти запасы иссякли. Изредка на рынке удавалось купить стакан самосада. Иногда я шел на крайность – менял талон на сто граммов хлеба из своей хлебной карточки (триста граммов на день) на спичечный коробок табака. Если учесть, что Таня и Маруся первое время, до устройства на работу, карточек не имели, то станет ясно, что такое страсть курильщика. Были случаи, когда я, будучи в институте, не шел на лекцию, а ходил по коридорам и, увидев идущего с папиросой, пристраивался ему «в хвост» и жадно вдыхал «отработанный» дым. Но были люди, которые на этом делали бизнес. У нас в группе был студент Лева Сутцкевер, до Ижевска побывавший в Ташкенте и прихвативший оттуда по дешевке чемодан табака. Табак был им пущен в продажу по упомянутой выше цене без всякого стеснения перед товарищами. О таких говорили – кому война, а кому и мать родна. Этот Лева не нуждался даже в сливочном масле, а не то что в хлебе. Мы его презирали и думали, что придет время и ему припомнят… Но все оказалось не так. После войны этот тип, волею судеб, оказался в моем подчинении, и в моей власти было его уволить или, по крайней мере, придать гласности его спекуляции, но я к тому времени остыл и махнул рукой на прошлое. Такова жизнь! И в таких условиях надо было учиться, слушать лекции, чертить проекты, сдавать экзамены. Но, кроме того, надо было еще и работать. И я поступил в конструкторское бюро при институте, которым руководил известный специалист в области танкостроения профессор Михаил Константинович Кристи. Днем учился, а с четырех часов работал. Обстановка была деловая, товарищеская. Кристи не только руководил работой, но и угощал нас самодельными сигаретами из хвои с добавками табака, аромат стоял, как в лесу. Работа в КБ была для меня хорошей школой.
В апреле Таню в Ижевске разыскал ее дядя, после разговора с которым она решила ехать к маме в Пены, под Курск, немцы были уже близко. Она быстро собралась, и я проводил ее от станции Агрыз с проходящим воинским эшелоном. Наступила весна. Дни летели в постоянных заботах и в ожидании сводок Совинформбюро. Каждое сообщение о наших успехах, а их, к сожалению, было немного, вызывало радость и подъем, а отступление воспринималось уже как временное явление, росла вера в нашу победу. Поражала жестокость немцев. Русские всегда были гуманными, даже с врагами, соблюдали принятые общечеловеческие принципы ведения войны.
Итак, зачеты и экзамены позади. Мы получили задания на дипломные проекты. Предстояла преддипломная практика. Я поехал на один из заводов в Свердловск и принял участие в доводке и испытаниях одной из первых артиллерийских установок, что соответствовало теме моего дипломного проекта. Не обошлось без казуса. Однажды мы поехали на ходовые испытания. День был солнечный, теплый. Во время краткого отдыха на опушке леса я снял свое видавшее виды пальто и бросил его на броню. Через некоторое время я почувствовал запах гари. Смотрю, а от моего пальто идет дым – оказывается, я его бросил на раскаленную выхлопную трубу, в результате чего выгорела половина рукава и часть спины.
С питанием было по-прежнему туго. Как-то мне заведующий столовой (с подачи Марии) предложил съездить в город Глазов за сыром для столовой. Поехали, в дороге часто останавливались, чтобы подбросить чурок в газогенератор машины. Получили сыр, упакованный в ящики, и поехали. Вскоре нас остановил идущий навстречу мужчина, показывающий жестами сдать назад. Оказывается, мы потеряли ящик. Развернулись, проехали немного и увидели толпу, охраняющую разбитый ящик с головками сыра. Очень порядочный народ, ни у кого не было попытки взять себе дорогую находку. В качестве платы за мою командировку я получил целую головку сыра, это был для нас настоящий праздник, который мы растянули на целую неделю.
Над дипломным проектом я работал упорно, помогла работа в КБ и поездка в Свердловск. Приближалась защита. Здесь возникло затруднение – мне нечего было надеть на защиту, всё износилось. К счастью, профком института выделил мне ордер на отрез, и я заказал себе костюм синего цвета, по сегодняшним меркам – уцененный товар, а тогда он мне казался пределом мечтаний. Защита прошла отлично, я, по отзывам ребят, совсем не волновался и «смотрелся», как инженер. Это было 21 сентября 1942 года. Получив диплом, я по распределению поехал в Мытищи с заездом на одни сутки в Вольск. Мария осталась в Ижевске, Таня изредка писала, она была в армии вольнонаемной, работала чертежницей в управлении части инженерных войск.
Хочется рассказать еще один эпизод, но из другой области. Сейчас мы много говорим обо всех видах дисциплины и путях ее обеспечения. Во время войны этот вопрос не возникал, дисциплина была железной и стимулировалась не поощрениями, уговорами и призывами к сознательности, а страхом наказания вплоть до отдачи под суд за большое опоздание, тем более прогул. Я, вспоминая об этом, отнюдь не ратую за чрезмерную строгость, ведь сейчас не военное время, но мое твердое убеждение, что после того, как уговоры оказались не действенными, нужно наказывать. Это заставляет всех пересмотреть отношение к своим обязанностям, в этом я убедился на своем опыте. Я однажды проспал (будильника не было), посмотрел на часы и облился холодным потом. За несколько минут оделся, бегом к проходной, опоздание 20 минут, что делать? И тут явилась спасительная мысль: якобы упал и повредил сломанную руку. Получилось, в завод пропустили, пошел в здравпункт, а там проще, так как врач меня немного знала. Отлегло. Этот урок я запомнил навсегда и с тех пор прихожу на работу со значительным запасом времени.
Весной 1944 года я оформил разрешение на въезд в Калининград своим родителям, и они, продав дом и имущество, тронулись в путь. Это было очень нелегко в их возрасте (папе было 52 года) сниматься с насиженного места, где жили их отцы и деды, без помощи, тем более с папиным мягким характером. В трудное военное время. По приезде папа устроился на наше предприятие бухгалтером. Им выделили комнату в трехкомнатной квартире на первом этаже по улице Вокзальной, дом 26. Всего в квартире жило десять человек, без ванны и газа, маленькая закопченая кухня с бетонным полом, готовили на керогазах. Маленькая прихожая, точнее коридорчик, где стоял мотоцикл соседа, который он привез из Германии, и наш сундук. И это после вольского своего тихого дома! Однако, я никогда не слышал ни слова жалобы или сожаления. По-видимому, желание быть рядом с сыном было сильнее всяких бытовых неудобств. Иногда после работы мы гуляли с папой в скверике у дома, и я чувствовал, как хорошо нам обоим, его мягкая добрая улыбка говорила красноречивее слов. Но я продолжал жить в общежитии, так как у родителей не было места поставить мне койку. Недалеко от дома мы получили маленький участок и посадили картошку, папа очень усердно работал, хотя такая работа была ему непривычна.
В 1988 году я получил письмо[6] от Евгения Васильевича Синильщикова, бывшего моего начальника по работе в Центральном Артиллерийском конструкторском бюро в годы войны. В письме описывалась обстановка, в которой создавались лучшие образцы российского вооружения в довоенные и военные годы. Мне посчастливилось участвовать в создании 85-миллиметровой артустановки на танке Т-34, признанной выдающимся достижением советской военной техники. В частности, я участвовал в разработке системы заряжания, в испытаниях на Подмосковном полигоне в Софрино, о чем я упоминал в эпизоде с застрявшим танком, а позже в испытаниях на Гороховецком полигоне под Горьким, о чем Евгений Васильевич подробно пишет в письме.
Интересно, что с Устиновым, Рудяком, Котиным, Кучеренко мне пришлось через двадцать лет после описанных событий работать в ракетной технике. Дмитрий Федорович Устинов был нашим министром, а позже заместителем председателя Совмина, а Рудяк – главным конструктором одного из Ленинградских предприятий, входивших в Главк, начальником которого я в то время был.
Еще любопытная деталь. В письме упоминается самоходная установка с 122-миллиметровой пушкой (СУ-122), изготовленная на Урале (главный конструктор Ф. Ф. Петров). Это как раз та самоходка, в испытаниях первого образца которой мне пришлось участвовать еще студентом-практикантом. Вспомните прожженное пальто!
Будучи блестящим конструктором, Евгений Васильевич Синильщиков не обладал должными организаторскими качествами, сильной волей и пробивной энергией, поэтому он не выдержал соперничества с более сильными руководителями как в артиллерии, так и в ракетной технике. Этим объясняются его полные горечи слова (стр. 6) о несправедливом отношении к нему генерала Грабина. С этим трудно спорить.
Командировка в Турцию
В августе 1944 года меня вызвали в партком предприятия и направили в Мытищинский горком партии, где мне было предложено перейти на работу в Министерство иностранных дел. Через несколько дней после собеседования в ЦК партии и последующей сдачи трех экзаменов, я был оформлен на работу в МИД в качестве слушателя спецкурсов. После изнуряющей работы в ЦАКБ учеба на курсах была отдушиной, хотя занимались по десять часов. Жил я в то время в Подлипках. Особенно необычным и увлекательным было обучение машинописи, которое я освоил прилично, что в дальнейшем пригодилось в работе. Преподавала пожилая женщина, высококвалифицированная машинистка, требовавшая от нас печатать вслепую и всеми пальцами, что было трудно, но позже мы оценили этот метод. Через три месяца, окончив курсы, мы приступили к работе в МИДе в качестве референтов. Было нелегко, особенно когда работали по ночам. В конце года многие из нас начали оформляться в загранкомандировку, в том числе и я. В первых числах января 1945 года, купив в спецмагазине необходимую экипировку, и слегка преобразившись (в основном за счет перехода с кепок на шляпы), мы получили лиры и втроем с сокурсниками выехали в Турцию.
Наш путь пролегал через Баку, Тбилиси, Ленинакан, Карс, Арзрум и Анкару. Война приближалась к долгожданному концу, настроение было приподнятое, люди стали более общительными, самое тяжелое было позади, хотя впереди было еще много крови и горя. В Тбилиси мы стояли несколько часов и успели отыскать мать нашего сотрудника по МИДу Джима Лордкипанидзе, отличного парня. Она угостила нас знаменитой грузинской чачей, в которой я не нашел ничего хорошего. Побеседовав немного, мы отправились осматривать город – центр, Куру, крепость Метехи. На меня все производило большое впечатление, особенно Метехи, романтика! Следующая остановка была в Ленинакане. Здесь впечатления были другие – грязь, теснота, запущенность. Сходили в баню, сопровождающий сказал, что из-за недостатка воды, ее не спускают в канализацию, а используют для стирки. На следующий день мы пересекли границу. Волнение было велико, стало немного грустно. Детали таможенного досмотра и посадка в поезд в памяти не сохранились, запомнилось лишь яркое солнце, ослепительно белый снег, маленькие вагончики узкоколейки. Поезд шел так медленно, что турецкие солдаты на ходу спрыгивали на снег и бежали рядом с поездом, дурачась, как дети. Все они были в солнцезащитных очках, что для нас было в новинку. А солдаты в поезде были на случай расчистки снежных заносов на узкоколейке. Наш поезд дважды останавливался в ожидании, когда солдаты очистят путь.
Прибыли в Карс, где нас радушно встретили сотрудники консульства и пригласили к себе. В Карсе мы пробыли два дня, осмотрели город, расположенный на склоне ущелья, по дну которого течет небольшая речка. По другую сторону ущелья находится грозная старинная крепость, в штурме которой участвовал мой дед, о чем я упоминал. Долго я смотрел на эти стены, стараясь представить картины кровопролитного боя. Городок маленький, бедный, интереса не представляет. Учитывая, что нам далее предстояло ехать без сопровождающего, мы прошли инструктаж, связанный с необходимостью минимального общения и соблюдения местных обычаев. Пришлось зазубрить несколько фраз по-турецки, которые я помню до сих пор, типа: емек бурая гетыр (кушать принесите сюда). С улыбкой вспоминаю наш выход в вагон-ресторан. Учитывая отсутствие у нас какого-либо ресторанного опыта, мы сели за крайний столик спиной к остальным. Перед нами было зеркало, глядя в которое мы могли учиться «хорошим манерам» у отраженных в зеркале пассажиров.
В Эрзруме нас встретил на платформе какой-то тип с измятым лицом, в потертом пальто с поднятым воротником и в котелке, очень похожий на одесского сыщика, как мне представлялось по фильмам. Он стал вертеться возле нас, стараясь завязать разговор по-русски, причем довольно примитивно. Мы уклонились от разговора, так как были предупреждены об этом «хвосте», и пошли по платформе, а он поплелся за нами. Потом он остановил нас и стал ныть о том, что он старый, больной человек, дома куча детей, а он работает в полиции и имеет задание следить за нами, но он готов отвязаться от нас, если мы дадим три лиры, что мы и сделали. Потом сели в сани, и пара невзрачных лошадок резво помчала нас в гостиницу. Гостиница была на уровне дома приезжих в провинциальном городке прошлого века с двумя примечательностями: в коридоре с легким шипением горел газовый фонарь, который я видел впервые в жизни. Вторую достопримечательность мы обнаружили ночью. Это были злющие клопы, с которыми мы «забавлялись» всю ночь. Город мы осмотреть не успели, а хотелось бы в знак уважения к А. С. Пушкину. Поезд уходил рано. В Анкаре на вокзале нас встречали товарищи из посольства, и мы на двух машинах через пятнадцать минут были на месте. По дороге я жадно всматривался во все окружающее, все было так необычно и интересно. Посольство находилось на проспекте Ататюрка – центральной улице Анкары, связывающей центр города с президентским дворцом, расположенным на живописном холме в парке на окраине города. Здание посольства напоминало большой пароход благодаря длинному балкону и надстройке наверху. Вокруг здания был уютный садик, огороженный металлической изгородью. По соседству с нами располагались различные посольства. Вначале мы устроились в одной комнате втроем на третьем этаже посольства с «удобствами» в коридоре, затем я получил отдельную комнату.
На следующий день я был представлен послу Сергею Александровичу Виноградову. До перехода на дипломатическую работу он был профессором в Ленинградском университете, историк. Человек высокой культуры, простой, приветливый, трудолюбивый. Позже он был послом во Франции и удостоился высшей награды – ордена Почетного легиона. Вместе с женой, Евгенией Александровной, и девятиклассницей дочкой он жил в здании посольства, его спальня была как раз под моей комнатой, что, естественно, заставляло меня и моих гостей ходить на цыпочках, когда мы часов в двенадцать ночи или позже, закончив работу, заходили ко мне пропустить по стаканчику вина. Моим непосредственным начальником был Волков Павел Александрович, чудесный человек лет пятидесяти, жизнерадостный, общительный, но очень осторожный, пунктуальный. В молодости работал слесарем, затем был выдвинут на работу в МИД, работал в Париже, в Виши, а в последние годы в Анкаре. Он страдал плохим слухом, очень терзался этим и, может быть, из-за этого не имел семьи. Он дал мне очень много добрых советов, которые я использовал в своей работе после того, как он уехал, а я остался за него. Обедал я, как и многие сотрудники, в маленькой столовой, расположенной в подвальном этаже жилого дома напротив посольства. Одна комнатка и кухня, где хозяйничали муж с женой, ведя все хозяйство: закупку продуктов, доставку, готовку, обслуживание, уборку и т. д. Это был пример четкой организации труда. Интересна судьба этой пары. Он – турок могучего телосложения, добрый, улыбчивый, был бойцом-буденовцем в гражданскую войну, женился на симпатичной украинке и вернулся в Турцию. Кормили нас не мудрствуя, без выбора, но «от пуза», в основном борщ украинский и баранина с картошкой, все очень вкусно и в изобилии. После голодных военных лет, особенно в первое время, мы нажимали на еду и стали округляться. В город в ресторан выбирались довольно редко, да и то в дневное время. За продуктами для завтрака и ужина ездили за три остановки в магазинчик, точнее в лавку, которой владел болгарин, всегда лояльно и предупредительно относившийся к русским. Нам очень нравился стиль торговли в магазинах, когда продавец не признает слова «нет». Если даже в его магазине чего-то действительно нет, он посылает мальчика, тот бежит туда-обратно, и вам приносят то, что заказали.
Среди сотрудников посольства было человек шесть молодых ребят и две девушки, которые не засиделись «в девках»; одна вышла замуж за торгпреда, другая – за консула в Стамбуле, Грубякова. Последний до назначения его консулом работал в посольстве вторым секретарем, и я с ним нередко беседовал. У него было трудное детство, он рано остался без родителей и стал беспризорником, затем попал в детдом и, в конце концов, благодаря упорству получил образование и стал дипломатом. Мы все с одобрением отнеслись к известию, что он женится на Наташе Нагорной, работавшей в канцелярии. Вскоре они переехали в Стамбул. Позже, когда я был уже в Москве, до меня дошла страшная весть: Наташа, ожидавшая ребенка, решила рожать на своей родной Украине, где в деревне жила ее мать. Там Наташа погибла от удара молнии.
Вскоре мне стало ясно, что жить одному за границей очень тоскливо и я, по совету Волкова, написал письмо на имя заместителя министра с просьбой направить ко мне Татьяну, с которой обязуюсь оформить брак. Через три месяца, в мае 1946 года, Таня прибыла в Анкару. Освоившись с обстановкой, она решила работать и начала осваивать машинопись. Месяца через два она уже работала в канцелярии машинисткой. Мне запомнились ее дежурства у радиоприемника в 23–24 часа, когда Москва передавала наиболее важные газетные статьи, которые с приемника попадали сразу же на машинку в несколько экземпляров, и утром мы имели возможность читать новости.
Иногда мы выбирались в кино или по магазинам. В кино были порядки, вызывавшие у нас негативное отношение: сеансы шли без перерыва, зрители входили и выходили когда кому вздумается, раз-говаривали, грызли орехи, ели мороженое. Интересно было потолкаться на базаре, но из-за незнания языка многое было недоступно. Среди нас был переводчик, молодой человек громадного роста и могучей комплекции, блондин, с румянцем во все щеки. Он не просто знал турецкий, но владел им в совершенстве и знал на память многие выдержки из Корана, чем не могли похвастать даже многие турки. И вот он выбирает наиболее подходящее место на многолюдном рынке и начинает заводить разговор с каким-нибудь седовласым старцем, и постепенно вокруг них начинает собираться толпа. Володя с улыбкой, перебирая четки, возвышается над толпой, вокруг турки цокают от восхищения и качают головами, а мы стоим в сторонке, преисполненные гордости.
Однажды, вскоре после того, как уехал Волков, я получил приглашение принять участие в праздновании дня Турецкой республики. Это для меня было неожиданностью, и я опешил, не зная, как мне готовиться к «выходу в свет». Но посол взял надо мной шефство, благодаря чему был взят напрокат на два дня фрак и цилиндр, у первого секретаря одолжили сорочку с крахмальной манишкой и жемчужной булавкой. Когда я облачился в эту «роскошь» и взглянул в зеркало, у меня затряслись коленки. Не помню, как доехали до стадиона и разместились на дипломатической трибуне. Моя скованность привела к тому, что у меня страшно разболелась голова, и я уже не смотрел на парад, а молил Бога, чтобы он скорее закончился. А тут еще так не кстати появился официант с подносом, на котором стояли рюмки с коньяком. Глядя на других, я тоже взял рюмку. Вокруг все, не торопясь, потягивали коньяк, даже дамы. Для русского человека пить не закусывая – варварство, но в гостях не своя воля, и я начал пригублять, испытав добровольную пытку. К счастью, скоро все закончилось, и я, приехав в посольство, сразу же пошел в столовую лечиться борщем. По пути меня встретил наш сотрудник и, «пораженный» блестящим парадом, сфотографировал меня. Однако, как это обычно бывает, фотографию я не получил, о чем очень сожалел, так как быть во фраке мне больше не пришлось. Вскоре из Москвы на мое имя пришла посылка, в которой была скроенная, но не сшитая парадная дипломатическая форма с погонами, золотым шитьем, перчатками и (предел мечтаний) кортиком. У многих вызывало удивление введение формы для дипломатов, тем более с погонами и кортиком, но в то время форма была введена у юристов, транспортников, шахтеров. Конечно, форма подтягивает, дисциплинирует. В этой форме я был на процедуре поздравления президента Турции Исмета Инёню, а затем и на параде. На этот раз я чувствовал себя уверенно и видел все, что происходило на поле стадиона, и был готов даже выпить рюмку коньяку, но на этот раз его не было.
Наступил июль 1946 года и по традиции посол и часть сотрудников выехали в Стамбул работать в консульстве, а жили мы на даче в местечке Бююк-Дере на берегу Босфора недалеко от Стамбула. Ехали мы на четырех машинах, дорога была интересная, в основном в горах, но было довольно пыльно и жарко. Проезжали мы и через деревни, но людей не видели, – наглухо закрытые ставни и ворота. В одном месте меня поразили жилища, выдолбленные в скале, с одной наружной стеной с окнами и дверью. Как я недавно узнал из телепередачи, такие жилища не редкость на Ближнем Востоке. Ехали всю ночь, устали. Наконец выехали на равнину, горы с бесконечными опасными поворотами и пропастями остались позади, и мы с облегчением вздохнули. Прошло полчаса, мы дремали, и вдруг машину резко бросило в кювет, опрокинуло набок и протащило метров двадцать. Мы остановились в своем аварийном движении в нескольких метрах от телеграфного столба. Конечно, мы глазом не успели моргнуть, как это все произошло, страх пришел позже. Случись это часом раньше в горах, все было бы кончено. Водитель установил причину – износ шарнира в рулевом управлении, в результате рулевая трапеция рассыпалась, и автомобиль потерял управление. Особенно я боялся за Таню – ведь она была в положении. Вскоре за нами вернулись остальные машины и забрали нас. А за нашей машиной выехал из Измита специалист с буксиром. На другой машине прогорел глушитель, и в Измир мы въехали с ревом, привлекая всеобщее внимание. Наконец добрались до места. Бююк-Дере является собственностью Советского Союза, лакомый кусочек, который турки давно мечтают вернуть себе, но безрезультатно. Как нам рассказали, еще во времена Екатерины этот довольно большой участок земли, расположенный на отлогом склоне холма на берегу Босфора, имеет чудесный источник пресной воды, которая в этих местах очень дорога. Он был куплен или подарен или отобран после войны. Многие русские корабли возили из России и Болгарии землю и толстым слоем рассыпали ее по всей территории, подготавливая почву для массовой посадки деревьев, и показывая нежелание русских ходить по «басурманской» земле. Даже на территории Турции русские были на своей земле. Затем разбили прекрасный парк, который стал в наше время красивым лесом – береза, лиственница, кедр, сосна – всё там есть, причем в первозданном виде, как в тайге, чудо! А на вершине холма, а точнее горы, красуется белый, так называемый потемкинский домик. Ближе к Босфору рядом с набережной стоят несколько дач, в одной из них мы и разместились. С балкона чудесный вид на Босфор и оживленную набережную. Особенно хорошо вечером, когда спадает жара. Даже не будучи романтиком (а я себя немного таковым считаю) можно представить себе то состояние, в котором я пребывал первое время. Я с интересом впитывал в себя все новые впечатления, гомон толпы на чужом языке, цветущие магнолии, киоски с ледяной водой и сладостями, хозяева которых для привлечения покупателей постоянно держали включенными электрические звонки. А на Босфоре на залитой лунным светом воде проходят ярко освещенные корабли и юркие трамвайчики. Но вдруг мысли переносились домой, всплывали в памяти военные годы с их горем и лишениями. Чувствовал себя как бы виноватым, что мне повезло, я жив, а сколько моих сверстников лежит в земле…
На работу в Стамбул в консульство мы с одним из сотрудников обычно плавали на трамвайчике, «шеркет» по-турецки, битком набитом пассажирами, простыми рабочими людьми. Мы стояли, стиснутые толпой, но это не мешало любоваться красотами Стамбула, этой сказкой Востока. Об этом нельзя рассказать, надо видеть.
В консульстве в это время была горячая пора, весь двор был забит армянами, которые волею судеб в разное время оказались на чужбине и сейчас хотели вернуться на Родину. Среди них были и состоятельные, готовые бросить все – лишь бы вернуться в Армению, но в основном была беднота. На лицах была большая тревога, разрешение на въезд было для них вопросом жизни, слишком много горя они испытали… Большая часть из них получила разрешение. Это был наглядный пример на тему о Родине, о патриотизме.
Интересно было ходить по узким улочкам старого города с бесконечными лавочками и магазинами. Там я, кстати, купил часы «Омега», прослужившие мне 25 лет. Очень жаль, что не удалось осмотреть город как следует, так как дней через десять пришло указание послу вернуться в Анкару. Обратная дорога была без приключений, но последние километры тянули «на нуле» бензина, разгоняясь и затем накатом, водитель показал класс вождения.