Тайная жизнь разведчиков. В окопах холодной войны

Вместе с подошедшими сотрудниками мы на легких санях вывезли тело Рыбака к шоссе, погрузили тело в автомашину и, посадив возле тела матроса, отправили грузовую полуторку в Североморск. Поздно вечером мы возвратились в отдел на Малый аэродром. Некоторое время обсуждали случившееся. Мне и напарнику было тошно оттого, что Рыбак-2 ускользнул от нас, от следствия, – мы потеряли ценный источник информации о работе западных спецслужб.

Уже собирались уходить, как раздался телефонный звонок. Начальник отдела снял трубку, и мы услышали:

– Что-о-о? Сбежал? Как сбежал? Чушь какая-то… Его пульс был проверен еще там, на озере, – его не было. Хорошо, товарищ адмирал, еду к вам…

Начальник обернулся к нам и молвил:

– «Труп» сбежал. Он оглушил матроса и исчез. Офицер в кабине даже не знает, где это случилось. Все КПП закрыты. Видимо, это был не яд, а имитатор, на время останавливающий сердце. Мы упустили, верно, важную птицу из-за кордона… Еду к адмиралу.

Запах отвлек наше внимание, и мы приняли ту версию, которую нам подбросил этот Рыбак. Мы его так и не нашли. И хотя в душе я уверовал, что встретился с Борисом, об этом молчал: доказательств не было и едва ли мне бы поверили – слишком сложной была в тот момент обстановка на озере.

Нас никто не упрекал в потере «трупа» – мы были исполнителями и рядом были начальники, но от этого все равно было не легче. Теперь Бориса в своей памяти я называл не иначе как «Угорь»: три встречи и три потери его.

Трижды он ускользнул, конечно – Угорь.

* * *

Весной, после долгой полярной ночи, меня вызвали в Москву и взяли в разведку. Но прежде я подготовил дела к сдаче. Попрощался с помощниками и передал их на связь коллеге. Уже сидя в поезде, я думал о судьбе военного контрразведчика. И чем дальше уносил меня поезд «Мурманск – Москва», тем больше я осмысливал истину, что профессионал по обеспечению безопасности в армии и флоте должен быть широко образован в своем профессионализме.

За относительно короткий срок службы в особом отделе я получил достаточно примеров полезности моей работы в органах. Меня и раньше не мучили угрызения совести, что я связал свою жизнь со всемогущей службой госбезопасности, прошлое которой было далеко не безупречно, более того – запятнанным карательными акциями против своего народа. Но на дворе было уже другое время.

Судьба привела меня в ряды военных контрразведчиков. На летном поле истребительной авиации Северного флота, в трагические дни гибели летчиков и расследования злого умысла я утверждался в мысли о полезности моей работы в органах госбезопасности и служения Отечеству.

Глава 2
Разведчик особых полномочий (1959–1963: Балашиха, Москва, Бельгия, Англия)

Меня разбудило яркое солнце, льющееся из окна квартиры на восьмом этаже. Радостно вспомнилось, что вчера мы приехали с Ниной с Юга из отпуска к новой жизни. Сегодня должен был начаться отсчет нового времени работы в органах госбезопасности – в разведке.

С нетерпением дождавшись девяти часов утра, я позвонил по условному телефону в кадры в здание штаб-квартиры КГБ на Дзержинской площади. Ответил человек, с которым мне в свое время посоветовали вести все переговоры в Москве.

– Товарищ Петров?

– Да, Петр Петрович, – прозвучал в трубке приятный баритон. – Ваша фамилия?

– Бодров.

– Максим Алексеевич?

– Так точно, – по-военному отчеканил я.

Разговор походил на обмен паролями – собеседники убеждались в личности друг друга.

– Максим Алексеевич, слушайте внимательно. Вам предстоит послезавтра, в среду, 30 августа, быть в десять ноль-ноль у входа в метро «Сталинская». Там на площадке для автомашин вы увидите автобус: голубой, на двадцать мест, номер 14–56. Войдите в автобус, где вас спросят: «Вы от Петрова?» Отвечайте: «Да, я от Петра Петровича». Свою фамилию не называйте. Имейте при себе все необходимое на четыре дня проживания: документы, спортодежду, деньги, десять тонких школьных тетрадей, канцпринадлежности. В воскресенье вас отпустят домой. Если что-либо сорвется, то звоните мне снова. Успеха вам…

Петров говорил ровным, заученным голосом. Четкость его произношения впивалась в мозг, и запоминалось все дословно. Мне подумалось, что Петров – если это только Петров – действительно много раз повторял эти слова. Отойдя от телефона, я мысленно «прослушал» еще раз указания кадровика. В то же время в голове вертелась мысль: «Меня зовет новая жизнь…» А что она будет замечательной и интересной, я не сомневался.

В штаб-квартире разведки

Все, связанное с разведкой, начиналось еще в Тбилиси, в школе военных контрразведчиков. Потом был Север – Особый отдел и вот это лето…

Летом меня вызвали в кадры Особого отдела Северного флота и приказали срочно выехать в трехдневную командировку в Москву. Через несколько дней я входил в помещение приемной Комитета госбезопасности на Кузнецком мосту. Там было малолюдно, и черная морская форма на мне резко контрастировала со светлыми летними гражданскими костюмами.

К этому времени мои три товарища по учебе в военно-морских училищах Ленинграда, контрразведывательной школе и затем сослуживцы в Особом отделе Северного флота также прибыли в Москву. Все мы добирались из отдаленных мест Кольского полуострова, где по линии особых отделов обслуживали надводные корабли, подводные лодки и, в частности я, дивизию морской истребительной авиации.

В эти дни нас приняли на площади Дзержинского в отделе научно-технической разведки. Талантливый разведчик, отличный организатор и большой поклонник нового в разведке Валентин Васильевич побеседовал с каждым из нас. Когда дошла очередь до меня, он подробно расспросил об учебе в военно-морском училище и работе в особом отделе флота. Ему понравилось, что в училище мне преподавались разносторонние знания в области химии, ракетной техники, артиллерии и вообще о кораблях, заводах, НИИ.

– Понимаешь, Максим, – Валентин Васильевич не любил «выканья», по крайней мере в отношении «старшего» к «младшему», но делал он это так душевно и по-отечески, что вся эта обстановка с обращениями воспринималась как само собой разумеющееся, – твои знания – это твое оперативное богатство, в будущем, конечно. Береги и копи такие знания, расширяй их… Твоим собственным девизом должно стать: «знание через самообразование»…

С этого момента определилась моя дальнейшая судьба: я вступал в ряды чекистов-разведчиков, на путь интересный, трудный и почетный.

После встречи с руководителем разведки Валентин Васильевич посоветовал нам забыть о военной форме и ходить только в гражданском. На Кузнецком товарищи из кадров сообщили, что все мы будем зачислены на учебу в спецшколу разведки. Учеба начинается с первого сентября, а пока мы должны возвратиться в особые отделы, сдать там дела и отгулять отпуск. Сбор был назначен на последние числа августа. Для связи нам давался только телефон.

Отравитель

И вот, тридцатого августа в группе слушателей я выехал к месту учебы под Москвой. Автобус человек на двадцать быстро домчал нас на окраину города, и только по названиям улиц я догадывался, что еду в восточном направлении. Проскочив поселок, автобус резко затормозил и свернул с трассы Москва – Горький налево.

Осторожно въехав в узкие ворота, мы оказались за глухим забором на заасфальтированном пятачке, в центре которого на большой клумбе пестрели яркие осенние цветы. Невдалеке – одно- и двухэтажные бревенчатые здания. Никакой надписи, которая определяла бы назначение объекта, я не заметил.

В «альма-матер» разведки

Школа – а это была Высшая разведывательная школа, единственное в своем роде учебное заведение Союза, – располагалась на территории в несколько гектаров. Бревенчатые дома просматривались среди вековых сосновых и еловых деревьев. Со стороны все здесь напоминало дом отдыха для 100–150 человек, собранных для идеального санаторного отдыха.

С каждым из вновь прибывших побеседовал начальник факультета – капитан 1 ранга, начальник курса и руководитель учебного отделения. Вместо своих фамилий мы получили псевдонимы. В тот момент в школе была мода на флотоводцев. Так среди моих товарищей по курсу оказались Ушаков и Сенявин, Корнилов и Нахимов, Истомин, Макаров и я, Бутаков.

Этот флотоводец был мне знаком еще по учебе в училище. Прославился он в войну с французами, англичанами и турками, в обороне Севастополя в середине прошлого века. Капитан-лейтенант Бутаков командовал первым пароходом-фрегатом «Владимир» на Черном море. Со временем он стал адмиралом.

На факультете слушатели всех направлений разведки – политическое, научно-техническое, контрразведывательное – занимались все вместе. И жили мы все вместе, независимо от того, какой разведработой придется заниматься в дальнейшем.

Жили мы по два-три человека в комнатах двухэтажных домиков, которые красиво вписывались в лесной массив. Летом в открытые окна проникали запахи смолистого леса, ветер доносил приглушенные расстоянием звуки трудового поселка. В дождливые ночи ветви мохнатых елей скреблись в окна… В домиках было чисто и уютно. Опрятные ковровые дорожки, занавески на окнах в маленьких, всего на несколько человек, фойе, картины русской природы на стенах придавали необыкновенную прелесть домашней обстановке и создавали благоприятные условия для учебы.

Весной и летом слушатели использовали тенистые аллеи и глухие тропинки для зубрежки языка. Зимой мы быстро перебегали из дома в дом на очередные занятия: лекции, семинары, практику, самоподготовку…

Двухэтажный дом, напоминающий небольшую сельскую школу, был предназначен для языковой кафедры и классов. Там же находился фонд языковой библиотеки и маленький уютный зал человек на пятьдесят для лекций и общественной работы.

В отдельном приземистом здании помещалась уютная столовая. После напряженного учебного дня слушатели с особым удовольствием собирались под своды столовой в опрятном зале со столиками на четыре человека, на которых почти всегда стояли простые полевые цветы, а в зимнее время – веточки елей и сосны. Фактически столовая была нашим своеобразным клубом – придя в ее стены, уходить из нее мы не торопились.

Руководителем моего учебного отделения был определен Борис Николаевич, человек большого спокойствия и выдержки. Именно его за три дня до начала войны вызвал на встречу наш проверенный агент из гестапо «Грайтенбах» и сообщил о точной дате и времени нападения Германии на Советский Союз. Однако эта информация не была доложена руководству страны, которое в преддверии войны не хотело верить, что Гитлер нарушит мирный договор между нашими странами. Борис Николаевич оказался в Берлине в первые дни Великой Отечественной войны и был активным участником вызволения советских людей из Германии на родину.

А как мне пригодился совет моего учебного руководителя: никакие увлечения не могут быть не использованы в практической работе с иностранцами! В школе я начал собирать марки, чему способствовали приходящие в школу сотни газет и журналов из десятков стран мира. Участие в работе драмкружка и постановках любительского театра рассматривалось как серьезное подспорье в будущей оперативной работе.

Поощрялось увлечение живописью. Не без помощи старших товарищей мне удалось занять боковое закулисное помещение при сцене маленького зала в здании «сельской школы». В крохотном пространстве размером с ванную комнату была масса удобств: почти полная изоляция от внешнего мира – здание-то было учебное и после шести вечера позволяло работать в глубоком уединении в личное время. Одна стена представляла собой сплошное окно, выходившее в чащобу вековых елей. Разлапистые ветви деревьев зимой утопали в снегу, пушистые волны которого начинались прямо от стекол окна.

Многие часы я провел за самодельным мольбертом, наедине с замыслами, красками и кистями…

В общем, вся царившая в то время в школе атмосфера максимально способствовала быстрейшему усвоению учебной программы. До позднего вечера трудились слушатели в мастерской при спецкабинете над изготовлением, например, контейнера к практическим занятиям в городе. В этом кабинете я разрабатывал хитроумное устройство по защите тайника от вскрытия посторонним человеком.

Другим местом паломничества слушателей был кабинет страноведения. Карты, схемы, планы столиц мира, открытки представали перед слушателями. Здесь можно было увидеть и подержать в руках буклеты, монеты и марки из разных стран, железнодорожные билеты, наборы открыток, экзотические бытовые вещи из Европы, Азии, Америки и Африки.

– Бутаков, – как-то обратился ко мне руководитель кабинета, назвав по псевдониму, – я подготовил эскиз немого плана-карты Лондона, точнее его центральной части. Нужно изготовить оригинал для размножения… Возьмешься?

Я с удовольствием засел за работу – все, что было связано с графикой, я любил делать. И скоро слушатели английского направления, к которому принадлежал и я, уже работали над изучением Лондона, нанося на немую карту-схему города основные правительственные, военные, общественные и культурные объекты этого замечательного в историческом отношении города.

Но не все было так гладко, как это описано выше. Камнем преткновения стало фотодело. Наставник по фотоработам терпеть не мог неряшливости, небрежности, неуважения к своему личному и чужому труду при исполнении всех видов фоторабот. Наставник терпеливо разъяснял ошибки и решительно пресекал малейшую попытку уклониться от «железных рамок» подготовки и проведения фоторабот.

– Бутаков, переделаешь все снова, – требовательно обращался он ко мне. – Опять на три секунды высушил фототочку быстрее, микроточка этого не потерпит. Переделай!

Я в это время трудился над изготовлением микроточки – эдакого фотоматериала размером в два на три квадратных миллиметра. Такую точку можно было спрятать в тексте письма, под буквы и в толщу бумаги, под марку и в любую вещь. Найти ее без подсказки точных координат практически невозможно. А ведь точка несла на себе информацию до целой страницы текста, который с помощью хитроумного оптического устройства переводился в микроточку. И какие бы ни были незначительными ошибки при работе над микроточкой, приходилось переделывать все заново – фотоас был непреклонен.

А занятия в классе фотодела начинались с простого требования: оставлять после себя чистым стол после работы, убирать обрезки фотопленки и лишние предметы во время работы. Уже третье одно и то же замечание заметно расстраивало фотоаса. Но, изучая фотодело, я постигал науку, которая лучше всего выражена в японской поговорке: «Принимаясь за дело, не забудь о мелочах». Ибо к этому времени теоретически мы уже понимали, что в оперативной работе «мелочей» не имеется.

С большим упоением я отдался часам военно-физической подготовки. Легкая атлетика, баскетбол и волейбол, купание в озере, а зимой лыжные гонки за пределами школы в вековом еловом лесу. Как профессиональному военному, в этом виде подготовки мне нравилось все: стрельба, каратэ, самбо, лыжи… Лыжи – это еще от быковской школы, от увлечения из глубокого детства.

В первый же год пребывания в школе обильный снег выпал в декабре, и все чаще наши занятия проходили в прилегающем лесу на лыжне.

Однажды я вместе с товарищами готовился к выходу в лес через небольшую калитку в нашем глухом заборе. Выход задерживался, и мы сидели в комнате, где хранился лыжный инвентарь.

Неожиданная встреча

Наш лыжный тренер пришел не один, а в сопровождении замначштаба школы. Он сообщил нам следующее:

– Только что возвратились ваши коллеги из другого учебного отделения с занятий в лесу. Ходили на лыжне и заметили вблизи нашего объекта подозрительную по поведению личность. Если он еще там, в лесу, нужно задержать этого субъекта…

И замначштаба объяснил задачу: по выходе из калитки мы должны поделиться на две группы и по знаку тренера физо резко повернуть с лыжни вправо и влево, прочесав лес на километр вглубь и в другую сторону – до шоссе. Задержанного привести в штабную избу возле проходной, предварительно завязав ему глаза. Замначштаба пояснил, что подобная практика в школе уже была, и не раз. Людей проверяли и затем по документам разбирались с ними наши сотрудники из областной управы. Мне такая работа была понятна, так как это была часть работы органов по профилактике вокруг охраняемого объекта.

Гуськом мы вышли из калитки в лес и стали удаляться от забора. По взмаху лыжной палки, сделанному тренером, мы, как во флоте, повернулись «все вдруг» вправо и влево. Я пошел, проваливаясь в снег, влево. Шел я концевым и потому оказался на расстоянии метров пятнадцать-двадцать от забора, вдоль которого теперь и двигался. Идти прямо не удавалось – мешали молодые елки, до макушек занесенные снегом. Пришлось лавировать между ними, а это в глубоком снегу здорово изматывало.

Что-то темное мелькнуло у забора и скрылось за пышной елкой. Я направился к этому месту и увидел, как вдоль забора по старой лыжне удалялся лыжник. И хотя ему было трудно идти по рыхлому снегу, было видно, что в лыжном деле он не новичок.

Я обернулся и в стороне увидел бредущих по снежной целине моих товарищей, помахал им лыжной палкой и указал направление своего движения, как бы предлагая последовать за собой. Сам же ринулся догонять чужака. Расстояние сокращалось медленно, Чужак поднажал, стремясь пройти забор и вырваться на простор замерзшего болота, на котором вкривь и вкось стояли стволы погибших деревьев.

Вот Чужак скрылся за углом забора, и секунд через десять я оказался в том же месте. Моих товарищей видно не было, только метрах в ста сзади шел кто-то по моему следу.

Меня выдали концы лыж – они показались из-за угла глухого забора раньше, чем я сам. Когда я выкатился из-за угла, удар кулака пришелся мне в голову. Спасла мгновенная реакция, благодаря которой удар был скользящим. Падая в снег, я заметил, что Чужак рванулся вдоль забора. Чужака нужно было догонять, и я бросился в погоню. И хотя секунды были потеряны, все же расстояние между нами было не более двадцати-тридцати метров.

Я знал, что забор тянется метров на пятьсот и что где-то метров через двести начнется хорошая лыжня, ведущая из болота в поселок. Значит нужно, думал я, догнать его именно на этом участке. Расстояние сокращалось, но не так быстро, как хотелось. Чужак не оборачивался, а бежал, топая, к заветной накатанной лыжне. Но и я приближался: вот уже пятнадцать метров, еще чуть-чуть… Наметил точку перехвата – чуть изгибающийся влево участок забора. После этого места до накатанной лыжни останутся считанные метры.

Чужак завернул за изгиб забора. Я не видел, что произошло за изгибом забора, но услышал трехэтажный мат. Через секунду-другую я был за углом. Чужак торопливо пытался подняться из снега, куда он угодил, столкнувшись с медведеподобным рыболовом подледного лова. Его он не сбил с ног, а сам оказался в снегу. Не говоря ни слова, я бросился на Чужака и повалил его в снег снова и прижал его руки с лыжными палками.

– Вы чего, ребята, воюете? – раздался над нами удивленный голос рыболова. – И меня чуть не сбили с ног, и сами барахтаетесь в снегу…

Первым опомнился Чужак:

– Эй, рыбак, этот тип преследует меня из-за девушки! А она не хочет его знать…

Чужак искал поддержки у рыболова, легендируя нашу стычку ссорой. Я же не мог говорить, что мы ловим подозрительную личность, иначе слух об этом разошелся бы по всей округе. И я огрызнулся, но с веселостью:

– Молчи уж, любитель чужих девчат! Вот она сама подойдет и решит, с кем ей быть.

Видя, что дело решается миром, рыбак махнул рукой и молвил, обращаясь в сторону болота:

– А ну вас, разбирайтесь сами, я пойду посижу лучше над лункой… – И он затопал огромными валенками, которые бывают только у сторожей и у рыбаков подледного лова.

Мы остались одни. Я все еще держал Чужака за руки, не давая ему подняться и надеясь на помощь товарищей. Чужак ждать не хотел. Он пытался ударить меня ногой в пах, но это плохо получалось – мешали лыжи.

Так мы барахтались минуты две, пока Чужак не освободил кисти рук от лыжных палок. Он резко повернул руки под себя, и мои руки оказались под его грудью. Затем Чужак перекатился с груди на бок, сжимая мои руки под собой. Я старался не отцепляться от него и даже закусил его куртку зубами.

Мне было трудно давить всей массой тела на Чужака. Масса была невелика, килограммов за пятьдесят. Но и он не отличался весом и ростом. В этом мы были равны.

– Чего прицепился? – подал голос Чужак. – У меня ничего нет, разве чуть денег и часы…

Чужак явно косил под ограбление. В это время бывали случаи мелкого грабежа, и он пытался изобразить свой бег от меня попыткой убежать от грабителя. Я в разговор не вступал, а настороженно ожидал, что предпримет Чужак еще в отношении меня. Но вот подоспели мои товарищи, и мы сообща перевернули Чужака на спину…

О боже, это был Борис – Угорь! Я даже присвистнул, узнав его, но перед товарищами вида не подал.

– Ребята, он пытался меня ограбить! – сказал Борис-Угорь. – Помогите мне избавиться от него…

– Молчи уж, – кто-то шикнул на него, – разберемся!

Я был весь мокрый от бега и борьбы, и ребята взяли все хлопоты на себя. Узнал ли Борис меня? Я быстро надвинул ему лыжную шапочку на глаза. Для верности натянул ему на лицо еще и свою.

Поставили Чужака-Бориса-Угря на ноги и по лыжне потащили его к калитке, из которой вышли на ловлю подозрительного субъекта. Минут через пятнадцать мы подвели Угря к штабной избе, как звали этот домик за бревенчатые стены. Инструктор-тренер по лыжам забежал вперед и, выйдя на крыльцо, приказал нам:

– Бутаков, за мной, а остальные назад, в лес! Еще целый час занятий.

– Нужно бы поосторожнее с ним, связать надо его, – предложил я, вспоминая свои встречи с Угрем.

– Ничего, не убежит, мы обыскали его…

– И все же надо завести ему руки за спину, – настаивал я на своем. – Давайте я подержу его за одну руку, а вы за другую.

– Хорошо, хорошо. Возьми его за руку…

Так, ведя его под руки, мы вошли в здание штаба и затем в кабинет замначштаба. Усадили Угря на стул и сняли с него лыжные шапочки. Угорь смотрел в пол.

Тренер по лыжам положил на стол хозяина кабинета вещи, найденные в карманах Угря: спички и портсигар, платок и деньги. Угорь был безучастен. Я смотрел на Угря, впервые видя его так близко и так долго. Это был он, несомненно он. Но фигура его была отнюдь не обмякшей, а больше походила на сжатую пружину. Особенно об этом говорили руки, сжатые пальцы.

Я искал возможность, как, не привлекая внимания тренера, переговорить с замначштаба. А тот взял в руки вещи, отобранные у задержанного, и стал их рассматривать, произнося вслух название каждой.

– Так. Спички. – Он тряхнул коробок, открыл его и заглянул внутрь. – Теперь портсигар…

Я смотрел на Угря. Услышав название очередной вещи, он напрягся. Я понял это по тому, как побелели пальцы его рук. Здесь что-то есть, подумал я о портсигаре. Подсознательно мелькнула мысль, что нужно предупредить замначштаба… Но в следующее мгновение раздался слабый хлопок, и я стал терять сознание. Последнее, что я видел, это поднимающегося со стула Угря и его лицо, которое он стремительно закрыл руками.

Очнулся, как мне показалось, почти сразу. Я лежал на полу, рядом лежал тренер по лыжам и в кресле распластался замначштаба. Угря не было. Трезвонил телефон. Я поднял трубку и услышал полуистерический голос:

– Срочно начштаба сюда, на КПП! Срочно! Здесь два убитых! Оба дежурных убиты…

У меня захолодела спина. Голос срывался на крик. Я бросился в коридор. Никого. Бросился к замначштаба и стал его теребить, приводя в чувство. На полу заворочался тренер. Я попросил его заняться замначштаба, вызвать врача…

И только теперь я почувствовал, что голова и тело как бы не свои, вялые, все делалось с трудом, мысли ворочались медленно. До меня стало доходить, что нас вывели из строя, хоть на короткое время, но вывели.

Я бросился на КПП, что было метрах в двадцати от штабной избы. Там я застал вольнонаемного из хозкоманды, который склонился над одним из дежурных.

– Кажется, живы, только без сознания, – несколько сконфуженно сказал вольнонаемный, видимо смущаясь за свою торопливость с сообщением о смерти солдат. Оба солдата охранного взвода пока были без сознания. У одного на лице растекалось кровавое пятно, видимо ударили крепко.

Было ясно, что Угорь прорвался через КПП, вернее всего – к автобусной остановке, что была рядом с воротами в школу. А может быть, уехал на попутной автомашине. Сомнений не было: рядом со школой его нет. Да, это был Угорь, тот самый Угорь!

От штабной избы к нам шел замначштаба. Шел, пошатываясь и ощупывая голову. Бежал к КПП и врач…

Позднее стало известно, что в портсигаре была заложена крохотная отравляющая бомба, которая вывела всех нас троих из строя минут на пять-семь. Угорь точно рассчитал, когда услышал сказанное замначштаба слово «портсигар». Он успел зажать рот и нос руками, затаил дыхание и выбежал из штаба. Дежурные на КПП не были в курсе дела о поимке подозрительных людей в лесу. Появление на КПП Угря они восприняли как приход слушателя. Угорь несколькими ударами оглушил солдат и исчез.

Поиск беглеца на трассе Москва – Горький в обе стороны результатов не дал. Он как в воду канул. Для меня Угорь исчез в четвертый раз. И встала дилемма: говорить или не говорить о моих «встречах» с Угрем ранее – в Ленинграде, Тбилиси, на Севере?

Я рассуждал так: в это время было известно, что подозрительность в органах еще не изжита полностью. Хотя КГБ был новой организацией, но он существовал всего несколько лет. Подозрительность все еще как ржавый гвоздь сидела в душах многих сотрудников, особенно в кадровом аппарате.

В этой связи мне представлялось, что в бумагах по поводу событий в школе с Чужаком будет фигурировать мое имя. О том, что будут беседы по этому поводу, я не сомневался. Так оно и случилось. В то же время я уже давал показания в отношении Угря во всех трех случаях «общения» с ним. Если мои командиры сочтут нужным, то со мной переговорят.

На сердце же было тошно: уже в четвертый раз Угорь ускользнул. В эти дни тревога не покидала меня – я ждал вызова, но его не было. Постепенно все вернулось «на круги своя». Учеба пошла своим ходом.

Прошло много месяцев, прежде чем мы сдали экзамены и выпустились из школы, которую по имени генерала Гриднева, ее начальника, мы прозвали «Гридневкой». Со сдачей экзаменов уходил в прошлое значительный отрезок моей жизни: я покидал школу, имея направление во внешнюю разведку, точнее – в научно-техническую разведку.