10
Я до ночи продежурил я под коржовской дверью, но самого Коржова так и не увидел.
Противоречивые догадки мяли меня. Неужели Корж сказал приходить, а сам улизнул? А может, они с просто Сашей просто уговорились подурачить меня? Пускай-де этот сопляйка поскачет между нами, много ли он из нас масла набьёт?
Заговор?
Да навряд ли…
И директор всё-таки директор, и Александру чего со мной комедию строить?
Скорей всего, гляди, Коржова по-срочному куда дёрнули… Надо ждать до победного.
Уже вечер.
Всё закрылось.
Я от Утюжка никуда. А вдруг Коржов всё-таки приявится? Не будет же он по вызову где до утра? Вспомнит, что кому-то что-то обещал, вспомнит, что его ждут, и наявится. А я уйди? Не-ет, надо ждать. Надо до победы ждать!
Что мне ещё делать? Куда спешить? На вокзал?
На вокзал я уцеливался в самый крайний момент. Часов в двенадцать поплинтую. На сон. А так чего мозолить глаза вокзальной ментовне?
Ночь чёрно растекалась по городу.
Реже пробегали, шурша шинами, усталые троллейбусы; как днём, не гудела растравленным пчелиным роем улица. Когда-никогда промигнёт одинокая запоздалая фигурка и тихо.
По полоске между тучами резво просквозил толстощёкий месяц и упал за крышу.
С тоски я ищу месяц, но месяца не видно за Утюжком. В расщелине улицы тускло тлели редкие звёзды… Скоро пропадают и звёзды; мелко, как бы на пробу, внезапно посыпал дождь.
Делать нечего, надо убираться…
Резвея, тугие капли всё сильней остукивали меня.
Вдруг накатило, дождь ударил стеной, обвалом, полил как из ковша.
Может, переждать в подъезде?
Мне вспомнилось, как я век проторчал в Утюжке напрасно, опало подумал, что мне этого Коржова не дождаться… Мне теперь всё равно…
Я брёл по пустынному ночному городу под тусклыми, мяклыми огнями, не разбирая ни луж, ни пенистых ручьёв.
Скоро всё на мне: и пиджак, и рубашка, и брюки сделались мокрей воды. Холод обнял меня, подживил, стеганул, я и дай тёку, для согрева выбрасывая руки в стороны.
Уже у вокзала, в самом тёмном прогоне, угораздило меня набежать на арбузную корку. Заваливаясь, садясь на спину, в диком отчаянии хватаясь за воздух, словчил-таки я не упасть на спину, а, спружинив, опустился на корточки. При этом левое колено неестественно резко дёрнулось вперёд со страшным хрустом, будто во всю силу тряхнули с подкруткой огромной жестяной банкой, заполненной камнями. Острая боль прожгла всего насквозь, и я, потеряв власть над собой, мешком с корточек вальнулся ничком в грязь.
Хоть Хваталин и говорил, нога спотыкается, а голове достаётся, но на этот раз крепко досталось именно ноге.
Придерживая зашибленное колено, боком спускаюсь к себе вниз и вижу: на моей лавке, напротив окошка камеры хранения, сидит Роза.
Я попятился назад по лестнице, но Роза уже увидела меня, окликнула.
Ё-моё, не уйти!
Деваться некуда и я, припадая, поковылял к ней.
Однако чем ниже спускался я с лестницы, тем всё заметней вытягивалось её лицо, наливалось тревогой.
– Почему у вас щека и левое плечо в грязи? – недоуменно привстала она навстречу.
– Потому что на дворе грязь, – буркнул я.
Не останавливаясь возле неё, прошёл, стараясь не хромать, в туалет. Застирал верх пиджака, умылся. Собрал ладошкой капли с лица, вышел.
– Не узнаёте? – Роза бережно погладила скамейку, пересела с середины к краю, давая мне место. – Наша скамеюшка…
Я хмыкнул.
Мне ли не узнать?
Я уже пять ночей протолокся на этой скамейке. Но сейчас, с притворным безразличием оглядев скамейку, покачал головой.
– Не узнаю.
– Коротуха у вас память… – Роза положила руки на колени так, что часы-стуканцы у неё на запястье были хорошо видны. – В моём распоряжении всего пять минут…
– А на шестой минуте мадам тётя уже выпишет стоп? Не пустит домой?
– Не перебивайте… Я тогда дала вам её телефон. Не звоните, пожалуйста, по нему.
– Да уж пожалуйста… К вашему сведению, я и без пожалуйста ни разу не звонил.
– Это уже лучше. Я ушла от оболдуйской[97] тёти… Хвалится, что она большая обиходница,[98] а по мне… обвейки[99] и есть обвейки… Не хватало, чтоб ещё шпионили за мной. Мне дали койку в институтском общежитии. У нас отбой в… – взгляд на часы. – Сейчас без четверти. Пока доберёшься… Я три дня приезжала сюда.
Ба-а! Да не шпионит ли она сама?
– Извините! – огрызнулся я. – А чего это вы именно здесь искали меня? Я что, давал вам именно этот адрес? – жёстко подолбил я костями пальцев скамейку.
– Вы никакого не давали… Обещались звонить… Тётя всешеньки уши опела, что вы, простите, вокзальный налётчик. Хвалилась, что чутьё у неё кощее… Я почти и поверь… Вокзал… единственная зацепка… Только, – горячечно возразила она себе, – это лишь… Всё спуталось… Не похоже… Не верю, что вы, отметённые университетом, в обиде кинулись в объятия какой-то худой компашки…
– Почему же какой-то? У меня одна компания, – со злостью ткнул я в неё, потом в себя, – и судить я пока не могу, хороша ли она, эта наша компания, дурна ли…
– По вас не видно, – взахлёб ломила она своё, – что вокзал – предел ваших мечтаний. И никакая не компания… Мне кажется, всё куда прозаичней. У вас, может, просто нету денег на обратную дорогу? И вообще… Что вы сегодня ели?
– О! – приосанился я, сжимаясь одновременно внутренне, заглушая в себе голодное погромыхивание. – Сегодня у меня был Его Сиятельство разгрузочный денек! Одна сайка на три откуса и потом вода, вода, вода из-под колонки у булочной напроти вход в детский скверик… Хоть утопись!
– Хватит ехать на небо тайгой![100] Странная… Оригинальная диета… То-то, слышу, простите за откровенность, как в вас кишка кишке свирепо читает мораль… Как у артиллериста[101]… А завтра что будете есть?
– Что Бог пошлёт, – отшутился я.
– Ни шиша он не пошлёт! – убеждённо отчеканила Роза.
По тону я сразу понял, что в Бога она не верит. Мне показалось, она догадалась о моём выигрышном мнении о ней, и она ещё твёрже повторила:
– Ничегошеньки Боженька не подаст. Не надейтесь… Вы не крыловская Ворона… Это в баснях…
Роза осеклась.
Она как-то оценочно окинула меня вопросительным взглядом и, подумав, осмелев от своей мысли, с восторженно-напускной бравадой бросила:
– А послушайте! А чего б вам да не взять у меня тгриков?
Я вылупил шары на неё.
Фыркнув, она отодвинулась, не забыла спросить:
– Вы чего так смотрите?
– Да вот думаю, дай-но получше рассмотрю дочу самого куркуля Рокфеллера. Раньше, каюсь, не доводилось встречать. Да знайте, у меня куры своих денег не клюют!
– Куры ни своих, ни чужих денег не клюют. Не пшено.
– И в частности… Вы видите, где и с кем встречаетесь? Подбереглись бы.
– А зачем?
– Ну, мало ли что может быть на уме у такого типа, как я?
Она озоровато улыбнулась:
– Может, у меня на уме то же самое сидит! – И тут же нахмурила брови. – Это я так, для общего развития. Не подумайте чего… А то ваш брат велик на фантазию… Это вступление. А основная часть такая… Я не люблю шептать в подушку. Я вся настежь. В ту ночь до смерточки я устала. Подпирала, подпирала вокзальные стеночки… негде прикорнуть… А тут вижу, вы маломерочный, возле вас на лавке просторно, я и привались. Не чинясь… Я и сейчас безо всяких реверансов, безо всяких извинений-мерсиканий… С капиталами я, без трёпа. На платье призаняла у девчонок по комнате. После вышлете.
– Вряд ли дождётесь. Я забывчивый. Забываю возвращать долги.
Это, увы, не охладило её.
– Так берите без возврата! – ликующе распахнула она сумочку, торопливо пустила в неё руку.
– Вот это уже лишнее! – заградительным щитком вскинул я ладонь. Хватит играть в доброту! – Не нуждаюсь я в вашей жалости с возвратом! Ещё б под расписочку! Вы… вы… Забудьте всё, что я тут наплёл… Вокзал – неправда! Деньги – неправда! Я не хочу лжи… У меня… действительно не лучшие времена… Когда всё сладится, я сам вас найду. А за мной не надо шпионить!
– Я, – как бы защищаясь, она поднесла в обеих руках сумочку к груди, – я шпионю?! – В голосе у неё бились подступавшие слёзы.
Я машинально дёрнул мокрым плечом.
Для надёжности уперевшись костылём в пол у ножки скамейки, Роза трудно поднялась и медленно, с натугой вспрыгивая, потащилась вверх по лестнице.
– Можно, я провожу вас до трамвая? – повинно промямлил я.
– Шпионок не провожают… – не поворачиваясь, ответила она размытым самолюбивым голосом.
Всё равно провожу!
Рывком головы сбросил я кепку на лавку – занята! – и ахнул было следом, но тут же, заскрежетав от боли в ноге, упал на руки. Оттолкнулся руками от пола, поднялся.
Роза уходила. Слава Богу, что она ничего этого не видела.
Я осторожно потыкал больной ногой в пол, как бы щупая его, как бы приучая ногу к тому, что она и должна делать, – ходи. Привыкай, обвыкайся.
Вроде потихоньку можно наступать.
И я по стеночке, по стеночке поскрёбся вверх по лестнице.
На площади было темно. Шумел угрожающе ливень.
Под зонтом Роза шла к остановке.
Чувство вины подпекало меня. За что я обидел девушку? Она шла к тебе с добром, а ты только и смог, что пасквильным словом мазнул и её, и себя?
Со стыда вовсе не решаясь догонять её, я понуро плёлся за нею в отдальке, хромая и крепко держась обеими руками за больную ногу.
Едва Роза подошла к неосвещенной остановке, как из-за поворота вывалился весь в огнях трамвай.
Я думал, она хоть прощающе оглянется. Она не оглянулась. Тогда я, смирив себя, запоздало ринулся к ней, хотел помочь войти. Но она вошла и без меня. Я лишь успел прошептать в спину:
– Извините, Роза, извините…
В посадочной суетне вряд ли она услышала меня.
Трамвай стронулся.
Я остался совсем один на остановке.
Вокзальные мерклые окна звали своим слабым, чахоточным светом; мне не хотелось даже сойти с места.
Я побито стоял под дождём, всё чего-то ждал в этой темноте и не спешил уходить. Мокрому дождь не страшен… И всё тише взвенивал удаляющийся трамвай. Улица была прямая, трамвай долго был мне виден.
Залитый до ломоты в глазах ярким, радостным светом, он будто торжественно нёс по ночи, уносил с собой в глушь ночи нечаянный мой праздник.
11
Возвращаюсь – на моей лавке высокий тонкий парень с глубокими печальными глазами.
Увидав меня, он как-то растерянно улыбнулся, совсем свойски протянул мне руку, помогая сесть:
– Здорово, рыжик![102]
Я кивнул, морщась от боли.
– А я смотрю, подлетает к твоей перине один загорелый. Кепку в сторону, заваливается. Я вежливо постучал его по плечу. «Дядя, зачем толкаешь-обижаешь кепочку? Моё место. Освободи». И освободил. Чин чинарьком.
Я благодарно покивал ему головой.
– А это, – парень показал по лестнице вверх, – была твоя алюра[103]? По глазам вижу – тво-оя вокзальная фея… Не возражаю! Только… Прости мои мозги, не врубакен… Только где же твой вкус? Разве не видишь – полундра![104] И липкая… приставучка. Она у тебя дворянка?.. Тоже дворянка?
– Столбовая… Мучится в педе. В институте благородных неваляшек.
– А по виду не скажешь… Такая нахалка… Третью ночь подряд сама притёрлась к тебе.
– Ты-то откуда знаешь? – удивился я.
Парень сдержанно присвистнул.
– У-у, нам-то не знать! – вскинул он палец. – Мы наперечётки знаем, кто в этой погребухе шьётся… Сами-то мы как настоящие дворяне предпочитаем «Метрополь». Только «Метрополь» наш без окон, без дверок пока, без крыши…
Он показал на стройку.
На привокзальной площади, по тот бок, строят полукруглый дом. Уже выскочили на четвёртый этаж. У дома-дуги нет ещё асфальта. Там я и прокатился верхом на арбузной корке.
– В хорошую погоду мы в «Метрополе» баронствуем, а в актированную погоду,[105] как сегодня… Нынь дождь выгнал всё дворянское собрание сюда, – малый стрельнул в глубь зала, где особняком ото всех вокруг рослого патлатого толстуна лет тридцати, уже с бадейкой-животом, толклось с пяток ещё совсем зеленцов. Пузан пел вшёпот. На нём был блёсткий галстук с надписью скобкой:
«Охота за хорошенькими женщинами – самый увлекательный вид спорта».
Про этот галстук я слышал от Митрофана.
Да не этот ли спортсмен так крупно его надул?
– Кто этот кудрявый пеликан? – спросил я про спортсмена.
– О! – с нескрываемым почтением отвечал парнишка, – это болышо-ой… Академик!.. Ты только послушай, каковски под гитару шампурит!
И мы оба наставили уши, едва вылавливая из вокзального бубуканья жалующийся голос клюши.[106]
Пустите, пустите, пустите,
Я домой хочу.
Простите, простите, простате
Тунеядцу москвичу.
Сижу я, робяты, на камне
И чешу живот.
Тайга мне, тайга мне, тайга мне
Надоела вот.
Мы пашем, робята, и сеем,
Корчеваем пни.
Отрезаны мы Енисеем
От большой земли.
Фарцовщика встренул с Можайки,
Боб по кличке Нос.
Идёть он в дырявой куфайке
И везёт навоз.
Хотел я сперва засмеяться,
Да махнул рукой:
Зачем обижать тунеядца,
Когда сам такой.
Пустите, пустите, пустите,
Я домой хочу.
Простите, простите, простите
Тунеядцу москвичу.
Нытье пузыря, манерное, с ужимками, с закатыванием глаз, немного развлекло меня.
А мой сосед убеждённо пульнул:
– Жизненно пашет этот гитаросексуал![107] Сам музыку составил!
– Хрен Тихонов![108]
– Он у нас болышо-ой человек… У-у какой большо-ой!.. Больше не только митрошки[109] – больше самого митрополита![110] Бабай!..[111] Ему фасонистая давилка из самого из Парижу доставлена на заказ! А ты говоришь – купаться!
– Если ему из Парижа на заказ возят галстуки, что он здесь делает?
– Откуда мне знать… Может, налаживается в сам Лондон за расчёской… Не слишком ли много ты задаёшь наводящих вопросов? Пахать языком здоров… Зовут-то хоть как?
Я назвал себя.
– А меня, – шепнул он, – зови Бегунчиком. Мне так к нраву… Ты куда бегаешь на кормёжку? В канну или в грелку?
– Послушай, – пыхнул я, – ты нормально можешь говорить? Что ты там чирикаешь на каком-то рыбьем языке? Я тебя не понимаю. Какая канна? Есть Канн. Приличный курортный городишко аж во Франции. На лазурном берегу Средиземного моря. И что, вы туда ходите по утрам кофий пить? Не далече ли?
– Э-э, – укорно вздохнул Бегунчик, – понесло парнишонку бешеной водой… Чего ж тут не понимать? Канна – ресторан, грелка – чайная. Чего непонятного? Может, ты того и не понимаешь, что все твои воробушки[112] давно разлетелись? Так ты скажи… Может, ты безработный?.. Может, тебя совесть заела, не даёт без честного пота прожигать молодую жизточку? Опять же скажи… Я найду, чем успокоить твою совесть. Я хорошо знаю одну фирму, упорно ищет таланты молодые. Нужны тому ёбществу, навпример, до зарезу нужны гравёры, блиномесы, блинопёки…[113] Ты каковски на это смотришь?
Я потрепал его по плечу.
– Бегунчик, скакал бы ты к своему табунчику… Дай я прилягу… Нога что-то печёт.
Едва рассло, когда Бегунчик разбудил меня, разломил сон.
– Мы линяем… Можь, тожеть с нами?
– Да нет…
– Почему? Прости мои мозги, не врубакен… Из-за ноги?.. Ну-к, как твоя сударыня ножка? У-у, колено красной шапкой оттопырилось…
Я попробовал поднять больную ногу и ойкнул.
– Хо-хо… Не миновать мясницкой,[114] – сказал Бегунчик. – Слушай, покуда наши то да её, давай-ка я тебя по-скорому верхи оттащу… Знаю поблизи одну… Хоть страшно и подпирает сменить воду в авариуме,[115] да потерплю… Ну, скачи!
Бегунчик дурашливо присел, подставил мне свою длинную мосластую спину.
Особо раздумывать было некогда. Вид ноги, плотно залившей опухолью всю серёдку штанины, обычно болтавшейся на ноге, как на палке, напугал меня, и я, обхватив Бегунчика за шею, сторожко переполз к нему на спину.
После сильного дождя на дворе было свежо, зябко.
Небо чистое.
Хоть одежда на мне за ночь и высохла, однако было холодно, я тесней жался к молодому горячему Бегунчику, чьё тепло ощутимо грело и через наши одежды.
Первые дворники, вскидывая мётлы, весело приветствовали нас, что донимало Бегунчика и на что в ответ он корчил жуткие рожи. Дворники незло посмеивались. Только один так съязвил:
– Сразу видать, што дуренькой, на цвету прибитый… То-то на те верхи катаются с самого с ранья.
В вестибюле гремела ведром и шваброй уборщица. Дверь была наразмашку, выпуская вон настоявшееся за ночь тяжёлое тепло.
Без передыху Бегунчик проскочил в простор больничного тепла, сел на корячки, привалил меня к дивану.
– Ну, рыжик, не живёт худо без добра!
Он ппробовал диван.
– До чего перинный! Пока приём… Выспишься до приёма на мягком, как король, и ни с одним ментярой не поздоровкаешься! И к врачу в первых лицах будешь. Первейше тебя никогошеньки нету во всём городе!
Усталая кость к мягкому лакома.
Пожалуй, Бегунчик ещё со ступенек не слетел – я уже уснул.
12
Молодой унылый хирург буркнул:
– Ну-ка, топнем пяточкой в пол. Топнем…
Я попробовал и, покривившись, сел.
Поддерживая ногу выше колена одной рукой, другой он широконько отвёл ступню влево, отвел вправо. Насуровил брови.
– В коленке ходит в стороны… как маятник… Разболтана… Надорвана наружная боковая связка… Эта нога попадала раньше в переделку?
– Ещё года три назад… Гоняли футбол… Вывихнул. Чашечка аж на бок заскочила… Бывает, идёшь, в ноге хрустит, как у старой козы.
– Эу! Не нравится она мне, детонька…
Он скользнул летучим постным взглядом по набрякшей ноге, кивнул сестре – выжидательно пялилась на него от окна:
– Лангетку.
Меня облило страхом. Я оцепенел.
Имел я уже счастье проваляться чуркой полтора месяца в больнице именно с этой, с левой, ногой, обутой в гипсовый сапожок. Неужели снова на полтора месяца?
Сестра наложила гипс лишь сзади по всей ноге от корени до вышки. Не думал, что можно так быстро обезобразить ногу.
Я чуже косился на прямую, уже негнущуюся ногу.
– Не узнаёшь? – с некоторой долей вины улыбнулась сестра.
– Не-е…
– Ещё до паралича налюбуешься своей лангеткой. А пока не совсем застыло, отгинай углы снизу, чтоб ребром гипса не тёрло щиколотки. Отогни и сверху по краям ушки. Не будет давить и при ходьбе за одно ушкё можно из кармана придёрживать эту чурку… Ня давай ей съяжжать на сами щиколотки. А натрёшь щиколки в кровя, так зялёнкой, зялёнкой…
Это что-то новое, уныло думал я, отгибая белый желобок с обоих концов. Гипс был ещё податливый.
– Какая зелёнка? Какая ещё ходьба? – растерянно бормотал я. – В прошлый раз ну все сорок пять дней честно припухал в больнице…
– В больницу? – спросил врач. – А может, ты ещё запросишься в пятую хирургию?[116] Успеешь… Её никто не обежит… А пока ни пятой тебе, ни шестой.
– Такие с утра строгости…
– Никакой больницы, – зажевал доктор зевок. – С этим не кладём.
– Спасибо вам…
– Спасибов много, да… – в усмешке он потёр три пальца, – маловато… Через недельку так начнём потихоньку расхаживать… Да-а, ходить… ходить… Жизнь в движении!
Он гулко постучал ногтем по застывшему у меня на ноге каменному желобку.
– Это удовольствие… Музыка эта всего на три недели… Отлежимся дома… – До хруста в челюстях зевнул, даже слезу трудовую выжало. – Хох… Сочи на дому!.. Мне б так… Ну, встаём потихоньку… Сейчас с ветерком домчим на скоряшке!
Голова у меня пошла кругом.
Какой дом? Какие Сочи? Какое отлёживание?
Может, бухнуть всё как есть? Глядишь, возьмут в больницу?
Но как скажешь?
Документов ни напоказ при себе, всё у этого панка Коржова. В регистратуре поверили так, на честное слово, всё записали со слов… И что я студент нового набора, и что живу по адресу бабы Клани… С горячих глаз наплёл густо.
Шофёр повёз, как я и сказал, в сторону вокзала.
Я принялся показывать ему дорогу.
Выждав вежливую паузу, он с перехмурами сбычил глаза на меня.
– Ты мне, – вздыхает, – нервишки не жги… Не тычь пальчиком, в какую сторону везть. Ты мне адрест… Я не толдон какой… Город знаю, как свою лицо. Адрест!
Я смято молчал.
– Ну чего сидишь, как пришибленный кутёнок? В сам деле, не на вокзал жа везть?!
Я совсем опал духом.
Теперь с моей ногой ходу никакого. Круглые сутки торчи на вокзале или в привокзальном скверике? Любопытная милиция, милые лица, как пить дать навалится с расспросами, кто да откуда… Паспорт у Коржова. Объяснения на пальцах вряд ли утолят её живейший интерес.
Я вспомнил о детском парке. Это рядом.
– До вокзала не обязательно доезжать, – говорю. – Возьмите на Энгельса.
– Обязательно… не обязательно… – по-малой проворчал шофёр. – Совсем не обязательно, когда эвон, – качнул на выскочившего из-за угла дома каменного горнового на крыше вокзала, – грозит уже накалённой дубинкой!
Детский парк оказался раем.
Днём тихо, редко когда проведёт ли бабунюшка своего внука, прокатит ли в коляске молодая мамаша своё сокровище, счастливо заглядывая ему в глазки и млея, и – тихо. Парк безлюдный, зелени густо. Клены, тополя, липы…
Дни можно здесь, а то и ночи, были б сухие, погодные. Да и в дождь на крюк закрылся в переодевалке…
Она сразу за сценой, тесная, с крышей. Два хромых табурета. Составь и спи.
Только, пожалуй, тесновато. Ноги надо слегка на стенку задирать.
А пожелаешь полной роскоши, ползи на вокзальную лавку. Там вытянешься по полному росту, есть и ещё куда тянуться-потягиваться. На вокзале оно и побезопасней…
Я задавал храпунца на скамейке в уюте зарослей сирени, когда меня разбудил Бегунчик. Травинкой мягко мазнул по щеке, я и очнись.
– Ну, как ты тут? Живой? Не зарезали врачисты? Не оттяпали чего? Что они с тобой сотворили? А ну покажь!
В нетерпении дёрнул он кверху штанину мою, удивлённо присвистнул, увидав гипсовый лоток. Постучал.
– Ёперный театр! Кре-епенько они тебя в камень упаковали. Не в обсудку будь сказано, тебе не страшно теперь шарить по садам. Я не завидую… Я сочувствую той несчастной собачке, которая рискнёт куснуть тебя. Без идолов[117] же останется! Чем только горькая сахарные косточки и будет грызть?! А это…
Бегунчик выстрожил лицо и заговорил занудно, будто отвечал урок:
– В Воронеж как-то Бог послал кусочек сыра… – Из газеты он вывалил мне на колени буханку тёплого хлеба, растяжёлый венок колбасы. – Тебе Боженька послал… На мой счёт, на твои тугрики. Поправляйся, точи бивни… Держи острыми. Ты ещё нужен… Ты пока жуй, а я с-с-сбегаю по-с-с-смотрю, как с-с-солдаты из ружья с-с-стреляют![118]
Меня поразило, как он отыскал меня. Он просто сказал, что нашего брата бездомника надо искать поблиз дома. Вокзал он называл домом.
Вернулся Бегунчик сияющий.
– Ты выправку, выправку покажь!
Я не смел ему отказать. Немного прошёл, приволакивая тяжелюку ногу.
– Гер-роидзе! – восхищённо стукнул он в ладоши. – Ух, какая она у тебя толстяра да важнюха. Как княгиня! Нога… ногиня… сударыня… богиня… Ну, будь. Труба зовёт. Лечу! Не скучай. Знай себе держи ким…[119] И поменьше ходи, быстрей побежишь.
Врач говорил, через неделю надо пробовать потихоньку ходить. Я же отлежался один день, а на второй уже пошёл.
Было это не кругосветное путешествие, но не идти я не мог.
В день я заставлял себя одолевать расстояние до Светлячка и обратки. Для этих хождений детский парк оказался выигрышней, он был ближе к Светлячку, чем вокзал.
Я ходил узнавать, не пришло ли что от мамы.
Шелестелки[120] всё не приходили. Мне не на что было уехать…
В этих мучительных странствованиях я сделал открытие, поразившее меня. Мне кто-то подбрасывал капиталишко! Конечно, не тысячи, не сотни, а всего-то мелочь. Но – деньги!
Кто?
Как?
Ещё затемно я откладывал башельки на хлеб в правый карман, а левый, где было все моё оставшееся состояние и номерок из камеры хранения, я натуго перетягивал надёжной бечёвочкой.
Отложенные монетки в кулаке относились в булочную. От детского парка она тоже была ближе, чем от вокзала.
Вышел из парка, перескочи через уличку и чуть возьми влево.
Пока я шёл, медяшки в кулаке становились мокрыми от пота.
Я разжимал кулак, монетки не падали. Прилипали, жаль уходить от меня. Я тряхни рукой – они глухо соскакивали на прилавок, и я получал свой кусок хлеба.
У входа в булочную была колонка, где я и съедал свой хлеб, запивая каждый откус прямо из белой толстой струи.
Кинув последние крошки в рот, я правился к Светлячку.
Возвращаясь от неё, я всякий раз наскакивал пальцами в кармане на чужие белые, жёлтые монетки – лежали поверх узелка.
Кто подкладывал? Какая душа это делала?
Я внимательно следил за всеми, с кем встречался, но тайного добруши не находил. По временам это начинало меня пугать. Не невидимки же суют мне бабашки в карман?