Святой Сатана

Благочи́нный, смущённо кряхтя́, загляну́л в большу́ю щель ме́жду иссо́хшими до́сками две́ри. Посереди́не ке́льи стоя́ла почерне́вшая от вре́мени сосно́вая коло́да, в кото́рой, смире́нно сложи́в ру́ки на груди́, лежа́л ста́рец Ио́в. Лежа́л ти́хо, без движе́ния, закры́в глаза́. Да́же дыха́ния не́ было слы́шно, и бы́ло соверше́нно не поня́тно, жив ли он, и́ли уже́ отошла́ в мир го́рний со святы́ми моли́твами его́ чи́стая душа́.

Соблюда́я монасты́рский поря́док, оте́ц благочи́нный скорогово́ркой прочёл Исусову моли́тву. Отве́том ему́ была́ тишина́. Вы́ждав полага́ющееся вре́мя, он второ́й раз прочёл её с тем же успе́хом. Не дожда́вшись отве́та в тре́тий раз, он постуча́л в дверь.

– Ами́нь! – хри́пло произнёс ста́рец, продолжа́я лежа́ть в гробу́. – Како́е де́ло заста́вило тебя́, оте́ц Алекса́ндр, прерва́ть мою́ моли́тву? И́ли ты забы́л, что я в затво́ре?

– По́мню, оте́ц Ио́в, одна́ко де́ло госуда́ревой ва́жности, и потому́ прошу́ тебя́ поки́нуть затво́р!

– Никако́й госуда́рь не мо́жет помеша́ть мона́ху моли́ться. Я не вы́йду. Ступа́й с ми́ром. А лю́дям, что за тобо́й стоя́т, так и скажи́, что оте́ц Ио́в переда́л: моли́тва – полпути к Бо́гу! Пусть мо́лятся и обрящут.

Оте́ц Алекса́ндр мо́лча посмотре́л на спу́тников и обречённо развёл рука́ми. Стоя́вший за его́ спино́й Ива́н Желябужский в отча́янии рвану́л воро́т кафта́на, то́чно тот души́л его́, и упа́л на коле́ни пе́ред две́рью затво́ра.

– Отче, не погуби́! Деви́ца ю́ная, неви́нная. Умира́ет. Днём ещё щебета́ла, как пти́чка бо́жья, а тепе́рь лежи́т бездыха́нная. Пошто несправедли́вость така́я? Помоги́, оте́ц Ио́в! Ты же мо́жешь! Не дай злоде́йству сверши́ться!

В ке́лье послы́шался скрип ста́рой коло́ды, и го́лос ста́рца произнёс:

– Деви́ца? Как звать?

– Мари́я Хлопова, оте́ц Ио́в!

Дверь ре́зко распахну́лась. Ста́рец осмотре́л собра́вшихся о́стрым пронзи́тельным взгля́дом и кивну́л, ука́зывая на де́вушку, лежа́щую на рука́х слуг.

– Она́? Заноси́те её в ке́лью. Клади́те и убира́йтесь вон.

– А куда́ класть-то?

Слу́ги расте́рянно озира́лись по сторона́м, в по́исках подходя́щего ме́ста. Ио́в рассерди́лся.

– Тут есть что́-то кро́ме коло́ды?

– Нет отче!

– Ну, зна́чит, в коло́ду и клади́те.

Вы́проводив из ке́льи слуг и ро́дственников де́вушки, Ио́в захло́пнул пе́ред их но́сом дверь со слова́ми.

– У́тром приходи́те!

– А что же нам до утра́ де́лать? – спроси́л за всех взволно́ванный дя́дя ца́рской неве́сты.

– В храм иди́те. Моли́ться! – проворча́л суро́вый ста́рец. – До́брая моли́тва со дна мо́ря доста́нет!

Посчита́в отве́т исче́рпывающим, бо́льше он не произнёс ни сло́ва. А доне́льзя взволно́ванным и огорчённым ро́дственникам ничего́ не остава́лось, как после́довать его́ просто́му сове́ту.

Глава́ седьма́я.

Всю суету́ и превра́тности наступи́вшего дня устю́жский воево́да Пётр Стромилов пережи́л со сво́йственным ему́ хладнодушием и стои́ческим споко́йствием. В конце́ концо́в реши́в, что сде́ланного им сего́дня вполне́ доста́точно, он с чи́стой со́вестью отпра́вился в светёлку преда́ться послеобе́денному о́тдыху, кото́рого его́ чуть бы́ло не лиши́ли обстоя́тельства. День был воскре́сный, оттого́ его́ прису́тствие на слу́жбе не́ было обяза́тельным. Легко́ убеди́в себя́ э́тими соображе́ниями, Стромилов, уткну́вшись но́сом в пухо́вую поду́шку, уже́ че́рез мгнове́ние на́чал выдава́ть замыслова́тые тре́ли с причмо́киванием, при́свистом и громовы́ми раска́тами.

Из состоя́ния сна пра́ведного воево́ду вы́вел го́мон в сеня́х. Из подкле́ти доноси́лся гро́мкий шум и площадна́я ру́гань, кото́рая, впро́чем, не смогла́ пробуди́ть в нём непреодоли́мого любопы́тства, сво́йственного обы́чным лю́дям в подо́бных обстоя́тельствах. Стромилов про́сто переверну́лся на друго́й бок и захрапе́л пу́ще пре́жнего, полага́я, что для и́скреннего проявле́ния «сыно́вьей» забо́ты и неравноду́шия к родно́му очагу́ у него́ есть по́лный дом че́ляди.

Впро́чем, вы́спаться ему́ на э́тот раз всё равно́ не да́ли. Как то́лько шум ути́х, послы́шались поспе́шные шаги́ по ле́стнице, и в светёлке заскрипе́ли полови́цы.

– Хозя́ин, беда́ пришёл! – услы́шал он го́лос тата́рина Каси́ма, служи́вшего у него́ привра́тником. – Балшой челове́к с Москва́ прискака́л. Дерётся, одна́ко! Тебя́ кли́чет.

Стромилов оторва́л го́лову от поду́шки и изумлённо посмотре́л на слугу́. Каси́м стоя́л в дверно́м проёме, нело́вко переступа́я с ноги́ на но́гу, и прикрыва́л ладо́нью ле́вую сто́рону лица́.

– Гра́бли опусти́! – приказа́л воево́да.

Каси́м послу́шно опусти́л ру́ку. Под уже́ заплы́вшим ле́вым гла́зом багрове́л све́жий синя́к внуши́тельных разме́ров.

– Вот э́то сли́ва! – нево́льно восхити́лся Стромилов, поднима́ясь с крова́ти и натя́гивая хала́т. – Сла́вно он тебя́ отде́лал, басурма́нин!

– Ибли́с прокля́тый! – зашипе́л Каси́м, плюя́сь слюно́й я́рости.

– Ла́дно, пойдём, посмо́трим, что за гость незва́ный в дом яви́лся.

Воево́да, неспе́шно запа́хивая полы́ парчо́вого хала́та, дви́нулся к ле́стнице. Каси́м подобрал лежа́щую на ла́вке у вхо́да са́блю и протяну́л хозя́ину.

– Заче́м? – удиви́лся Стромилов.

– У-у, шайта́н! Злой ши́бко! – убеждённо заяви́л тата́рин, кива́я голово́й.

Стромилов пожа́л плеча́ми, но са́блю всё же взял. Вдвоём они́ спусти́лись вниз. В сеня́х, оседла́в ла́вку как коня́, сиде́л простоволо́сый, поджа́рый мужчи́на в короткопо́лом похо́дном кафта́не. Натрениро́ванный глаз воево́ды сра́зу подме́тил све́жий са́бельный рубе́ц на боку́ и дыру́ от мушке́тной пу́ли на пра́вом рукаве́ дорого́й чу́ги незнако́мца.

– Ты кто тако́в? – тре́бовательно спроси́л воево́да, выходя́ на середи́ну сене́й. – Чего́ буя́нишь в чужо́м до́ме? Давно́ батого́в не получа́л? Прикажу́ казака́м, жи́во на съе́зжий двор сведу́т, да взгре́ют дю́жиной горя́чих…

Незнако́мец, сло́вно прице́ливаясь, уста́вился холо́дным взгля́дом в перено́сицу воево́ды и ти́хим змеи́ным го́лосом прошелесте́л:

– Э́то ты у меня́, Стромилов, сейча́с в холо́дную отпра́вишься! Я тебя́ в пыль сотру́. Ты у меня́ до конца́ жи́зни у це́ркви Христа́ ра́ди подая́ния проси́ть бу́дешь!

– Да кто ты тако́й? Чего́ тебе́ на́до? – возмути́лся воево́да, поражённый на́глостью незнако́мца, сме́вшего угрожа́ть ему́ в его́ со́бственном до́ме.

– Я – нача́льник Зе́мского прика́за Степа́н Проестев и здесь не заба́вы для, а по госуда́реву де́лу!

Жёсткий и высокоме́рный тон го́стя каза́лось не терпе́л возраже́ний и полага́л по́лное себе́ подчине́ние, но Ю́рий Я́ковлевич был то́же не лы́ком шит. За до́лгую слу́жбу вся́кого повида́л.

– Чем дока́жешь? – заора́л он, свире́по враща́я глаза́ми. – У меня́ таки́х Проестевых, ка́ждый день по пучку́, ка́ждую седми́цу по поле́ннице! Бума́га у тебя́ име́ется? Без бума́ги я – апо́стол Пётр, а вот кто ты, я не зна́ю?

Проестев неожи́данно усмехну́лся, скриви́в то́нкие, почти́ бесцве́тные гу́бы и, поры́вшись за па́зухой чу́ги, вы́тащил сви́ток, скреплённый госуда́ревой печа́тью

– Чита́й, крапи́вное се́мя! – протяну́л он гра́моту воево́де.

Стромилов рывко́м разверну́л и внима́тельно изучи́л докуме́нт. Под при́стальным взгля́дом го́стя прове́рил на свет водяны́е зна́ки, и лицо́ его́ мгнове́нно озари́лось ре́дкостным раду́шием и любе́зным уча́стием.

– Прости́, Степа́н Матве́евич, не призна́л. Бога́тым бу́дешь!

Проестев ещё раз кри́во усмехну́лся и убра́л сви́ток обра́тно за па́зуху.

– Я-то, то́чно бу́ду! – произнёс он е́дко, – а вот про тебя́ того́ же сказа́ть не могу́!

Озада́ченный Стромилов то́лько рука́ми всплесну́л.

– Да что ты мне всё страща́ешь, Степа́н Матве́евич, скажи́ наконе́ц, что я сде́лал?

– Что ты сде́лал воево́да, я пока́ не зна́ю, а вот что не сде́лал, могу́ сказа́ть. Где деви́ца Мари́я Хлопова?

– Где? – переспроси́л воево́да, вы́пучив от удивле́ния глаза́. – Ну увезли́ её в Гледенскую оби́тель. Лю́ди говоря́т – конча́ется де́вка. Вы́живет – нет, одному́ Бо́гу изве́стно.

Проестев нахму́рился и тяжело́ засопе́л.

– Е́сли она́ там, то почему́ ты здесь?

– А я ей что до́ктор? – серди́то огрызну́лся воево́да. – Чем я ей помогу́?

От негодова́ния Проестев вскочи́л на но́ги и кре́пкой руко́й с си́лой прижа́л собесе́дника к стене́.

– Ты, Стромилов, совсе́м дура́к? У тебя́ ца́рская неве́ста отхо́дит, а ты поду́шку у́хом да́вишь и соверше́нно не причём!

– Так неве́ста вро́де пору́шенная?

– Кому́ пору́шенная, а кому́ настоя́щая. Е́дут к тебе́ поруче́нцы ца́рские, деви́це чин возвраща́ть.

– А чего́ ко мне?

Стромилов вы́глядел обескура́женным и слегка́ оробе́вшим. Очеви́дно, что но́вость заста́ла его́ враспло́х. Проестев огляде́лся и утомлённо махну́л руко́й.

– Е́хали в Ни́жний, да сверну́ли, узна́в, что Хлопова на богомо́лье в У́стюге. Обошёл их за Нико́льском по лесны́м стёжкам.

Стромилов посчита́л в уме́ и сокрушённо пробормота́л, теребя́ бо́роду.

– Так э́то ря́дом совсе́м!

– Ду́маю, дня че́рез два жди госте́й, – согла́сно кивну́л Проестев и бро́сил серди́тый взгляд на Стромилова.

– К сло́ву сказа́ть, зна́ешь ли ты, воево́да, что у тебя́ под го́родом поля́ки разбо́йничают? Едва́ живы́м от них ушёл!

– Ишь ты! – с де́ланным уча́стием покача́л голово́й Стромилов. – В про́шлом году́, под зи́му, каза́лось всех ко́нчили?

– Выхо́дит не всех, – ре́зко переби́л Проестев, – пя́теро их бы́ло! Трои́х я положи́л, дво́е оста́лись!

– Не́што трои́х? – в го́лосе воево́ды послы́шалось и́скреннее уваже́ние к собесе́днику. – То́тчас распоряжу́сь обла́ву устро́ить! От меня́ не уйду́т!

– Ла́дно, не суть, – доса́дливо отмахну́лся нача́льник Зе́мского прика́за, – расскажи́ про Хлопову? То́лько подро́бно, не упуска́я ме́лочи!

– А чего́ расска́зывать-то, Степа́н Матве́евич? – Стромилов помя́лся, подбира́я слова́. – Прие́хали тре́тьего дня. Как ссы́льных помести́л у себя́ в гостево́й полови́не, под надзо́р. Всё хорошо́ бы́ло до сего́ дня. А сего́дня вдруг упа́ла в го́рнице, и дух из неё вон!

– Подро́бнее, воево́да, – раздражённо повы́сил го́лос Проестев, – подро́бнее, с кем была́, что де́лала, кто заходи́л?

Стромилов почеса́л заты́лок, вспомина́я.

– С дворо́выми де́вками сиде́ла, вышива́ла. Приходи́ла клю́чница, принесла́ пря́ники с пастило́й, кото́рые Мари́я Ива́новна лю́бит без па́мяти. Пото́м до́ктор, госуда́рем при́сланный, заходи́л. Принёс шка́лик с миксту́рой. Он его́ ка́ждый день но́сит. Да ещё стару́ха Балабо́шка тайко́м загля́дывала.

– Кто така́я?

– Зна́харка ме́стная, – Стромилов немно́го смути́лся, – сам не проверя́л, но лю́ди говоря́т, хорошо́ чечуй загова́ривает

– Поня́тно.

Проестев на мгнове́нье заду́мался, уста́вившись в кра́шенные до́ски по́ла. Мы́сли его́ бы́ли прово́рны, а реше́ния стреми́тельными.

– Расскажи́ мне про до́ктора?

– Да чего́ расска́зывать? Обы́чный не́мец, то́лько, сво́лочь, горба́тый.

– Ты хоть бума́ги его́ ви́дел? Подоро́жную, враче́бные аттеста́ции, кто вы́дал, когда́?

– Обижа́ешь, Степа́н Матве́евич, пе́рвым де́лом прове́рил! Подоро́жную подпи́сывал дьяк апте́карского прика́за Вьялица Потёмкин. Я его́ ру́ку ещё по Москве́ по́мню. С остальны́ми бума́гами то́же всё в поря́дке. Да в чём-де́ло-то?

– А де́ло в том, что фи́лин ты уша́стый, а не воево́да. Не посыла́л госуда́рь к свое́й неве́сте никако́го до́ктора. По́нял?

На лице́ Стромилова мгнове́нно отрази́лись смяте́ние, страх и пы́лкое жела́ние кипу́чей де́ятельности одновреме́нно.

– Да я его́ на ремни́ распущу́, я ему́…

Рассказа́ть, каки́е ещё безу́мные ка́зни он приду́мает для самозва́нца, воево́да не успе́л. Проестев останови́л его́ словоизлия́ния, жёстко усади́в на ла́вку.

– Вот что, воево́да, ты в э́то де́ло не лезь. Без тебя́ разберу́тся. Бери́ коня́ и скачи́ в Гледенский монасты́рь. Твоё де́ло – Хлопова. Моли́сь, что́бы деви́ца вы́жила. А пото́м бу́дешь ходи́ть за ней по пята́м и не дашь волоси́нки с её головы́ упа́сть! По́нял?

– Поми́луй, Степа́н Матве́евич, что я ей ня́нька что ли? – завы́л от оби́ды Стромилов. – У неё стороже́й хвата́ет… Уж прости́, су́дарь мой, но э́то де́ло не для меня́!

Проестев бо́льно схвати́л воево́ду за плечо́ и посмотре́л ему́ в глаза́ свои́м жу́тким немига́ющим взгля́дом, сло́вно пыта́лся распили́ть его́ попола́м.

– Ты не по́нял, Ю́рий Я́ковлевич, э́то не про́сьба и не предложе́ние. Ты бу́дешь охраня́ть ца́рскую неве́сту да́же цено́й со́бственной жи́зни. Е́сли я прикажу́, ты за ней не то́лько ходи́ть, ты носи́ть за ней бу́дешь… э́тот, как его́?

Проестев защёлкал па́льцами, вспомина́я забы́тое им сло́во.

– Чего́ носи́ть-то? – хму́ро поинтересова́лся Стромилов, оби́женно сопя́.

– Ну, э́то, – намо́рщился Проестев – жо́па с ру́чкой?

– Ночно́й горшо́к, что ли?

– То́чно, – облегчённо вы́дохнул нача́льник Зе́мского прика́за, – спаси́ Христо́с! А тепе́рь поспеши́ в оби́тель и о том, что я здесь, никому́!

– Да по́нял, не дура́к! – бу́ркнул Стромилов уязвлённо.

Он вы́шел за дверь, и че́рез не́которое вре́мя со двора́ донесло́сь лошади́ное ржа́ние и удаля́ющийся то́пот копы́т.

Проестев рассла́бленно потяну́лся и завали́лся на ла́вку у окна́, но услы́шав шо́рох, ре́зко подня́лся на локтя́х. Все́ми забы́тый тата́рин Каси́м всё ещё стоя́л в дверя́х, не зна́я, что ему́ де́лать?

– А-а, не́христь, ты ещё здесь? Ну и хорошо́! Сходи́ к клю́чнице, пусть принесёт мне чего́-нибу́дь из сне́ди. С утра́ ничего́ не ёл!

Каси́м стоя́л в дверя́х и не дви́гался, рассужда́я, пра́вильно ли бу́дет выполня́ть поруче́ния незва́ного го́стя. Но Проестев уме́л быть убеди́тельным.

– Чего́ встал, как истука́н? Иди́ исполня́й. Не зли меня́!

Привра́тник неуклю́же поклони́лся, прикрыва́я ладо́нью подби́тый глаз и отпра́вился иска́ть клю́чницу, на ходу́ сокрушённо цо́кая языко́м и пригова́ривая:

– У-у, шайта́н!

Глава́ восьма́я.

В поко́ях Вели́кой Госуда́рыни и́нокини Ма́рфы Ива́новны, занима́вших до́брую че́тверть Вознесе́нского монастыря́, несмотря́ на тёплый ию́льский день, все о́кна бы́ли на́глухо закры́ты желе́зными ста́внями и пло́тно занаве́шены бордо́вым дама́стом, вы́шитым зе́лено-голубы́ми и́рисами, ро́зами и геральди́ческими коро́нами. От оби́лия ослопных свече́й, чадя́щих ни́зкие сво́дчатые потолки́ оби́тели, тру́дно бы́ло дыша́ть, но ти́хие, молчали́вые черни́цы, делови́то сную́щие по ко́мнатам, каза́лось не испы́тывали никаки́х неудо́бств. Не пророни́в ни сло́ва, они́ сло́вно бестеле́сные те́ни возника́ли и та́яли в многочи́сленных ни́шах, а́рках и дверны́х проёмах поко́ев ма́тери-цари́цы.

На невысо́ком ка́менном возвыше́нии у большо́й изразцо́вой пе́чи, в резно́м кре́сле из темно́-па́левого морёного ду́ба вели́чественно восседа́ла доро́дная стару́ха с коря́вым, би́тым о́спинами лицо́м, оде́тая в чёрные мона́шеские одея́ния. И́нокиня Ма́рфа да́же в деви́честве осо́бой красото́й не отлича́лась. Скоре́е уж дурну́шка с мужски́ми черта́ми и гру́бым го́лосом. Да и происхожде́ние её из костромски́х дворя́н бы́ло далеко́ не зави́дным. Как при э́том Ксе́нию Шесто́ву удало́сь вы́дать за бли́зкого ро́дственника царя́ пе́рвого моско́вского краса́вца и щёголя Фёдора Ники́тича Рома́нова, бы́ло для мно́гих зага́дкой. Погова́ривали ра́зное. Неве́домо чьи интере́сы пресле́довал и каки́е договорённости узако́нил сей брак, но собы́тие э́то, на пе́рвый взгляд малозначи́тельное, в ито́ге име́ло весьма́ серьёзные и неожи́данные после́дствия, до основа́ния перетряхну́вшие усто́и на тот моме́нт доста́точно кре́пкого и весьма́ самонаде́янного госуда́рства Моско́вского.

Как бы то ни́ было, но справедли́вость тре́бует сказа́ть: что бы ни лежа́ло в осно́ве их сою́за, семья́ Рома́новых получи́лась кре́пкой. Жи́ли без большо́й любви́, но в до́бром согла́сии. Шестеры́х дете́й родила́ Ксе́ния Фёдору, одна́ко пережи́ть младе́нчество вы́далось лишь двои́м. Ста́ршая –невзра́чная и хво́рая Татья́на, на́скоро, вы́данная за кня́зя Ива́на Миха́йловича Катырева-Росто́вского, по ма́лому вре́мени по́сле сва́дьбы слегла́ и вско́рости отдала́ Бо́гу свою́ ти́хую ду́шу, оста́вив опеча́ленного супру́га безде́тным вдовцо́м. То́лько четвёртый по счёту, люби́мый, тре́петно опека́емый ма́терью и многочи́сленными тётками, Мишаня пережи́л сму́тное лихоле́тье, ошеломи́вшее ру́сскую держа́ву. Уцеле́л там, где сги́нули мно́гие бо́лее зна́тные и вероя́тно бо́лее досто́йные, но ме́нее пригляну́вшиеся «слепо́му» проведе́нию соиска́тели пошатну́вшегося престо́ла. Когда́ Госпо́дь не спеши́т быть у́знанным, он явля́ет ми́ру свою́ во́лю посре́дством слу́чая! Михаи́л Рома́нов весьма́ неожи́данно для мно́гих был провозглашён ру́сским царём! То, чего́ десятиле́тиями интри́г и за́говоров добива́лся для себя́ его́ оте́ц, Михаи́л получи́л почти́ без борьбы́ и без осо́бого жела́ния, со свое́й стороны́.

Госуда́рь утомлённо отки́нулся на спи́нку просто́рного резно́го кре́сла из позоло́ченного оре́ха. Ю́ная монасты́рская по́слушница с преде́льной осторо́жностью помогла́ пристро́ить больны́е но́ги молодо́го царя́ на ба́рхатные поду́шки, сто́пкой лежа́щие пе́ред ним на полу́ и, поклони́вшись сперва́ ма́тери, пото́м сы́ну, мо́лча скры́лась за две́рью. Царь погла́дил себя́ по мучи́тельно но́ющему коле́ну и посмотре́л на мать. Взгляд его́ был изнурён и кро́ток.

– Не по душе́ мне наш разгово́р, ма́тушка. Не понима́ю я Вас! – произнёс он с уко́ром, продолжа́я неда́вно на́чатую бесе́ду.

И́нокиня Ма́рфа нахму́рилась и в сердца́х уда́рила по́сохом об пол.

– А поня́ть меня́, Ми́ша, несло́жно, – произнесла́ она́ гру́бым, слегка́ дребезжа́щим, сло́вно тре́снувший церко́вный ко́локол, го́лосом.

– Жени́ться тебе́ на́до! Пять лет прошло́ с той злополу́чной исто́рии! Что бы́ло, быльём поросло́. А ты всё ждёшь чего́-то?

– Ва́шими моли́твами! – повы́сил го́лос, обы́чно смире́нный царь, метну́в в сто́рону ма́тери колю́чий взгляд. – А три замо́рские принце́ссы, ко́их ба́тюшка для меня́ сва́тал, в счёт не иду́т?

– Иду́т, госуда́рь мой. То́лько скажи́, како́в в тех дела́х исхо́д был? – ехи́дно отрази́ла мать вы́пад сы́на.

Михаи́л хо́лодно пожа́л плеча́ми и отверну́лся.

– В том мое́й вины́ нет!

– Ве́рно, нет! Винова́т медве́дь, что коро́ву съел, а и та не права́, что за по́ле ходи́ла! Я говори́ла, тебе́ нужна́ де́вушка ру́сская. Ти́хая, богобоя́зненная и послу́шная. И обяза́тельно по родству́, из свои́х. Так оно́ завсегда́ надёжнее! Вот А́нна, Пота́па Нели́дова дочь, чем тебе́ не неве́ста?

– Опя́ть Вы за своё, ма́тушка… – помо́рщился царь, вытира́я ладо́нью вспоте́вшую от духоты́ ше́ю.

– Нет уж, ты послу́шай! – жёстко переби́ла его́ Ма́рфа, ещё раз серди́то сту́кнув по́сохом об пол.

– А́ннушка, – де́вушка хоро́шая, скро́мная, почти́тельная. И краса́вица, каки́х поиска́ть! Опя́ть же, Нелидовы род захуда́лый, да нам они́ – родня́ не после́дняя. За ма́лую толи́ку со стола́ ве́рными пса́ми престо́лу бу́дут, а при ве́рном псе, как изве́стно, и сто́рож спит!

На кру́глом, доброду́шном лице́ Михаи́ла от едва́ сде́рживаемого негодова́ния да́же усы́ ощети́нились.

– Мне ли говори́ть Вам, ма́тушка, – произнёс он су́хо, – для мно́гих права́ на́ши на престо́л весьма́ зы́бкими представля́ются, ины́е нечести́вцы меня́ без ро́бости самозва́нцем кли́чут. Одному́ Бо́гу ве́домо, ско́лько уси́лий прихо́дится прилага́ть, что́бы вора́м э́тим рот закры́ть. Да на ка́ждый рото́к не наки́нешь плато́к. Во вся́ком слу́чае, пока́. Так что не след Вам, ма́тушка, ого́нь сму́ты ма́слом туши́ть!

– Э́то как же так?

– Вот так! Не большо́й секре́т, что Нелидовы Отрепьевым прямо́й роднёй прихо́дятся. Ко́е-кто обяза́тельно вспо́мнит, что у Богда́на, отца́ Ю́шки была́ родна́я сестра́ Мари́я, вы́шедшая за́муж за костромско́го дворяни́на Ива́на Шесто́ва и роди́вшая ему́ дочь Ксе́нию. Дай им по́вод, ско́ро распосле́дний моско́вский мухоблуд и тартыга на ка́ждом углу́ бу́дет крича́ть, что самозва́нец Гри́шка Отре́пьев тебе́, ма́тушка, двою́родным бра́том прихо́дится, а мне дя́дькой! Ты э́того хо́чешь?

И́нокиня Ма́рфа то́лько руко́й махну́ла и, покача́в седо́й голово́й, произнесла́ сокрушённо:

– Я вну́ков хочу́! Сие́ и а́лчу бо́льше всего́! О том Бо́га молю́! Вре́мя идёт, а ты сло́вно окамене́л в своём уны́нии. Уны́нье – тя́жкий грех! Что тебе́ э́та Хлопова?

– Я люблю́ её!

– Чушь несёшь! Ты её и не знал то́лком.

– Я обеща́л жени́ться!

– Пусто́е! Де́тские кля́твы, что вода́ в решете́. Бы́ло и прошло́. Оста́вь про́шлое в поко́е. Да́же вели́кие госуда́ри вла́стны лишь над бу́дущим!

Царь, скрести́в ру́ки на животе́, не отводи́л гру́стных глаз от истёртых до́сок кра́шенного по́ла пе́ред нога́ми:

– Зна́ешь, что са́мое стра́шное, ма́тушка? Я, Госуда́рь, наделённый пра́вом дарова́ть и́ли забра́ть жизнь любо́го по́дданного, не вла́стен над со́бственной жи́знью!

Ма́рфа отсу́тствующим взгля́дом посмотре́ла куда́-то в пустоту́ пове́рх головы́ сы́на и хо́лодно произнесла́:

– Я зна́ю, Ми́ша, но пома́занник Бо́жий не име́ет пра́ва на обы́чную жизнь. Госуда́рь бере́т неве́сту в жёны не для ти́хого семе́йного сча́стья, а для продолже́ния ца́рского ро́да. Э́то его́ долг пе́ред держа́вой и людьми́.

Михаи́л, подня́в го́лову, едва́ ли не пе́рвый раз за весь разгово́р пря́мо взгляну́л на мать. Глаза́ его́ по-пре́жнему выража́ли кро́тость и смире́ние, но упря́мые скла́дки по края́м пло́тно сжа́тых губ говори́ли об обра́тном.

– Ма́тушка, – на́чал он, осторо́жно подбира́я слова́, – заче́м зва́ли? Де́ло в сле́дствии, что веду́т Гле́бов с Шереме́тьевым? Всё ещё жела́ете, что́бы я отступи́лся от неве́сты свое́й? Изво́льте, но снача́ла я узна́ю пра́вду, а пото́м уже́ приму́ реше́ние!

– И ещё, – доба́вил он по́сле кра́ткой зами́нки, – почи́н мой с благословле́ния Вели́кого госуда́ря, Святе́йшего патриа́рха Филаре́та Ники́тича. Пе́ред ним и отве́т держа́ть бу́ду!

Ни оди́н му́скул не дро́гнул на ка́менном лице́ и́нокини Ма́рфы при упомина́нии своего́ гро́зного супру́га.

– Мне жаль, Ми́ша, что ты мог поду́мать, бу́дто я могу́ жела́ть дурно́го своему́ сы́ну! – произнесла́ она́ как мо́жно мя́гче.

Глаза́ её напо́лнились слеза́ми. Ма́рфа по-ба́бьи всхли́пнула и нело́вко утёрла их ты́льной стороно́й ладо́ни.

– Всё что я де́лаю, ра́ди тебя́! Не скро́ю, у меня́ бы́ло наме́рение отговори́ть тебя́ от зате́и с Хлоповой потому́, что счита́ла её легкомы́сленной, де́рзкой и неучти́вой осо́бой. Но ви́дя твою́ непрекло́нность, я с лёгким се́рдцем уступа́ю. Е́сли Ма́шка сде́лает тебя́ счастли́вым, кто я, что́бы проти́виться ва́шему сою́зу?

– Э́то пра́вда? – расте́рянно спроси́л Михаи́л, и щёки у него́ задрожа́ли от избы́тка чувств.

– Коне́чно! – не моргну́в гла́зом, отве́тила Ма́рфа.

Не в си́лах сде́рживать себя́, царь рывко́м вскочи́л с кре́сла и бро́сился в объя́тия ма́тери. Пле́чи его́ сотряса́ли рыда́ния.

– Спаси́бо! Спаси́бо, ма́тушка! – тверди́л он, хлю́пая но́сом и глота́я слёзы сча́стья.

Ма́рфа улыбну́лась и как в де́тстве, ла́сково погла́дила сы́на по голове́.

– У меня́ бу́дет одна́ про́сьба, – произнесла́ она́ вкра́дчиво.

– Кака́я? – насторожи́лся Михаи́л, осуши́в слёзы кружевны́м бати́стовым платко́м, протя́нутым ма́терью.

– Хочу́, что́бы влады́ка Арсе́ний Элассонский уча́ствовал в дозна́нии.

– Заче́м? Там уже́ есть оди́н священнослужи́тель, пресви́тер Варлаа́м из Чу́дова монастыря́. Впро́чем… – пожа́л плеча́ми царь, уви́дев стально́й блеск в глаза́х ма́тери. – Изво́ль. Мне всё равно́, пусть е́дет. То́лько пусть по́мнит, гла́вным – боя́рин Шереме́тев. Что́бы без склок!

– Вот и сла́вно! – удовлетворённо воскли́кнула Ма́рфа и ещё раз раскры́ла свои́ объя́тия сы́ну.

– Иди́ ко мне, Ми́ша, дава́й обни́мемся и иди́ с Бо́гом! Уста́ла я что́-то сего́дня…

Счастли́вый сын обня́л улыба́ющуюся мать, подста́вив лоб под кре́стное благословле́ние. Он поцелова́л Ма́рфе ру́ку и неспе́шно, слегка́ прихра́мывая, напра́вился к вы́ходу. Когда́ дверь за царём закры́лась, улы́бка ме́дленно сползла́ с лица́ ста́рой и́нокини.

– Мать Евникея, ты здесь? – спроси́ла Ма́рфа, не меня́я по́зы и не повора́чивая головы́.

Потайна́я две́рца в перегоро́дке ме́жду двумя́ коло́ннами, подде́рживающими ни́зкие сво́ды ке́льи, бесшу́мно отвори́лась, обнару́живая за ней небольшо́е помеще́ние, служи́вшее и́нокине Ма́рфе для та́йных встреч и секре́тных перегово́ров. Ста́рица Евникея, шурша́ скла́дками дли́нной ма́нтии, прошла́ по ке́лье и мо́лча усе́лась на кре́сло, оста́вленное царём.

– Всё слы́шала? – спроси́ла у неё Ма́рфа.

– Ка́ждое сло́во, сестри́ца! – отве́тила Евникея.

Ма́рфа покача́ла голово́й.

– Тяну́ть бо́льше нельзя́! Что там твой Ми́шка?

Евникея кри́во ухмыльну́лась, обнажа́я ряд кре́пких, здоро́вых зубо́в, ре́дких для люде́й её во́зраста.

– Детищь мой ско́льзкий, как лягу́ха боло́тная, но обеща́л всё устро́ить, как на́до. Говори́т, его́ челове́к при Хлоповой своё де́ло зна́ет.

– Отра́дно слы́шать, – кивну́ла Ма́рфа, откры́в ма́ленький ларе́ц, стоя́вший на изя́щном резно́м сто́лике ря́дом с её кре́слом, и вы́нула из него́ па́ру сви́тков, скреплённых её ли́чной печа́тью.

– Одна́ко, мы, сестра́, то́же сложа́ ру́ки сиде́ть не должны́.

Пе́рвым Ма́рфа протяну́ла Евникее сви́ток побо́льше.

– Э́то отда́шь нача́льнику Зе́мского прика́за Степа́ну Проестеву.

– А э́тот, – помаха́ла она́ в во́здухе вторы́м, – перешлёшь сама́ зна́ешь кому́! То́лько осторо́жно! По́мни, то́лько ты и я!

Ста́рица Евникея утверди́тельно кивну́ла, успока́ивая ца́рственную ро́дственницу, и, забра́в о́ба письма́, прошелесте́ла к вы́ходу, не пророни́в бо́льше ни сло́ва.

Оста́вшись одна́, Вели́кая госуда́рыня отки́нулась на спи́нку своего́ кре́сла и уста́ло закати́ла гла́глаза́. Ми́мо неё сло́вно те́ни снова́ли молчали́вые черни́цы и монасты́рские слу́жки. Ины́е, соблюда́я все прили́чия, да́же обраща́лись к ней по каки́м-то неотло́жным хозя́йственным дела́м, но ста́рая мона́хиня не замеча́ла их и не отвеча́ла. Она́ ду́мала!

Глава́ девя́тая.

У́тренняя слу́жба показа́лась отцу́ Фео́не чрезме́рно поры́вистой и беспоко́йной. Мона́хи и миря́не, прису́тствовавшие в хра́ме, постоя́нно перегля́дывались и шепта́лись ме́жду собо́й, су́етными мы́слями свои́ми находя́сь далеко́ от собы́тий земно́й жи́зни Спаси́теля, ко́им и была́ посвящена́ слу́жба, соверша́емая хму́рым, си́льно раздоса́дованным происходя́щим игу́меном Илларием. Причи́на разуме́ется кры́лась в собы́тиях проше́дшего дня. Лю́ди бы́ли возбуждены́ и захва́чены ду́мами о том, смо́жет ли ста́рец Ио́в исцели́ть ца́рскую неве́сту, и́ли труды́ его́ пропаду́т в ту́не? Ве́ра в чуде́сный дар ста́рца у мно́гих была́ сродни́ поклоне́нию местночти́мым святы́м, но всё же, по увере́ньям не́которых са́мых све́дущих и зате́йливых из прису́тствующих баламу́тов, состоя́ние несча́стной мало́ чем отлича́лось от ве́чного упокое́ния. А э́то, что ни говори́, уже́ про́мысел Бо́жий, с кото́рым не поспо́ришь! Я́сно ведь, что Бог не даст – сам не возьмёшь.

Разуме́ется, что как то́лько слу́жба в хра́ме зако́нчилась, вся толпа́, отби́в после́дние покло́ны, хлы́нула к ста́рой казённой пала́те у се́верных воро́т. Лю́ди сгруди́лись на небольшо́й площа́дке пе́ред вхо́дом, и́з-за тесноты́ и ску́ченности пиха́ли друг дру́га локтя́ми, руга́ясь в полголоса, но нару́шить поко́й серди́того ста́рца не реша́лись. В пе́рвых ряда́х, име́я зако́нное преиму́щество над други́ми, стоя́ли бле́дные на́смерть перепу́ганные ро́дственники Мари́и Хлоповой и пристро́ившийся к ним сбо́ку угрю́мый устю́жский воево́да, не́рвно тереби́вший свою́ стри́женную «лопа́той» бо́роду.

Оте́ц Фео́на, сопровожда́емый за́спанным Маври́кием, неспе́шным ша́гом напра́вился прямико́м к Стромилову.

– До́брого здоро́вья, Ю́рий Я́ковлевич! – раскла́нялся мона́х. – Смотрю́, и ты здесь?

– А где мне ещё быть? – скриви́лся воево́да в подо́бии улы́бки и тоскли́во посмотре́л на безо́блачное не́бо. – Неве́ста ца́рская!

Фео́на с прищу́ром посмотре́л на собесе́дника и как бы ме́жду про́чим попра́вил:

– Бы́вшая.

– Как знать? Жа́дной соба́ке мно́го на́до! – многозначи́тельно пожа́л плеча́ми Стромилов и отверну́лся, не проявля́я жела́ния к дальне́йшему разгово́ру.

Мона́х, напро́тив обнару́жил прису́щую ему́ насто́йчивость.

– Заезжа́л к тебе́ пе́ред Вече́рней. Не заста́л. А Каси́м за воро́та не пусти́л, жа́ловался на шайта́на в до́ме!

– Чуди́т не́христь! – натя́нуто улыбну́лся Стромилов. – Ста́рый стал, несёт вся́кую е́ресь.

– А ты чего́ хоте́л, оте́ц Фео́на? – спроси́л он по́сле коро́ткой па́узы.

– Хоте́л рассказа́ть, что на восьмо́й версте́ ста́рого Кичменгского шля́ха нашли́ мы с Маври́кием трёх заре́занных поля́ков. Ещё дво́е живы́х ушли́ ле́сом. Су́дя по всему́, напра́вились в сто́рону Шиленги… Понима́ю так – хотя́т убра́ться из У́стюга.

– Зна́ю о том. Казачки́ с утра́ по сле́ду иду́т, – раздражённо произнёс воево́да и тут же прикуси́л язы́к, но по́здно. Фео́на встрепену́лся и впи́лся глаза́ми в Стромилова.

– Отку́да зна́ешь?

– Соро́ка на хвосте́ принесла́, – не́хотя отве́тил воево́да, стара́ясь не смотре́ть на собесе́дника.

– Поня́тно, – усмехну́лся мона́х, – не та ли э́то соро́ка, у кото́рой ши́тая же́мчугом коро́на на ша́пке?

Фео́на раскры́л ладо́нь. На ней лежа́ло не́сколько кру́пных бе́лых жемчу́жин.

– Э́то чего́? – спроси́л Стромилов, скоси́в взгляд на же́мчуг.

– Подобрал на ме́сте побо́ища, – отве́тил мона́х, протя́гивая нахо́дку воево́де.

– Возьми́ вот! Бу́дет жела́ние, узна́й у «шайта́на», не его́ ли ча́сом пропа́жа?

Стромилов вдруг побронзове́л, как печёный лук и, нату́жно засопе́в, испепели́л Фео́ну гне́вным взгля́дом.

– Вот скажи́ мне, оте́ц Фео́на, как э́то тебе́ удаётся?

– Что и́менно?

– Во всё засу́нуть свой нос! Мне вот любопы́тно!

– Не обижа́йся, Ю́рий Я́ковлевич, – улыбну́лся мона́х, примири́тельно положи́в ладо́нь на запя́стье ру́ки собесе́дника.

– Про́сто поду́май. У них всего́ две ло́шади, о́бе си́льно нагру́женные. Ви́димо ухо́дят с награ́бленным, в том числе́ в окре́стных церквя́х и оби́телях. Как ду́маешь, бро́сят они́ свою́ но́шу?

– Поля́ки? Да никогда́! Коры́сть им глаза́ сле́пит, да ра́зума лиша́ет.

– Вот и казачки́ та́кже ду́мают. Пове́ришь, е́сли по́сле пого́ни привезу́т тебе́ одни́х поко́йников?

Стромилов заду́мался, озада́ченно почеса́в заты́лок.

– Ла́дно, отче, разберёмся! – произнёс он миролюби́во, остыва́я от было́го гне́ва. – У нас всяк зна́ет, где его́ сапо́г жмёт.

На э́том ме́сте разгово́р прерва́лся вдруг возни́кшей суето́й, не́рвными перемеще́ниями и гро́мким шёпотом люде́й, собра́вшихся о́коло ке́льи ста́рца Ио́ва. Тру́дно сказа́ть, что послужи́ло причи́ной их неожи́данного возбужде́ния, и́бо спустя́ не́которое вре́мя по́сле его́ нача́ла, ро́вным счётом ещё ничего́ не произошло́. Толпа́, слегка́ пошуме́в, зати́хла в тя́гостном ожида́нии. Вре́мя шло. Наконе́ц ве́тхая дверь ке́льи со скри́пом отвори́лась, и на поро́ге появи́лась бле́дная как мел простоволо́сая де́вушка в кра́сном сая́не , со́бранном по бока́м в ме́лкую скла́дку.

Фео́на впервы́е за пять лет ви́дел Хлопову и удиви́лся измене́ниям, произоше́дшим с ней. По деви́чьим ме́ркам была́ она́ не так уж и молода́. Бы́ло ей уже́ за два́дцать, а вы́глядела да́же ста́рше свои́х лет. Ви́димо причи́ной тому́ была́ изли́шняя полнота́, впро́чем, ниско́лько Мари́ю не по́ртившая. Красота́ бы́вшей ца́рской неве́сты не потускне́ла с года́ми. Про́сто за проше́дшее вре́мя ю́ная де́вушка преврати́лась в молоду́ю же́нщину. Хлопова уста́ло прислони́лась к дверно́му косяку́ и расте́рянно огляде́ла собра́вшихся пусты́м взгля́дом, сло́вно не ви́дя их.